Матрёнин двор

«Матрёнин двор» — дебютный рассказ Александра Солженицына. Написан в 1959 году, впервые издан в январе 1963 вместе со «Случаем на станции Кречетовка». Авторское название — «Не стоит село без праведника», было изменено по требованию редакции во избежание цензурных препятствий, по этой же причине изменено время действия на 1953 год.

Цитаты

На сто восемьдесят четвёртом километре от Москвы по ветке, что идёт к Мурому и Казани, ещё с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стёклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? из графика вышел? Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал скорость, пассажиры усаживались. Только машинисты знали и помнили, отчего это всё. Да я.

1

Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад — просто в Россию. Ни в одной точке её никто меня не ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на десять.

Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!

2

Я только потом узнал, что год за годом, многие годы, ниоткуда не зарабатывала Матрёна Васильевна ни рубля. Потому что пенсии ей не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе она работала не за деньги — за палочки. За палочки трудодней в замусленной книжке учётчика.

Кроме Матрёны и меня жили в избе ещё: кошка, мыши и тараканы. Кошка была немолода, а главное — колченога. <…> Но не потому были мыши в избе, что колченогая кошка с ними не справлялась: она как молния за ними прыгала в угол и выносила в зубах. А <…> из-за того, что кто-то когда-то, ещё по хорошей жизни, оклеил Матрёнину избу рифлёными зеленоватыми обоями, да не просто в слой, а в пять слоёв. Друг с другом обои склеились хорошо, от стены же во многих местах отстали — и получилась как бы внутренняя шкура на избе. Между брёвнами избы и обойной шкурой мыши и проделали себе ходы и нагло шуршали, бегая по ним даже и под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их шуршанью, а достать не могла. Иногда ела кошка и тараканов, но от них ей становилось нехорошо. Единственное, что тараканы уважали, это черту перегородки, отделявшей устье русской печи и кухоньку от чистой избы. В чистую избу они не переползали. Зато в кухоньке по ночам кишели <…>. По ночам, когда Матрёна уже спала, а я занимался за столом, — редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непрерывным, как далёкий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой.

Что́ на завтрак, она не объявляла, да это и догадаться было легко: карто́вь необлупленная, или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с бою — как самой дешёвой ею откармливали свиней и мешками брали). <…> Я покорно съедал все наваренное мне, терпеливо откладывал в сторону, если попадалось что неурядное: волос ли, торфа кусочек, тараканья ножка.

Наворочено было много несправедливостей с Матрёной: она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе — не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормильца. Но мужа не было уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там получал. Хлопоты были — добыть эти справки; и чтоб написали всё же, что получал он в месяц хоть рублей триста; и справку заверить, что живёт она одна и никто ей не помогает; и с года она какого; и потом всё это носить в собес; и перенашивать, исправляя, что сделано не так; и ещё носить. И узнавать — дадут ли пенсию. Хлопоты эти были тем затруднены, что собес от Тальнова был в двадцати километрах к востоку, сельский совет — в десяти километрах к западу, а поселковый — к северу, час ходьбы. Из канцеярии в канцелярию и гоняли её два месяца — то за точкой, то за запятой. Каждая проходка — день. Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в сёлах. Завтра, значит, опять иди. Теперь секретарь есть, да печати у него нет. Третий день опять иди. А четвёртый день иди потому, что сослепу они не на той бумажке расписались…

Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у треста.

Как лошадей не стало, так чего на себе не припрёшь, того и в дому и нет.

… широкие чёрные брови мостами были брошены друг другу навстречу.

Вызвать на дом врача из поселкового медпункта было в Тальнове в диво, как-то неприлично перед соседями — мол, барыня. Вызывали однажды, та приехала злая очень, велела Матрёне, как отлежится, приходить на медпункт самой. Матрёна ходила против воли, брали анализы, посылали в районную больницу — да так и заглохло.

Только грехов у неё было меньше, чем у её колченогой кошки. Та — мышей душила…

… прошёл в кухоньку. Самогонный смрад ударил в меня. Это было застывшее побоище — сгруженных табуреток и скамьи, пустых лежачих бутылок и одной неоконченной, стаканов, недоеденной селёдки, лука и раскромсанного сала. Всё было мертво. И только тараканы спокойно ползали по полю битвы.

3

Тут узнал я, что плач над покойной не просто есть плач, а своего рода политика. Слетелись три сестры Матрёны, захватили избу, козу и печь, заперли сундук её на замок, из подкладки пальто выпотрошили двести похоронных рублей, приходящим всем втолковывали, что они одни были Матрёне близкие.

Но и сама эта старуха, намного старше здесь всех старух и как будто даже Матрёне чужая вовсе, погодя некоторое время тоже плакала: — Ох ты, моя болезная! Ох ты, моя Васильевна! Ох, надоело мне вас провожать!

Не гналась <Матрёна> за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни. Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев. Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сёстрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, — она не скопила имущества к смерти.

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша. — конец

О рассказе

… главное обсуждение «Матрёны» уже состоялось между ними двумя, дома, втихую, что на этот раз второй Саша уже одолел первого. Одолел редактора, но не мог заглушить чувства в поэте. И Твардовский, обречённый отказать мне, мучился и для того и кликал второго Сашу за стол ничего не решающего обсуждения, чтоб тот помог разобраться в его собственном смятении и объяснить мне, почему рассказ о Матрёне ни в коем, ни в коем случае не может быть напечатан. (Как будто я им это предлагал! Я принёс рассказ, чтоб только откупиться от расспросов). <…> Говорил так: «Уж до такой степени у вас деревня с непарадной стороны — ну, хоть бы один заходик с парадной… Все вокруг — дегенераты, вурдалаки, — а ведь из каких-то же деревень и генералы выходят, и директора заводов, и потом сюда в отпуск приезжают». <…> То находил он «слишком христианским» отношение повествователя к жизни. <…> И хвалил мой рассказ за сходство с моральной прозой Толстого. И упрекал, что он «художественно пожиже», чем «Иван Денисович». (Ведь если художественно пожиже, так вот почему и можно не печатать…)

— Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом», 1967

	… перечитал <…> «Праведницу». Боже мой, писатель. Никаких шуток. Писатель, единственно озабоченный выражением того, что у него лежит «на базе» ума и сердца. Ни тени стремления «попасть в яблочко», потрафить, облегчить задачу редактора или критика, — как хочешь, так и выворачивайся, а я со своего не сойду. Разве что только дальше могу пойти.
	— Александр Твардовский, рабочая тетрадь, 18 ноября 1962

	… тут уже виден великий художник, человечный, возвращающий нам родной язык, любящий Россию, как Блоком сказано, смертельно оскорблённой любовью.
	— Лидия Чуковская, дневник, 5 декабря 1962

	Воспевайте Матрёну и подобных ей сколько вам угодно, только не связывайте свои мадригалы с идеями XX партийного съезда и демократизацией нашей жизни и литературы.
	— Григорий Бровман, «Образ современника»

• см. Владимир Лакшин, «Писатель, читатель, критик» (статья вторая)

	… до всей этой деревенской прозы был написан, в качестве основополагающей вещи, четверть века назад (<…> четверть века прошло, а ничего не сдвинулось), рассказ Солженицына «Матрёнин двор». После «Матрёнина двора» повторять тот же вариант в бесчисленных образцах <…> бессмысленно.
	— Андрей Синявский, «Золотой шнурок», 1987

1963

	Удивительно, как могли напечатать… Это пострашнее «Ивана Денисовича»… Там можно всё на культ личности спихнуть, а тут… Ведь это у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги… Мелочи тоже удивительные… <…> Вы заметили: у него скамьи и табуретки бывают то живые, то мертвые…
	— Анна Ахматова, слова Л. Чуковской 20 января

Нашлись люди, которые поспешили расставить вехи не вдоль широкой столбовой дороги развития советской литературы, а вдоль извилистой тропинки, ведущей в гиблое болото формализма, субъективизма, худосочного схематизма. <…> Они искажают нашу действительность, нарочито выпячивая её теневые негативные стороны. <…> один любитель литературы, защищая «Матрёнин двор», воскликнул: «Но ведь это правда. Солженицын написал то, что видел». <…> я тоже уверен, что Солженицын видел всё это. Но всё ли увиденное есть правда? И всякая ли правда является правдой жизни?

— Константин Лагунов, «Вехи в пути»

	Когда я прочитал «Два рассказа», я понял, что у Льва Толстого и Чехова есть достойный продолжатель.
	— Корней Чуковский, письмо Солженицыну 12 марта

… описывать плохое, тёмное и грязное значительно легче, чем воспевать хорошее, светлое и чистое. <…> Всегда легче очернять, нежели обелять, <…> нежели строить и утверждать новое. Чего проще взять, скажем, старуху Матрёну <…> и нарисовать её жизнь сплошь чёрными красками, и представить дело так, будто тут всему вина колхозный строй. Не видеть тех удивительных перемен, которые произошли в деревне благодаря колхозному строю, значит быть человеком слепым, значит обижать колхозников и колхозниц…

— Семён Бабаевский, «Партия и литература»

Под предлогом борьбы против последствий культа личности и догматизма некоторые литераторы, кинематографисты, художники стали как-то «стесняться» говорить о высоких идеях, о коммунизме. Жонглируя высоким понятием «жизненная правда», извращая это понятие, они населяют свои произведения людьми, стоящими в стороне от больших общественных интересов, погруженными в узкий мирок обывательских проблем. <…> Вред подобных произведений для воспитания молодёжи очевиден. Подростку, не имеющему жизненного опыта, трудно критически разобраться в таких ущербных персонажах, тем более, что школа приучает его видеть в писателях авторитетных наставников. Вот и приходится нашим педагогам воевать с дурным влиянием некоторых книг, предназначенных для молодёжи. Зато буржуазная пропаганда охотно берёт такие произведения на вооружение, широко переводит и рекламирует их. <…> от этих произведений несёт таким пессимизмом, затхлостью, безысходностью, что у человека непосвящённого, не знающего нашей жизни, могут, чего доброго, мозги стать набекрень.

— Сергей Павлов, «Творчество молодых — служению великим идеалам!»

В рассказе получилось как-то так, что вообще уклад деревенской жизни направлен к тому, чтобы причинять праведнице Матрёне страдания и в конце концов привести её к гибели. <…> И вот, хотел того или не хотел А. Солженицын, но, усугубив страдания своей героини, он создал образ безропотной «Матрёны-великомученицы», который вполне естественно вписался бы в бунинаскую «Деревню» с её беспросветностью бессмысленного и скудного бытия. Да и в самой сегодняшней деревне писатель как бы не заметил черт нового времени. Думается мне, что тут дело в позиции автора — куда глядеть и что видеть. И очень жаль, что именно талантливый человек выбрал такую точку зрения, которая ограничила его кругозор старым забором Матрёниного двора. Выгляни он за этот забор, и в каких-нибудь двадцати километрах от Тальнова увидел бы колхоз «Большевик» и мог бы показать нам праведников нового века — людей, вдохновенно преображающих землю, утверждающих новые коммунистические отношения в общественной жизни.

— Виктор Полторацкий, «Матрёнин двор и его окрестности»

Как же здесь узок угол авторского зрения, как тесны рамки показанной в рассказе жизни! Низкий «потолок» у этого рассказа, над ним не видно неба, света нашей жизни. Живёт Матрёна — страдалица, праведница. А вокруг неё почти одни духовные уроды, хищные стяжатели — люди, на которых словно бы никак не отразилось время, отмывшее многие крестьянские души от скверны мелкособственнических инстинктов. <…> жизненная правда обужена до житейского случая. И нельзя согласиться с писателем, что тип народного праведника, который он поэтизирует в образе Матрёны, есть основа и опора всей земли нашей. Самый тип этот, если он и дожил до пятидесятых годов, есть не что иное, как анахронизм. И советская деревня, советская земля стоит и держится не на праведниках-страдальцах, а на активных творцах, на людях, способных, возделывая почву, переделывать мир.

— Александр Дымшиц, «Рассказы о рассказах, заметки о повестях»

Вот и ходит любитель отбросов вокруг да около мусорной кучи, трепещущими ноздрями обоняет её зловоние, со всех сторон наводит на неё фотообъектив. А попробуй сказать ему, что неправильно, мол, господин хороший, жизнь нашу изображаешь, — крику не оберёшься: — Как неправильно? Фотография не соврёт! <…> некоторые наши писатели, посвящающие своё перо аграрной тематике <…> стали за последнее время разительно напоминать заморских любителей нашего мусора. — агроном колхоза им. ХVIII партсъезда Гатчинского р-на Ленинградской обл.

— В. Колесов, «Действительно, вокруг да около» (письмо в редакцию)

Беда рассказа усугубляется ещё и тем, что трудная, безрадостная, без всякого просвета жизнь не встречает никакого противодействия со стороны героини. И эта пассивность, покорность судьбе, неумение да и нежелание постоять за себя, за свои права овевается ореолом праведничества, возводится в ранг человеческой доблести. <…> Такая философия решительно расходится не только со смыслом всей жизни нашей, но и с героическими традициями русской литературы, видящей духовную красоту человека из народа отнюдь не в рабской покорности судьбе.

— редакционная статья «С партией, за коммунизм!»

	Гибель солженицынской Матрёны неизбежно подготавливалась всей логикой её существования, исключавшего какое бы то ни было противодействие силе использующих её «абсолютную» доброту тунеядцев. <…> идеалом было ошибочно провозглашено то, что уже вследствие своей нежизнеспособности, многократно подтвержденной общественно-историческим опытом, идеалом быть не могло.
	— Игорь Мотяшов, «Правда и „правдочка“»

1964

	… рассказ показал бессмысленность, обречённость и даже аморальность праведнической морали, несмотря на прекрасные душевные качества самой Матрёны. И не желание подражать ей вызывает великолепно написанный образ старой крестьянки, а мысли довольно мрачные. Сколько зла на планете творится послушными руками таких вот праведников!
	— Леонид Жуховицкий

	Рассказ вызывает чувство боли, протеста против той несправедливости, что обеднила духовный мир Матрёны и в конце концов раздавила её. Он учит гневу, а не смирению. <…> Да если уж говорить о деревне тех лет, то всё правда у Солженицына! <…> Если бы деревня была не такова, то что же в ней понадобилось бы исправлять?
	— В. Труфанова, «Политик, гражданин, художник»

… никчемные доводы сторонников мутного взгляда на действительность, тех, кто ищет ответы на свои вечные сомнения в кофейной гуще «Матрёниных дворов». Нечего заниматься гаданиями, когда вокруг блещет искромётная жизнь, бурлит энергия, и конфликты, естественно возникающие, <…> взбуравлены в водовороте действительных, а не измышлённых событий и, в конце концов, разрешаются в броске вперёд, а не в топтании на месте, в унылом самораскапывании.

— Аркадий Первенцев, «Высокая миссия литературы»

Источник

• Рассказы и крохотки. Тексты рассказов на официальном сайте Александра Солженицына.