Андрей Ефимович Зарин

Материал из Викицитатника
(перенаправлено с «Зарин, Андрей Ефимович»)
Андрей Ефимович Зарин
Андрей Зарин (после 1920 г.)
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

За́рин Андре́й Ефи́мович (1862 — 1929) — российский писатель, публицист, редактор, общественный деятель из известной дворянской фамилии Зариных. Сын переводчика и критика Ефима Фёдоровича Зарина и брат поэта, прозаика, драматурга Фёдора Зарина-Несвицкого. В 1906 году был приговорен к полутора годам заключения в крепости, как редактор журнала «Современная жизнь», а также лишён выборных прав и получил запрет в дальнейшем заниматься редакторской и издательской деятельностью. После революции 1917 года эмигрировал в Литву, умер в Вильно.

Цитаты из произведений[править]

  •  

Знойный майский день сменился душным вечером. Заходящее солнце окрасило пурпуровым заревом полнеба и, еще не побежденное тьмою, слабо освещало землю. Утомленные зноем, горожане вышли на улицы, на набережную Волги, на «вокзал» ― увеселительный сад над рекою, в городской сад «под липами» и гуляли, отдыхая от зноя и трудового дня. В бледных сумерках по аллеям городского сада медленно бродили гуляющие в одиноком раздумии, влюбленными парами, веселыми группами. В боковой тенистой аллее, на скамье, сидела кокетливо одетая молодая женщина; она оперлась обеими руками на ручку пышного зонтика и задорно смотрела на стоявшего перед нею и говорившего с ней господина. Ему на вид было лет шестьдесят. Длинный, сухой, в цилиндре и темном пальто, он производил неприятное впечатление жестокою и грубою своей фигурою, которое на смягчалось и при взгляде на его лицо.[1]

  Андрей Зарин, «Казнь», 1902
  •  

Яков сидел в своей вышке и наслаждался ночью. Наблюдать небо было неудобно ― слишком ярко светила луна и облака быстро и бестолково носились по небу, то очищая весь свод, то вдруг заполняя его, точно испуганное стадо. Яков навел телескоп на одну звезду и долго смотрел на нее. Скромный Альдебаран из созвездия Тельца светил ему кротким блеском. Он любил эту звезду. Когда-то, гуляя с любимой девушкой, он долго вместе с нею любовался ею, и девушка, охваченная внезапным порывом восторга, сказала: «Пусть эта звезда будет наша!» Наша! Как мусульманин, молясь, смотрит на восток, так Яков, заканчивая свой скучный день, обращал последний свой взгляд на эту звезду, думая, что, может быть, он смотрит на нее в одно время с нею… из года в год уже много лет! Звезда все так же смотрит с неба, бесстрастно мерцая; повторяются душные летние чарующие ночи, но то, что было, прошло безвозвратно и никогда не повторится вновь. Они были молоды и верили в счастье. Она уехала в Петербург, чтобы потом, когда он обеспечит свой день, вернуться к нему; уехала и ― вышла замуж. Яков вздохнул.[1]

  — «Казнь», 1902
  •  

Сидор Карпович, бывший дядька Семена Брыкова, а потом его дворецкий или мажордом (как называл он себя), встал ни свет ни заря и занялся порядком. Это значило, что, где ворча, где болтая, он обошел пять господских комнат, вошел в кухню и там остался, не зная в доме места теплее и уютнее. Сидор Карпович был седой, степенный старик с выправкой старого слуги екатерининского времени. Сидор Карпович был седой, степенный старик с выправкой старого слуги екатерининского времени. В холщовой рубашке с жабо, в желтом нанковом сюртуке, в чулках и башмаках, он время от времени вынимал из кармана тавлинку и с важной миной набивал табаком свой красный нос, нагло свидетельствовавший о единственной слабости старика. Затем Сидор вышел в прихожую и первым делом ткнул в бок спавшего на конике Павла, казачка и рассыльного, малого шести футов ростом. Тот вскочил как ужаленный и спросонья вытаращил глаза.
― Дрыхнешь! ― с укором заговорил Сидор. ― Восемь часов, а он дрыхнет! Вставай, ленивец! Вот я ужо…[2]

  — «Живой мертвец», 1902
  •  

На веранде роскошной дачи в Петергофе за утренним кофе сидел старый, заслуженный отставной генерал князь Чеканный, а напротив ― его молодая жена, Вера Андреевна. Вдруг князь сказал, роняя газету:
― Дергачёва убили, процентщика. Помнишь его, Вера? А? Ложка со звоном упала в чашку. Лицо Веры Андреевны покрылось бледностью, и она откинулась к спинке стула. ― Что с тобой? ― тревожно воскликнул генерал. Она слабо улыбнулась и выпрямилась.
― Ничего, Валерьян, не беспокойся! Просто я услыхала слово «убили»… Генерал покачал головою.
― Опять эти нервы! Поезжай-ка ты за границу или в наше Широкое. Ты, моя рыбка, совсем о здоровье не заботишься… В голосе генерала слышалась вся нежность его чувства к молодой жене. Она приветливо кивнула ему.
― Поедешь ты, и я с тобою! Ну, кого убили? Генерал, уже успокоившись, отхлебнул кофе, затянулся сигарою и, взяв газету, стал читать вслух. ― Дергачёва… Помнишь, я у него выручал векселя Павлуши? Такого армянского типа, крашеный! Вера Андреевна кивнула.
― Ну вот его! Подле Павловска. Что-то таинственное. Нашли труп. Голова разбита топором. «Хотя при убитом оказались и часы, и перстень, и кошелёк, и бумажник, ― убийство всё же совершено, видимо, с целью ограбления, так как боковой карман пальто вывернут и даже испачкан кровью. Преступник, очевидно, вытащил из него крупную сумму, после которой не стоило уже брать кошелька с несколькими рублями». А?[1]

  — «Четвёртый. История одного сыска», 1909
  •  

Алексей Романович Патмосов благодушествовал. Семья только что позавтракала, и Алексей Романович пил свою чашку кофе, величиною с маленькую миску, и читал газеты. Этот комфорт, это маленькое благосостояние досталось Патмосову далеко не легко. В течение вот уже двадцати пяти лет он работал на пользу общества, и в частности для отдельных лиц, с опасностью для жизни, в постоянном напряжении, в постоянной борьбе с самим олицетворением зла. Патмосов известен всем, кому нужны его услуги, как частный сыщик. Скромный и честный, он знал не одну семейную тайну, вверенную ему. Изобретательный и находчивый до гениальности, смелый, решительный и сильный, он раскрыл в своей жизни сотни преступлений, настиг и предал в руки правосудия сотни преступников, и рассказы о его делах не менее занимательны, чем рассказы о подвигах фантастического Шерлока Холмса. Теперь Патмосову уже 57 лет и он берется за дело только по особенной просьбе, но каждое взятое им дело он доводит до конца, увеличивая свою славу среди сведущих об его делах людей. Даже наша образцовая сыскная полиция при каждом запутанном деле обращается к нему если не за содействием, то за советом. Патмосов допивал последний глоток кофе, когда вошла прислуга и подала ему визитную карточку.
― Желают вас видеть![1]

  — «Потеря чести. Трагическая история», 1909
  •  

Когда Патмосов вышел проводить своего помощника-любителя Пафнутьева в переднюю, тот уже надел пальто, пожал руку хозяину и двинулся к дверям. Патмосов задержал его:
― Подожди минутку. Мне несут телеграмму! Удивленный Пафнутьев остановился, горничная поспешила открыть дверь, и на пороге действительно показался телеграфный рассыльный.
― Патмосову!
― Давай сюда, ― сказал Патмосов, черкнул карандашом на расписке свое имя, дал рассыльному монету и двинулся к кабинету, говоря Пафнутьеву: ― Войди на минуту! Ничего, что в пальто. Ну, куда зовут? С этими словами он включил электричество, подошел к столику и развернул телеграмму. ― «Нужны немедленно. Дело, Нежин. Богучаров», ― прочел он и засмеялся. ― Ну вот, ты тосковал без дела.
― При чем же тут я? ― уныло заметил Пафнутьев.
― Непременно и ты![1]

  — «Пропавший артельщик», 1909
  •  

Было раннее морозное утро, когда Тишка, с крючком на руке и мешком под мышкой, прошел по Зелениной улице, что на Петербургской стороне, юркнул в ворота дома купца Пузикова, деловым шагом прошел первый двор, на котором два младших дворника готовились таскать дрова по квартирам, и в самом конце двора нырнул за каменный флигель, где очутился подле выгребной ямы, зловонные испарения которой сковал мороз. Тишка, мальчуган лет двенадцати, в стоптанных валенках с огромных мужицких ног, в рваном вонючем полушубке, в теплой шапке, повязанной каким-то тряпьем ― не то остатками башлыка, не то серой штаниной, с деловым видом шмыгнул носом, бросил на пол мешок, поднял крышку ямы, для чего-то крепко, по-извозчичьи выругавшись, и влез в нее. С деловым видом Тишка запустил свой крючок в мусор и стал разворачивать и разбирать его с видом знатока. Вот пузырек от одеколона, банка от мази, да еще фарфоровая, сбитый башмак, жестянка, кости, тряпки. Тишка извлекал из общего мусора и выбрасывал их в мешок, лежавший подле ямы. Куча росла. Летом работа шла бы более быстро, потому что тогда каждая вещь сама по себе ― бери только. Теперь же самые разнородные предметы холод спаял в один комок, и Тишке приходилось разбивать такие комки крючком или разламывать их руками. Но добыча все же оказывалась немалая. Вдруг его крючок вонзился во что-то мягкое и большое. Тишка запустил его поглубже, ухватился за палку и стал тянуть, отрывая добычу от примерзшего мусора. Вот из кучи выдвинулся большой кусок словно бы мерзлого мяса. Тишка напрягся. Еще, еще… Тишка рванул и вдруг, выпустив крючок из рук, с искаженным от ужаса лицом в один миг вылетел из ямы, но вместе с тем не мог отвести взор от страшного предмета, извлеченного им из мусора. То, что он вытащил теперь, совершенно выходило из области его практики и привело его в ужас. Поверх ямы с вонзенным в мясо крючком тряпичника лежала согнутая в колене человеческая нога ― одна нога.[1]

  — «Страшные находки», 1915

Цитаты об Андрее Зарине[править]

  •  

Друзья и товарищи поэта Аполлона Коринфского, по поводу 25-летнего юбилея его литературной деятельности, решили чествовать его на обеде в «Мало-Ярославце» (Морская, д. 8), в 7 час. вечера, 14 декабря. Плату за обед, 5 рублей, можно вносить: в книжных магазинах «Нового Времени» (Невский, 40); Т-ва Сытина (Невский 68 ― 40); в конторе «Биржевых Ведомостей» (Галерная 40); в конторе журнала «Наборщик и Печатный Мир» (Фонтанка, д. 117, кв. 16); и в буфете ресторан «Мало-Ярославец». Письма и телеграммы просят адресовать Андрею Ефимовичу Зарину (В. О., Тучкова набережная, д. 18), а в день юбилея ― в ресторан «Мало-Ярославец» на его же имя.[3]

  — газета «Вечернее время», Объявление, 1911
  •  

Говорил Каптерев с большим достоинством, резко подчеркнув, что за последние годы Ведомство неукоснительно руководствовалось нововведениями М<инистерства> нар<одного> пр<освещения>, и что эти реформы составляют громадную работу, которая позволит нам легко перейти к требованию момента. Потом вскочил Зарин и испортил все впечатление: сказал несколько трескучих фраз про звезды и солнце, про тьму и свет. Говорят, Мануйлов удивленно вскинул на оратора глазами, так некстати был этот митинговый выкрик среди делового тона, который дал сам Министр нашей первой встрече. Зарин приветствовал начальство, впервые назначенное волею «народа» (бедный «народ» – он даже не подозревает, что есть на свете такой умный, тихий профессор Мануйлов), что была тьма и стал свет, и он (Мануйлов) поведет нас «темных» к свету, даст свободу и равенство (это уже дано). «Предположительность» нового Министра делает ему честь и привлекает симпатии; комиссары слишком самоуверенно взялись за реформы и отрицание, и им на каждом шагу приходилось осекаться.[4]

  — С. И. Иловайская, Отрывки из дневника, 1917
  •  

Знакомственный круг всё ещё держится преимущественно почвенно-наследственный: орловско-пензенски-киевский, <...среди них> пензенские супруги Е. Ф. Зарин и Е. И. Зарина-Новикова, скончавшаяся ста четырёх лет, в 1940 году.
Последние состояли тогда в особых друзьях. Жили они против нас, на Фурштатской же. Цела фотографическая карточка Лескова, которую он подарил не оказавшемуся прочным другу с редкостно трогательною надписью: “Ефиму Федоровичу Зарину, человеку, которого более всех присных и знаемых возлюбила душа моя. Н. Лесков. 2. XI—66 г. Спб.”
К середине семидесятых годов на почве резкого расхождения во взглядах менялись и отношения. Много лет спустя, когда молодой Андрей Ефимович Зарин начал писать, Лесков как-то коротко бросил: «Он, видать, начинает там, где отец его кончил Доспеет!» Личные встречи давно отошли в прошлое.[5]

  Андрей Лесков, «Жизнь Николая Лескова», 1930-1940-е
  •  

В тюрьме Андрей Ефимович познакомился с Борисом Алексеевичем Верхоустинским, отбывавшим срок за причастность к организации «Чёрный террор», и во многом способствовал решению анархиста стать писателем. В 1912 г. подал прошение о восстановлении в правах, которое, однако, не было удовлетворено. К 1915 г. он стал маститым писателем, в том числе автором множества книг для юношества из серии «Замечательные люди всего мира». <...>
Какая бы власть ни была в стране, Андрей Ефимович ни разу не отступился от своих принципов гуманизма. Он высоко ценил свободу и имел свою собственную точку зрения на все происходящие. Так, в 1908 г., недавно выйдя из Крестов, он писал: «Правительство в настоящее время усиленно занимается фабрикацией борцов за свободы и скоро пожнёт, что сеет».[6]

  Елена Пономарёва, «Зарины: семейный портрет», 2004

Источники[править]

  1. 1 2 3 4 5 6 А. Е. Зарин. «В поисках убийцы», романы, рассказы. — М.: Современник, 1995 г. ― (Старый уголовный роман).
  2. Н. Алексеев, П. Москвин, А. Зарин. Из эпохи царствования Екатерины II и Павла I. ― (Романтические хроники). ― M.: CKC, 1993 г.
  3. Объявления. — СПб.: «Вечернее время», 21 декабря 1911 г.
  4. Русско-французский разговорник, или / ou Les Causeries du 7 septembre: Сборник статей в честь В. А. Мильчиной. — М.: Новое литературное обозрение, 2015 г.
  5. А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. По его личным, семейным и несемейным записям и памятям. (Предисл. В. Десницкого). — Москва : Гослитиздат, Ленингр. отд-ние, 1954 г. — 684 с.
  6. Елена Пономарёва. «Зарины: семейный портрет». Одиннадцатые открытые слушания «Института Петербурга». Ежегодная конференция по проблемам петербурговедения. 9–11 января 2004 г. — СПб.: РОО «Институт Петербурга».

См. также[править]