У этого термина существуют и другие значения, см. Анна (значения).
А́нна (от ивр.חַנָּה [χaˈna], от ивр.חַנּוּן [χanun] «благая, благосклонная»; тж. др.-греч.Ἄννα) — женское русское личное имя еврейского происхождения, библейский вариант мужского имени — Ханан. Также существует индийское мужское имя Анна. Классический словарь библейского древнееврейского языка переводит корень חן имени Анна как «favour», «grace» (благосклонность, благоволение); при этом эта благосклонность может означать как благосклонность со стороны Бога, так и благосклонность со стороны людей. Анна — библейское имя; встречается 13 раз в первой книге Самуила. Имя Анна никак не связано с шумерским богом Ану.
Анна, имя милое, подумай только, какая во мне сейчас тишина, как у любви бывает иногда тихо в доме; зову тебя, зову по имени, и мне становится всё тише и всё спокойнее.[4]
В Анне главное ― это ее подсознательная почва, лежащая чаще всего не на скале, а на таких подпочвенных слоях, которыми носительница этого имени уходит в недра бытия.[5]
...особенно мне бросились в глаза Анютины глазки. Никогда не было у меня никакой Анюты, но Бог знает отчего, когда я опять встречаю эти цветы, мне представляется какая-то Анюта, и я сам себе кажусь рыцарем Анютиных глазок.[7]
Анна в публицистике, эссеистике и документальной прозе[править]
Как Александра есть женская параллель Александру, так мужскому имени Алексей соответствует в метафизике женских имен ― Анна. Но именно вследствие такой парности этих имен, проявление их в средах ― мужской и женской ― весьма различных ― оказывается само весьма различно, отчасти даже до противоположности. Относительно Александры это уже было рассказано. Нечто подобное теперь может быть вскрыто в имени Анны, хотя и не в той мере противоположности.[5]
...имя Алексей мало способствует проявлению мужественности, по крайней мере в миру, среди мирских условий и задач жизни, и является наиболее совершенно выражаемым при отрешении от мира, т. е. когда происходит подъем над психологией пола и, следовательно, естественное приближение к области, свойственной также и женственности. Поэтому естественно также ждать, что соответствующее ему женское имя Анна более приспособлено к жизни, как более соответствующее стихии своего пола.[5]
В Анне главное ― это ее подсознательная почва, лежащая чаще всего не на скале, а на таких подпочвенных слоях, которыми носительница этого имени уходит в недра бытия. И недра эти, по высшему заданию имени, суть недра благодати, как гласит и этимологическое значение имени. Когда же высший план не достигается личностью, она получает приток благодатных сил через стихийную основу природы, ― следовательно, может всасывать вместе и эти стихийно-мистические энергии, а может быть, и смешивать их, проводники благодати, с самою благодатью.[5]
Анне стихийное никогда не является как только стихийное, ибо оно всегда мистично. Бытийственные энергии не появляются в сознании Анны оторванно от своих глубочайших основ, поверхностно и самодовлеюще, ― никогда поэтому не расцениваются согласно позитивному. Как указано, причина этому в неотделенности нижних слоев подсознательного от мировой среды: Анна имеет непосредственное сообщение с подпочвенными водами, и всякое колебание их уровня и изменение их состава сказывается в ней, в ее самоощущении. В этом смысле можно даже сказать, Анна со стороны подсознательного не имеет определенной формы и сливается с мировою душой. Вот почему Анне предопределен уклон: либо в сторону духовного отрезания от себя, т. е. от сознательной личности, всего подсознательного, в том числе и своего собственного как не своего, либо ― привязывание к себе, как своего личного достояния, всей жизни мировой души.[5]
В подсознательном Анны существенно нет субъективности. Анна не хочет для себя и своего. Она не страстна, скорее напротив, отпадает от мира, т. е. душою не принадлежит к нему, не имея в своем сознании зацепок о мир. <...> Так или иначе, а Я, малое Я Анны, т. е. сознательный слой личности, оказывается обособленным подсознательным, и потому личность ее, более богатая, нежели многие другие, оценивается ею самою, а нередко и многими другими, как бедная, даже тогда, когда это богатство личности, право или неправо пробивается в творчестве уже явном и бесспорном, и даже когда Анна сама оценивает его высоко, в случае же смешения благодатного со стихийным ― и чрезвычайно высоко.[5]
Нельзя сказать, чтобы разум был в Анне не острым; даже напротив, он обладает этою остротою. Но каков бы он ни был сам по себе, его значительно превосходят по развитию более глубокие силы, коренящиеся в подсознательном. Разум не может поспеть за ними, а может быть, и не хочет утомлять себя постоянною необходимостью какой-то спешки; и потому он относится к интуитивной глубине личности пассивно, предоставляя ей увлекать себя за нею. Поэтому он вообще не получает систематического роста и не усвояет себе привычки к сознательной и самодеятельной работе.[5]
Нельзя сказать, чтобы разум был в Анне не острым; даже напротив, он обладает этою остротою. Но каков бы он ни был сам по себе, его значительно превосходят по развитию более глубокие силы, коренящиеся в подсознательном. Разум не может поспеть за ними, а может быть, и не хочет утомлять себя постоянною необходимостью какой-то спешки; и потому он относится к интуитивной глубине личности пассивно, предоставляя ей увлекать себя за нею. Поэтому он вообще не получает систематического роста и не усвояет себе привычки к сознательной и самодеятельной работе. Такой ум, может быть, по малой нужности, склонен опускаться и распускаться; это ― ignava ratio <леность в мышлении>: ему естественно сделаться наивным, по крайней мере до той поры, пока не будет ему внешней встряски, которая своим толчком не заставит Анну взяться за ум и преодолеть свою бездеятельность. Поэтому и творчество Анны не интеллектуального характера; там же, где требуется, хотя бы при обработке, вмешательство интеллекта, это творчество имеет слабые места.[5]
То, что дает искусство, в каком-то смысле гораздо глубже и полнее известно Анне, чем это можно получить посредством искусства; а кроме того, пользование искусством требует развития сознательной самодеятельности, самовоспитания, которого сторонится Анна не только по нежеланию быть деятельной, но и потому, что самовоспитание представляется ей искусственным. Художество чуждо ей. В особенности же чужда та отрасль его, которая предполагает наибольшую предварительную самостоятельность, а в виду имеет наиболее безо́бразное и мистическое прикосновение к бытию: музыка. Именно того, что могла бы дать музыка, у Анны уже сколько угодно, притом без труда. Следовательно, нравственная область ― вот что занимает преимущественно сознание Анны, т. е. именно то, чего нет в ее восприятиях из глубины.[5]
Так случилось, что на протяжении всей жизни Анна Андреевна <Сомова> стала для Константина Сомова не только близким другом и дорогим человеком, но и практически единственным адресатом. Он настолько свыкся с её желанным присутствием в сиротливой жизни, что непрерывно думал о сестре. С детства он одарил Анну именами «Анюта», «Анюточка», «Иоганна», «Увочка»… «Анюточка» особенно подходило к её милому облику. Когда наступало лето и уже взрослая Анна Андреевна с детьми перебиралась на дачу, он вспоминал их встречи и променады, планируя визиты к ним.[15]
— Ольга Сарнова, «Сомов. Знаменитый и одинокий», 2007
Анна в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
Когда бы счастье было долго, а любовь была бы вечной ― а от тебя счастье, должно быть, короткое, а любовь ― неверность ― зачем же мне торопить жизнь, которая от тебя стала такой полной и нежной, ну, скажи, зачем, для чего? Не будем об этом больше думать ― не гони меня, не гони. Анна, имя милое, подумай только, какая во мне сейчас тишина, как у любви бывает иногда тихо в доме; зову тебя, зову по имени, и мне становится всё тише и всё спокойнее. Благодатный ангел, хорошо тебя любить, хорошо любить с тобою. Целую милый твой лоб и волосы.[4]
Небольшие холмики под ногой происходили, вероятно, от бывших здесь когда-то огромных деревьев. На этих кочках росло много цветов, и особенно мне бросились в глаза Анютины глазки. Никогда не было у меня никакой Анюты, но Бог знает отчего, когда я опять встречаю эти цветы, мне представляется какая-то Анюта, и я сам себе кажусь рыцарем Анютиных глазок. Правда, есть в детстве и в самой ранней юности такие тончайшие, стыдливые чувства, которые остаются в себе тайными, а потом навсегда отметаются как глупость и появляются у иных разве только в смертный час на прощанье с чем-то единственно прекрасным в жизни…[7]
Анна в беллетристике и художественной прозе[править]
Ему аршины резать да купоны стричь. Поцелуй даже купоном зовёт. Не тьфу? «Дозвольте, — говорит, — Агнеса, с ваших губ купон в счёт любви сорвать?» Это он меня так, «Агнесой» зовёт, я настояла. Чтобы не Аннушкой. Какое житьё?[16]
― Навязали двух девушек да ещё с одним и тем же именем! Как же я буду звать их, чтобы обе не откликнулись сразу?
― Зовите их Анну-первая и Анну-вторая, ― придумал Горохов.
― Как же это будет по-ихнему? ― Анну-эннен и Анну-нгирэк, ― ответил Горохов. И обе Анну закивали головой в знак согласия.
― Но это очень длинно, нельзя ли сократить? Я буду звать ее Аннуэн, ― Ордин указал на первую, которая кивнула головой, ― и Аннуир, ― он взял вторую за руку, и та также выразила согласие.
― Вы можете звать их просто первая и вторая, они поймут, ― заметил Горюнов.
― Зачем же, Анну ― красивое имя, а нгирэк иной раз не выговоришь, не споткнувшись.
Горохов перевёл эти слова, и женщины были польщены тем, что Ордин нашёл их имя красивым.[17]
На второй день знакомства он заявил решительно:
― Анна ― это не имя. Тускло. Пахнет прохладной комнатой и керосинкой. Я вас буду звать Дэзи. У Анны Петровны были двое детей и молчаливый муж с одним костюмом, и ее никто не называл Дэзи. Это было так неожиданно и красиво, что уже на пятые сутки, перешивая сыну штанишки, она поняла, что она действительно Дэзи и только раньше этого никто не замечал.
― Я вас выну из семьи, ― веско предупредил ее Бубенцов, ковыряя в зубах после ресторанного шницеля.[9]
На некотором возвышении с тремя ступеньками стояли два обитых парчой трона и рядом с ними низкое сиденье, предназначенное для Анны, имя которой в тот день не сходило с уст у людей.[18]
Николай Сергеевич новаций в природе супруги не заметил и был, грубо говоря, не в курсе. Астра даже присмотрела себе новое имя, более подходящее её новому составу. Например, как она узнала, еврейским было имя Анна. Кто бы мог подумать, но нате вам: Анна Каренина носила еврейское имя. На него Астра и наметила сменить своё. Пока она туда-сюда клокотала над ономастическими задачками, Николай Сергеевич ушёл в себя так далеко, что окликающая его жена не получила ответа...[12]
— Галина Щербакова, «Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом», 2000
Через сад и обойти дом ― удобнее. У них здесь сплошь яблони и сливы. Ее звали Анна, какое имя! Мог бы звать ее Аня. Аня. Аня. (Я уже выбрался через калитку на улицу. Тихо.) Был ли там, в доме, объявившийся муж Игорюнчик или, скорее всего, его не было? Звала ли Аня его въявь или со сна?[13]
Нутко! Анна у Егора,
У Антипки Митродора,
Александра у Петра ―
Все невесты, всем пора!
У Евстратья ― Акулина,
Что ни девка, то малина!
Думай, думай! ― выбирай!
По любую засылай![20]
Люблю я имя Анна,
Оно звенит, как свет,
Оно, как сон, пространно…
Люблю его ― и нет. И двойственно, и чудно Оно мелькает мне. И в ночи непробудной, И в тихом, ясном дне.
Люблю я имя Анна,
Во мгле ― как сладкий грех.
Оно зовет и странно
Звучит, как дальний смех.[1]
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещеньи ― Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.[2]
— Анна Ахматова, «В то время я гостила на земле...», 1913
Имя ребёнка ― Лев,
Матери ― Анна.
В имени его ― гнев,
В материнском ― тишь.[21]
— Марина Цветаева, «Имя ребёнка — Лев» (из цикла «Ахматовой»), 24 июня 1916
Дышу, как родиной, тобой.
Нашествие. Чреда кровавых дней.
В России ржание коней ―
Поджарых, длинных, иностранных.
Я выйду в бой
Со словом «Анна!..»
Дышу, как родиной, тобой.[3]
Над дюнами той ветpеной земли, где пpеcная pоcа казалаcь cтpанной, Анютины глаза веcной pоcли. Там pождена, там названа я Анной.
Я знаю, Анна значит благодать,
я помню якоpь на моpcком cолдате…
Но что могу я отчей почве дать? ―
лишь cлово помню вмеcто благодати.[10]
Не веpь тому, что тайной cвязи нет у имени c душою. В день туманный явилаcь я на белый этот cвет c душой, наcтpоенной на имя Анны. <...>
Незыблемо cтаpание cие,
но благодать ― незваный гоcть и cтpанный…
И кажетcя, чpез это бытие
я пpонеcу напpаcно душу Анны.[10]
