Плакальщица

Материал из Викицитатника
Кладбище Сен-Ло (Франция)
Статуя Плакальщицы

Плáкальщица — в старинном похоронном обряде профессия женщины, которую нанимали для оплакивания покойника. Плачи и причитания плакальщиц отличаются высокой степенью эмоционального напряжения, умением выразить безутешное горе и передать накал скорбных чувств близким покойного. Однако чтобы не «затопить» усопшего на «том» свете чрезмерными рыданиями, в обрядовом каноне для оплакивания отведено только светлое время суток.

Плакальщица в поэзии[править]

  •  

Следы побоища поспешно
Снегами вьюга занесла.
Исчезла кровь, земля бела;
Но вьюга плачет неутешно
И по снегу несет печаль,
Как будто ей убитых жаль.[1]

  Арсений Голенищев-Кутузов, «Плакальщица», 1877
  •  

То пророчица великих разлук!
Сова-плакальщица, филин-сова.
Охорашивается, чистит клюв.[2]

  Марина Цветаева, «Ночь вторая» [Царь-девица — 4], 1920
  •  

Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл...[3]

  Анна Ахматова, «Всем обещаньям вопреки...», 1961
  •  

Куда как ликующей мнимости
Слабей непреложность твоя,
А всё ж норовишь ты упрочиться,
То плакальщица, то пророчица,
То ангел из дома терпимости,
То девственный сон бытия.[4]

  Семён Липкин, «Русская поэзия», 1975

Плакальщица в прозе[править]

  •  

Завидую любезности, уму любовников книжных ― но зато как вяла, как холодна любовь их! ― это луч месяца, играющий по льду! Откуда набрались европейцы фарсийского пустословия, этого пения базарных соловьёв, этих цветов, вáренных в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и плодовито причитать о любви своей, словно наёмная плакальщица по умерших. Расточитель раскидывает сокровище на ветер горстями; любитель хранит, лелеет его, зарывает в сердце кладом! Я молод ― и спрашиваю, что такое дружба? Имею друга в Верховском, друга нежного, искреннего, предупредительного, ― и не есмь друг! [5]

  Александр Бестужев-Марлинский, «Аммалат-бек», 1831
  •  

Чему нас учат, к чему примеры лучших людей, мораль, этика, нравственность? .. ― Да будет тебе, Пепко! Надоел... Причитаешь, как наёмная плакальщица. ― Нет, ты посмотри на мою рожу... Глаза красные, кожа светится пьяным жиром ― вообще самый гнусный вид кабацкого пропойцы. За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва.[6]

  Дмитрий Мамин-Сибиряк, «Черты из жизни Пепко», 1894
  •  

Такова, например, игра в покойника (местные названия: «умрун», «смерть» и т.д.). Состоит она в том, что ребята уговаривают самого простоватого парня или мужика быть покойником, потом наряжают его во всё белое, натирают овсяной мукой лицо, вставляют в рот длинные зубы из брюквы, чтобы страшнее казался, и кладут на скамейку или в гроб, предварительно накрепко привязав верёвками, чтобы, в случае чего, не упал или не убежал. Покойника вносят в избу на посиделки четыре человека, сзади идёт поп в рогожной ризе, в камилавке из синей сахарной бумаги, с кадилом в виде глиняного горшка или рукомойника, в котором дымятся угли, сухой мох и куриный помёт. Рядом с попом выступает дьячёк в кафтане, с косицей назади, потом плакальщица в тёмном сарафане и платочке, и, наконец, толпа провожающих покойника родственников, между которыми обязательно найдётся мужчина в женском платье, с корзиной шанег или опекишей для поминовения усопшего. Гроб с покойником ставят посреди избы и начинается кощунственное отпевание, состоящее из самой отборной, что называется, «острожной» брани, которая прерывается только всхлипыванием плакальщицы, да каждением «попа».[7]

  Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
  •  

Город спит. Зачем он бодрствует? Зачем внимает ровному дыханию полуночного мира? Не на страже, не плакальщица над гробом. Человек в пустыне, который не в силах поднять веки (а у Блока должны быть очень тяжёлые веки) и который устал считать сыплющиеся между пальцами дни и года, мелкие остывшие песчинки. По великому недоразумению, Блока считают поэтом религиозным. За твёрдую землю, на которой можно дом уютный построить, принимают лёгкий покров юношеского сна, наброшенный на чёрную бездну небытия.[8]

  Илья Эренбург, «Портреты современных поэтов», 1922
  •  

Смерть и воскресение природы персонифицируются в метафорах производительности; поэтому умирающий-воскресающий бог становится возлюбленным великой матери, рождающей и оплодотворяющей его, ― земли. Отсюда ― параллелизм аграрно-эротических образов, архаическая любовь связывается со смертью и воскресением прекрасного юноши-любовника, с цветами и весной, с пробуждением и смертью природы. Женский характер подчёркнут в обрядах умирающих-воскресающих богов: женщины поют плачи о погибшем юном боге, женские хоры сливаются с женским божеством, любящим и оплакивающим смерть своего любовника. Теперь запевалой и зачинателем хора является женщина, а не мужчина; это она ― корифей, плакальщица, ведунья, «поэтесса». А тот, кто был солнцем, стал богом смерти и воскресения, т.е. плодородия, вот почему персонифицированным ритмом, поздней музыкой и музыкальным инструментом, сначала являются солнечно-световые божества (Гелиос, Мемнон, Аполлон), а потом умирающие-воскресающие боги, ― и Адонис, Кинир, Лин, Боремос, Литюерс и мн. др. воплощают песню. Эти боги зелени и растительности воскресают весной, и весна пробуждает их к жизни, отсюда ― поэтессы как персонифицированная «весна» и плодородие. Так, Эрифанида, «Ηριφανίς» (Явленная весна), поэтесса, потеряв прекрасного Меналка, в которого была страстно влюблена, скиталась в страшной печали, слагала песни-плачи в честь возлюбленного и выкликала его, ― а Меналк был божеством растительности из разряда Адониса.[9]

  Ольга Фрейденберг, «Поэтика сюжета и жанра», 1935
  •  

...на каждой пристани пароход встречали толпы жителей. Впереди стояли старухи плакальщицы в черных платках. Как только пароход подваливал к пристани, они начинали оплакивать умершего высокими, томительными голосами. Слова этого поэтического плача никогда не повторялись. По-моему, каждый плач был импровизацией. Вот один из плачей: «Пошто отлетел от нас в смертную сторону, пошто покинул нас, сиротинушек? Нешто мы тебя не привечали, не встречали добрым да ласковым словом? Погляди на Свирь, батюшка, погляди в останний раз, ― кручи запеклись рудой кровью, течет река из одних наших бабьих слёз. Ох, за что же это смерть к тебе пришла не ко времени? Ох, чего ж это по всей Свири-реке горят погребальные свечечки?» Так мы и плыли до Вознесенья под этот плач, не прекращавшийся даже ночью.[10]

  Константин Паустовский, «Золотая роза», 1955
  •  

Но разошедшийся Василий Прокопьевич всё ещё не смеется. Он услышал вдруг сладкоголосую Наталью Семёновну и обрушил на неё остатки своего гражданского гнева: ― Бояры-бояры, а сама тянет из колхоза всё, что плохо лежит ― то лён, то сено охапками, то ржаные снопы. Прижмут её ― она в слёзы: плакальщица ведь, артистка! А когда муж стоял в председателях, от неё никому житья не было.
Однажды Ванька Вихтерков подкараулил её в поле да забрался под суслон, будто от дождя, ждёт, что будет. Причитальница добралась и до этого суслона, снимает хлобук, а он ей: «Хлобук-то оставь, Натаха, а то меня дождь смочит!»[11]

  Александр Яшин, «Вологодская свадьба», 1962
  •  

С большим волнением стоял я перед могилой Грибоедова. Пытаясь быть честным, могу признаться, что к «Горю от ума» это мало относилось ― чувство моё было к могиле, и оно было сродни зависти. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Изящно коленопреклоненная плакальщица прижалась чугунным лбом к кресту. Гид сказал, что моделью скульптору послужила сама вдова. Я тут же поверил его акценту. И никак не мог заглянуть ей в лицо, за крест, потому что грот был заперт решёткой.[12]

  Андрей Битов, «Вы приходите — вас не ждали...», 1974
  •  

Пришвин удивляется тому, как сосуществуют в крестьянском быту языческие и христианские обычаи, и христианские кажутся ему вынужденной уступкой, а настоящие властители этого края ― колдуны, к которым его влечёт куда больше, чем к православным монахам. Он был внимателен не только к природе ― в «Краю» немало ярких образов людей, и один из самых пронзительных ― вопленица Степанида Максимовна, профессиональная плакальщица; старик Иван Тимофеевич Рябинин, сын того знаменитого Рябинина, у которого записывал былины Гильфердинг. Книга была замечена и имела успех (в том числе и денежный, Пришвин получил шестьсот рублей золотыми), и эта первая литературная победа, пусть даже её автором впоследствии отчасти преувеличенная и превращённая в своего рода легенду, значила для вчерашнего неудачника необыкновенно много.[13]

  Алексей Варламов, «Пришвин или Гений жизни», 2002

Источники[править]

  1. Поэты 1880-1890-х годов. Библиотека поэта. Второе издание. Ленинград, «Советский писатель», 1972 г.
  2. Цветаева М.И. Собрание сочинений в семи томах Москва, «Эллис Лак», 1994-1995 гг.
  3. Ахматова А.А. Собрание сочинений в шести томах. Москва, «Эллис Лак», 1998 г.
  4. Липкин С.И. Воля. Москва, «ОГИ», 2003 г.
  5. Бестужев-Марлинский А.А. Кавказские повести. Санкт-Петербург, «Наука», 1995 г.
  6. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений в 8 томах. Москва, «Художественная литература», 1955 г.
  7. Максимов С.В. «Нечистая, неведомая и крестная сила». — Санкт-Петербург: ТОО «Полисет», 1994 г.
  8. Эренбург И.Г. Портреты современных поэтов. Санкт-Петербург, Журнал «Нева», 1999 г.
  9. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. Москва, «Лабиринт», 1997 г.
  10. К. Г. Паустовский. «Золотая роза». — М.: «Детская литература», 1972 г.
  11. Яшин А.Я. Собрание сочинений в трёх томах, Том 2. Москва, «Художественная литература», 1985 г
  12. Битов А.Г. Неизбежность ненаписанного. Москва, «Вагриус», 1998 г.
  13. Варламов А.Н. Пришвин или Гений жизни. Журнал «Октябрь» №1-2, 2002 г.

См. также[править]