Не отпускай меня

«Никогда не отпускай меня» (англ. Never Let Me Go) — роман 2005 года британского писателя японского происхождения Кадзуо Исигуро, альтернативно-историческая антиутопия. В 2010 году вышла экранизация романа.

Цитаты

Глава четвёртая

Хотя она, в отличие, скажем, от мисс Люси, никогда не принималась на тебя кричать, гнев мисс Эмили был, пожалуй, страшнее. Глаза сужались, и она начинала что-то яростно шептать сама себе, словно обсуждала с невидимым коллегой, какое жестокое наказание подойдет для тебя лучше всего. С одной стороны, тебе при этом очень хотелось услышать, что она шепчет, с другой стороны, совершенно этого не хотелось. Впрочем, обычно мисс Эмили никаким ужасным образом воспитанников не наказывала. Она почти никогда не оставляла их после уроков, не давала штрафных поручений, не лишала привилегий. И всё равно само сознание, что ты упала в её глазах, было невыносимо, и ты хотела немедленно что-то сделать в искупление вины.

She never shouted like, say, Miss Lucy did when she got mad at you, but if anything Miss Emily getting angry was scarier. Her eyes narrowed and she’d whisper furiously to herself, like she was discussing with an invisible colleague what punishment was awful enough for you. The way she did it meant half of you was dying to hear and the other half completely not wanting to. But usually with Miss Emily nothing too awful would come out of it. She hardly ever put you in detention, made you do chores or withdrew privileges. All the same, you felt dreadful, just knowing you’d fallen in her estimation, and you wanted to do something straight away to redeem yourself.

Я играю на песке. Рядом другие дети, нам тесновато, и мы начинаем злиться друг на дружку. <…> мне жарко, хочется пить, и не— приятно, что нас тут собралось так много. Потом вижу Рут — она стоит не на песке вместе со всеми, а чуть поодаль. Она очень сердита на двух девочек у меня за спиной из-за чего-то, что, видимо, случилось раньше, стоит и смотрит на них с негодованием. Думаю, что я и Рут были тогда очень мало знакомы, но она, видимо, успела когда-то раньше произвести на меня впечатление: помню, я с двойным усердием стала опять копаться в песке, очень боясь, что она обратит свой гнев и на меня. Я ни слова ей не сказала, но отчаянно хотела дать ей понять, что к тем двум девочкам не имею никакого отношения и совершенно не участвовала в том, что её рассердило.

I’m playing in a sandpit. There are a number of others in the sand with me, it’s too crowded and we’re getting irritated with each other. <…> it’s hot and I’m feeling thirsty and I’m not pleased there are so many of us in the sandpit. Then Ruth is standing there, not in the sand with the rest of us, but a few feet away. She’s very angry with two of the girls somewhere behind me, about something that must have happened before, and she’s standing there glaring at them. My guess is that I knew Ruth only very slightly at that point. But she must already have made some impression on me, because I remember carrying on busily with whatever I was doing in the sand, absolutely dreading the idea of her turning her gaze on me. I didn’t say a word, but I was desperate for her to realise I wasn’t with the girls behind me, and had had no part in whatever it was that had made her cross.

Когда мы приблизились к проволочной сетке, огораживающей сад, она обернулась и сказала: — Вот тут и покатаемся. Садись давай на Воронка. Я взяла у неё из рук невидимые поводья, и мы начали «кататься» взад и вперед вдоль забора, переходя с рыси на галоп и обратно. Я правильно решила сказать Рут, что у меня нет собственных лошадей, потому что после Воронка она дала мне попробовать на всех своих по очереди, выкрикивая всевозможные указания о том, как с ними обращаться — ведь у каждого животного свои причуды: — Я же тебе говорила! На Маргаритке сиди прямо! Ещё распрямись, ещё! Не гнись крючком, она этого не любит!

When we were almost at the wire mesh boundary with the garden, she turned and said: “Okay, we’ll ride them here. You take Bramble.” I accepted the invisible rein she was holding out, and then we were off, riding up and down the fence, sometimes cantering, sometimes at a gallop. I’d been correct in my decision to tell Ruth I didn’t have any horses of my own, because after a while with Bramble, she let me try her various other horses one by one, shouting all sorts of instructions about how to handle each animal’s foibles. “I told you! You’ve got to really lean back on Daffodil! Much more than that! She doesn’t like it unless you’re right back!”

Глава шестая

… она <…> отыскала указкой точку на карте. — Вы видите — это самый восток, выступ суши, омываемый морем, через который никаких путей никуда не проходит. Когда люди направляются на север или на юг,— указка пошла вверх, потом вниз,— они проезжают мимо. Поэтому Норфолк — тихий край, довольно мирный, приятный. Но в каком-то смысле потерянный. Потерянный край. Край потерь. Так она назвала Норфолк, и с этого-то всё и началось. Потому что в Хейлшеме на четвертом этаже был свой «край потерь» — место, где складывали забытые или потерянные вещи. Если ты что-нибудь потерял или нашел, надо было идти на четвёртый этаж. Кто-то — не помню, кто именно,— сказал после того урока, что мисс Эмили потому назвала Норфолк потерянным, что там в конце концов оказывается потерянное имущество со всей страны. Почему-то эта идея прижилась и вскоре в глазах почти всех моих сверстников превратилась в непреложный факт. <…> Да, к двенадцати-тринадцати годам Норфолк стал для нас постоянной шуткой. Но насколько я помню (Рут, кстати, со мной согласилась), вначале мы верили в Норфолк в совершенно буквальном смысле: мы считали, что подобно тому, как в Хейлшем едут машины с продовольствием и товарами для Распродаж, так и по всей Англии, то есть в масштабе куда большем, движутся грузовики в этот самый Норфолк, доставляя туда всё, что забыто или потеряно в полях и поездах. То, что мы никогда не видели изображений Норфолка, лишь добавляло этому графству загадочности. Это может показаться неимоверной глупостью, но вы не должны забывать, что для нас в то время любое место за пределами Хейлшема было какой-то сказочной страной; о внешнем мире, о том, что там возможно и что невозможно, мы имели чрезвычайно смутное представление. Кроме того, мы совершенно не стремились как-либо проверить нашу норфолкскую теорию. Важно для нас, как сказала однажды вечером Рут, когда мы сидели в этой облицованной кафелем дуврской палате и смотрели на закат, было то, что «если ты потеряла что-нибудь ценное, искала-искала и не нашла, ты не должна была отчаиваться. У тебя оставалось последнее утешение — мысль, что когда-нибудь, когда ты вырастешь и тебе позволят свободно ездить по стране, ты, если захочешь, сможешь отправиться в Норфолк и найти потерянное».

… she <…> tapped the map again. “You see, because it’s stuck out here on the east, on this hump jutting into the sea, it’s not on the way to anywhere. People going north and south”—she moved the pointer up and down— “they bypass it altogether. For that reason, it’s a peaceful corner of England, rather nice. But it’s also something of a lost corner.” A lost corner. That’s what she called it, and that was what started it. Because at Hailsham, we had our own “Lost Corner” up on the third floor, where the lost property was kept; if you lost or found anything, that’s where you went. Someone—I can’t remember who it was—claimed after the lesson that what Miss Emily had said was that Norfolk was England’s “lost corner,” where all the lost property found in the country ended up. <…> Sure enough, by the time we were twelve or thirteen, the Norfolk thing had become a big joke. But my memory of it— and Ruth remembered it the same way—is that at the beginning, we believed in Norfolk in the most literal way; that just as lorries came to Hailsham with our food and stuff for our Sales, there was some similar operation going on, except on a grander scale, with vehicles moving all over England, delivering anything left behind in fields and trains to this place called Norfolk. The fact that we’d never seen a picture of the place only added to its mystique. This might all sound daft, but you have to remember that to us, at that stage in our lives, any place beyond Hailsham was like a fantasy land; we had only the haziest notions of the world outside and about what was and wasn’t possible there. Besides, we never bothered to examine our Norfolk theory in any detail. What was important to us, as Ruth said one evening when we were sitting in that tiled room in Dover, looking out at the sunset, was that “when we lost something precious, and we’d looked and looked and still couldn’t find it, then we didn’t have to be completely heartbroken. We still had that last bit of comfort, thinking one day, when we were grown up, and we were free to travel around the country, we could always go and find it again in Norfolk.”

Глава седьмая

	Лора показала мне один фирменный способ презрительно высморкаться, когда хочешь отшить парня.
	Laura was demonstrating to me an especially disgusting way of blowing your nose for when you really wanted to put off a boy.

Многие лекции про секс нам читала сама мисс Эмили, и помню, однажды она принесла из кабинета биологии скелет в полный человеческий рост, чтобы показать, как это происходит. В полном изумлении мы смотрели, как она извивает скелет, придаёт ему позы, тычет повсюду указкой без малейшего смущения. Она продемонстрировала нам всю механику этого дела, что куда вводится, все варианты, как если бы шел обычный предмет вроде географии. Потом вдруг, отвернувшись от скелета, который непристойно раскинулся на столе, завела разговор о том, как нам важно правильно выбирать, с кем вступать в половую связь. Не только из-за инфекций, но и потому, что секс, она сказала, «непредсказуемо действует на эмоции».

Miss Emily used to give a lot of the sex lectures herself, and I remember once, she brought in a life-size skeleton from the biology class to demonstrate how it was done. We watched in complete astonishment as she put the skeleton through various contortions, thrusting her pointer around without the slightest self-consciousness. She was going through all the nuts and bolts of how you did it, what went in where, the different variations, like this was still Geography. Then suddenly, with the skeleton in an obscene heap on the desktop, she turned away and began telling us how we had to be careful who we had sex with. Not just because of the diseases, but because, she said, “sex affects emotions in ways you’d never expect.”

… представление о «расстёгивающейся молнии» и о чём-то, что «вываливается», стало <…> постоянным источником для шуток по поводу донорства. Картинка такая: в нужный момент ты просто расстёгиваешь у себя какое-то место, почка или что-нибудь ещё вываливается тебе в ладонь, и ты это отдаёшь. Собственно, смешного мы в этом видели не так уж много — скорее это был способ портить друг другу аппетит. Ты, к примеру, расстёгиваешься и вываливаешь в чью-то тарелку свою печень — такого рода вещи.

… the idea of things “unzipping” <…> become a running joke among us about the donations. The idea was that when the time came, you’d be able just to unzip a bit of yourself, a kidney or something would slide out, and you’d hand it over. It wasn’t something we found so funny in itself; it was more a way of putting each other off our food. You unzipped your liver, say, and dumped it on someone’s plate, that sort of thing.

Глава восьмая

Как я вижу сейчас, нам передавалось замешательство самих опекунов. С одной стороны — скажем, беседы мисс Эмили о том, что не надо стыдиться своего тела, что следует «серьёзно относиться к своим плотским потребностям», что секс — «драгоценный дар», если оба участника действительно хотят близости. Но как только доходило до дела, оказывалось, что правила, установленные опекунами, дают нам очень мало возможностей. Девочкам после девяти вечера не разрешалось заходить в спальни к мальчикам, и наоборот. Классы формально были для нас по вечерам запретной территорией, как и участки за складами и за павильоном. А заниматься этим на траве даже в теплую погоду желающих было не— много: потом почти всегда выяснялось, что из корпуса за вами наблюдала компания любопытных с биноклем, переходившим из рук в руки.

What added to the confusion—I can see it more clearly now—was the fact that the guardians were themselves confused. On the one hand we had, say, Miss Emily’s talks, when she’d tell us how important it was not to be ashamed of our bodies, to “respect our physical needs,” how sex was “a very beautiful gift” as long as both people really wanted it. But when it came down to it, the guardians made it more or less impossible for any of us actually to do much without breaking rules. We couldn’t visit the boys’ dorms after nine o’clock, they couldn’t visit ours. The classrooms were all officially “out of bounds” in the evenings, as were the areas behind the sheds and the pavilion. And you didn’t want to do it in the fields even when it was warm enough, because you’d almost certainly discover afterwards you’d had an audience watching from the house passing around binoculars.

Глава десятая

	В глубине что-то в нас такое осталось: страх перед окружающим миром и, как бы мы себя за это ни презирали, неспособность отпустить друг друга окончательно. — после выпуска из Хейлшема
	Somewhere underneath, a part of us stayed like that: fearful of the world around us, and—no matter how much we despised ourselves for it—unable quite to let each other go.

Глава одиннадцатая

В Коттеджах, как мне сейчас вспоминается, сексом занимались в кромешной тьме в очень холодных спальнях, обычно под тоннами одеял, которые часто были даже и не одеялами, а чем попало — старыми шторами, кусками ковра. Стужа иногда стояла такая, что наваливали на себя всё подряд, и если у тебя в такой постели был секс, казалось, будто тебя трамбует гора постельных принадлежностей, так что не всегда было понятно, с парнем ты или со всем этим нагромождением.

When I remember sex at the Cottages, I think about doing it in freezing rooms in the pitch dark, usually under a ton of blankets. And the blankets often weren’t even blankets, but a really odd assortment—old curtains, even bits of carpet. Sometimes it got so cold you just had to pile anything you could over you, and if you were having sex at the bottom of it, it felt like a mountain of bedding was pounding at you, so that half the time you weren’t sure if you were doing it with the boy or all that stuff.

Глава пятнадцатая

	— … помнишь, Кэт? Она сказала <…>, что через рисунки, стихи и всякое такое выявляется, какие мы есть внутри. Сказала — это выявляет ваши души. — трюизм, однако характерная черта для общества, подобного описываемому
	“… do you remember, Kath? She told <…> that things like pictures, poetry, all that kind of stuff, she said they revealed what you were like inside. She said they revealed your soul.”

Глава девятнадцатая

Снимок относится, вероятно, к концу пятидесятых или началу шестидесятых, и на нём виден большой прямоугольный плавательный бассейн с беззаботной отдыхающей публикой <…>. Когда я впервые это увидела, я не сразу узнала то, что доноры сейчас называют Площадью,— место, где ставят машины все посетители центра. Бассейн, конечно, засыпан и забетонирован, но контур его остался, и у одного края — кстати, пример незавершенности <…>,— они сохранили металлический остов вышки для прыжков. Только когда я взглянула на фотографию, мне стало понятно, что это за остов и зачем он здесь, и с тех пор всякий раз, как я его вижу, мне невольно представляется ныряльщик, которого встретит не вода, а бетон.

The picture was probably taken in the late fifties or early sixties, and shows a big rectangular swimming pool with all these happy people <…>. When I first saw this, it took me a while to realise I was looking at what the donors now call “the Square”—the place where you drive in when you first arrive at the centre. Of course, the pool’s filled in now, but the outline’s still there, and they’ve left standing at one end—an example of <…> unfinished atmosphere—the metal frame for the high diving board. It was only when I saw the photo it occurred to me what the frame was and why it was there, and today, each time I see it, I can’t help picturing a swimmer taking a dive off the top only to crash into the cement.

Глава двадцать вторая

	— После войны, в начале пятидесятых, когда одно за другим стремительно делались великие научные открытия, у людей не было времени критически все обдумать, поднять разумные вопросы. Внезапно открылась масса новых возможностей; многие болезни, с которыми врачи до тех пор не могли бороться, стали излечимыми. Это было первое, что мир увидел, первое, чего он хотел. И люди долго предпочитали думать, что все эти человеческие органы являются ниоткуда — ну, в лучшем случае выращиваются в каком-то вакууме. Да, кое-какие споры возникали. Но к тому времени как люди начали беспокоиться из-за... воспитанников, к тому времени как их стало интересовать, в каких условиях вас растят и следует ли производить вас на свет вообще, уже было поздно. Дать задний ход не было никакой возможности. Как потребовать от мира, уже привыкшего считать рак излечимым, чтобы он отказался от этого лечения и добровольно вернулся к старым мрачным временам? Нет, назад пути не было. Как бы ни было людям совестно из-за вас, главное, о чем они думали,— чтобы их дети, супруги, родители, друзья не умирали от рака, заболеваний двигательных нейронов, сердечных заболеваний. Поэтому вас постарались упрятать подальше, и люди долго делали все возможное, чтобы поменьше о вас думать. А если все-таки думали, то пытались убедить себя, что вы не такие, как мы. Что вы не люди, а раз так, ваша судьба не слишком важна.
	“After the war, in the early fifties, when the great breakthroughs in science followed one after the other so rapidly, there wasn’t time to take stock, to ask the sensible questions. Suddenly there were all these new possibilities laid before us, all these ways to cure so many previously incurable conditions. This was what the world noticed the most, wanted the most. And for a long time, people preferred to believe these organs appeared from nowhere, or at most that they grew in a kind of vacuum. Yes, there were arguments. But by the time people became concerned about ... about students, by the time they came to consider just how you were reared, whether you should have been brought into existence at all, well by then it was too late. There was no way to reverse the process. How can you ask a world that has come to regard cancer as curable, how can you ask such a world to put away that cure, to go back to the dark days? There was no going back. However uncomfortable people were about your existence, their overwhelming concern was that their own children, their spouses, their parents, their friends, did not die from cancer, motor neurone disease, heart disease. So for a long time you were kept in the shadows, and people did their best not to think about you. And if they did, they tried to convince themselves you weren’t really like us. That you were less than human, so it didn’t matter.”
	— Комментарий вариант распространённой мысли

— Вы говорите, что не умеете читать мысли,— сказала я.— Но мне кажется, в тот день вы их прочитали. И от этого, наверно, заплакали, когда меня увидели. Потому что, о чем бы эта песня ни была на самом деле, в уме у меня, когда я танцевала, была моя собственная версия. Я представила себе, что это о женщине, которой сказали, что она не может иметь детей. Но потом у неё всё-таки родился ребёнок, и она была очень этому рада, и крепко-крепко прижимала его к груди, потому что боялась, что из-за чего-нибудь они могут разлучиться, и повторяла: «О детка, детка, никогда не отпускай меня». Песня совсем о другом, но я вообразила себе в тот момент именно эту историю. Может быть, вы прочитали мои мысли и поэтому почувствовали такую грусть. <…> Мадам сказала: — Это очень интересно. Но мысли я все-таки читала тогда не лучше, чем сейчас. Я плакала по совсем другой причине. Глядя на ваш танец, я видела совершенно иную картину. Я видела стремительно возникающий новый мир. Да, более технологичный, да, более эффективный. Новые способы лечения старых болезней. Очень хорошо. Но мир при этом жёсткий, безжалостный. И я видела девочку с зажмуренными глазами, прижимавшую к груди старый мир, более добрый, о котором она знала в глубине сердца, что он не может остаться, и она держала его, держала и просила не отпускать её. Вот что я видела. Это не были в точности вы, не было в точности то, что вы делали, я это понимала. Но я смотрела на вас, и сердце обливалось кровью. Я навсегда это запомнила. — мысли Мадам — вариант распространённой мысли

“You say you’re not a mind-reader,” I said. “But maybe you were that day. Maybe that’s why you started to cry when you saw me. Because whatever the song was really about, in my head, when I was dancing, I had my own version. You see, I imagined it was about this woman who’d been told she couldn’t have babies. But then she’d had one, and she was so pleased, and she was holding it ever so tightly to her breast, really afraid something might separate them, and she’s going baby, baby, never let me go. That’s not what the song’s about at all, but that’s what I had in my head that time. Maybe you read my mind, and that’s why you found it so sad.” <…> “That’s most interesting. But I was no more a mind-reader then than today. I was weeping for an altogether different reason. When I watched you dancing that day, I saw something else. I saw a new world coming rapidly. More scientific, efficient, yes. More cures for the old sicknesses. Very good. But a harsh, cruel world. And I saw a little girl, her eyes tightly closed, holding to her breast the old kind world, one that she knew in her heart could not remain, and she was holding it and pleading, never to let her go. That is what I saw. It wasn’t really you, what you were doing, I know that. But I saw you and it broke my heart. And I’ve never forgotten.”

Глава двадцать третья

… Томми хоть и продолжал рисовать своих животных, теперь избегал заниматься этим при мне. <…> Похоже было, что он подумал и решил так: рисовать, когда есть настроение, он будет и дальше, но если войду я — прекращать и убирать тетрадку. Я не была этим очень обижена. В чём-то, пожалуй, даже стало проще: эти существа, глядя на нас, когда мы вместе, только добавляли бы проблем.

… Tommy carried on with his animal pictures, he became cagey about doing them in my presence. <…> It was like he’d thought about it and come to a decision: that he’d continue with the animals as the mood took him, but if I came in, he’d stop and put them away. I wasn’t that hurt by this. In fact, in many ways, it was a relief: those animals staring us in the face when we were together would have only made things more awkward.

… чёткого ответа на эти вопросы нет даже у врачей. Вы, наверно, тоже слышали эти разговоры: что после четвёртой выемки, даже если ты завершил в техническом смысле, какой-то элемент сознания в тебе, может быть, все равно сохраняется, и там, по другую сторону черты,— новые выемки, одна за одной, множество, но никаких уже помощников, реабилитационных центров, приятелей, и тебе только и остается, что смотреть на эти выемки до конца, до полного отключения. В общем, какой-то фильм ужасов, и большую часть времени медики, помощники, да и доноры обычно тоже, отгоняют подобные мысли.

… questions to which even the doctors had no certain answers. You’ll have heard the same talk. How maybe, after the fourth donation, even if you’ve technically completed, you’re still conscious in some sort of way; how then you find there are more donations, plenty of them, on the other side of that line; how there are no more recovery centres, no carers, no friends; how there’s nothing to do except watch your remaining donations until they switch you off. It’s horror movie stuff, and most of the time people don’t want to think about it. Not the whitecoats, not the carers—and usually not the donors.

— Мне всё чудится река, течение быстрое-быстрое И двое в воде, ухватились друг за друга, держатся изо всех сил, не хотят отпускать — но в конце концов приходится, такое там течение. Их растаскивает, и всё. Так вот и мы с тобой. Жалко, Кэт, ведь мы любили друг друга всю жизнь. Но получается, что до последнего быть вместе не можем.

“I keep thinking about this river somewhere, with the water moving really fast. And these two people in the water, trying to hold onto each other, holding on as hard as they can, but in the end it’s just too much. The current’s too strong. They’ve got to let go, drift apart. That’s how I think it is with us. It’s a shame, Kath, because we’ve loved each other all our lives. But in the end, we can’t stay together forever.”

От дороги вдаль простиралась обширная пашня. Меня отделял от неё забор из двух ниток колючей проволоки, и я видела, что этот забор да три-четыре дерева надо мной — единственные препятствия для ветра на мили вокруг. По всей длине забора, особенно вдоль нижней проволоки, застрял всевозможный летучий мусор. Похоже было на обломки, которые волны выбрасывают на морской берег; ветер, видимо, гнал все это очень долго, пока на пути не встретились эти деревья и две нитки проволоки. Наверху, в ветвях деревьев, тоже хлопали на ветру куски пластиковой пленки и обрывки пакетов. Первый и последний раз тогда, стоя там и глядя на весь этот посторонний мусор, чувствуя ветер, пролетающий над пустыми полями, я начала немножко фантазировать, потому что это все-таки был Норфолк и только две недели прошло с тех пор, как я потеряла Томми. Я думала про мусор, про хлопающие пакеты на ветках, про «береговую линию» из всякой всячины, застрявшей в колючей про— волоке, и, прикрыв глаза, представила себе, что сюда выброшено все потерянное мной начиная с детства и теперь я стою как раз там, где нужно, и если терпеливо подождать, то на горизонте над полем появится крохотная фигурка, начнет постепенно расти, пока не окажется, что это Томми, и тогда он помашет мне, может быть, даже прокричит что-нибудь. Дальше фантазия не пошла, потому что я ей не позволила, и хотя по моим щекам катились слёзы, я не рыдала и, в общем, держала себя в руках. Просто постояла ещё немного, потом повернулась к машине и села за руль, чтобы ехать туда, где мне положено быть. — конец романа

I found I was standing before acres of ploughed earth. There was a fence keeping me from stepping into the field, with two lines of barbed wire, and I could see how this fence and the cluster of three or four trees above me were the only things breaking the wind for miles. All along the fence, especially along the lower line of wire, all sorts of rubbish had caught and tangled. It was like the debris you get on a sea-shore: the wind must have carried some of it for miles and miles before finally coming up against these trees and these two lines of wire. Up in the branches of the trees, too, I could see, flapping about, torn plastic sheeting and bits of old carrier bags. That was the only time, as I stood there, looking at that strange rubbish, feeling the wind coming across those empty fields, that I started to imagine just a little fantasy thing, because this was Norfolk after all, and it was only a couple of weeks since I’d lost him. I was thinking about the rubbish, the flapping plastic in the branches, the shore-line of odd stuff caught along the fencing, and I half-closed my eyes and imagined this was the spot where everything I’d ever lost since my childhood had washed up, and I was now standing here in front of it, and if I waited long enough, a tiny figure would appear on the horizon across the field, and gradually get larger until I’d see it was Tommy, and he’d wave, maybe even call. The fantasy never got beyond that—I didn’t let it—and though the tears rolled down my face, I wasn’t sobbing or out of control. I just waited a bit, then turned back to the car, to drive off to wherever it was I was supposed to be.

Перевод

Л. Мотылев, 2006 (с незначительными уточнениями)