Вчера народ так толпился, — исключая аристократов, коих не было ни у гроба, ни во время страдания, — что полиция не хотела, чтобы отпевали в Исакиевском соборе, а приказала вынести тело в полночь в Конюшенную церковь, что мы немногие и сделали, других не впускали.[3][2]
Одна так называемая знать наша или высшая аристократия не отдала последней почести гению русскому; почти никто из высших чинов двора, из генерал-адъютантов и пр. не пришёл ко гробу Пушкина…[3][2]
— Александр Тургенев, письмо А. И. Нефедьевой, 1 февраля
В течение трёх дней, в которые его тело оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснились пестрою толпою вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь и сожалел о краткости его блестящего поприща.[4][5][2]
[30 января] мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб <…>. В эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его;..
На вынос в <…> полночь явились жандармы, полиция, шпионы, — всего 10 штук <…>. Публику уже не пускали.[6]:с.271[2]
— Александр Тургенев, дневник, 31 января
Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в неё ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на которую собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви.[6]:с.255[2]
— Василий Жуковский, письмо А. Х. Бенкендорфу
Твёрдость духа, многострадальное терпение, живейшее чувство заботливости о ближних ни на минуту не ослабевали в предсмертные часы, столь торжественные, столь важные в жизни человека. С благоговением совершив последние обязанности христианина, умирающий с трогательною, живою любовию прощался с супругою, с детьми, с ближними и друзьями; несколько раз пред кончиною говорил о преданности и благодарности своей к монарху; жалел не о жизни, а о трудах, им начатых и не конченных, о том, что не может более посвятить дней своих славе царствования государя, ему благодетельствовавшего, и славе отечества.[7][8]
— Михаил Коркунов, письмо издателю «Московских Ведомостей», 4 февраля
Смерть Пушкина представляется здесь как несравнимая потеря страны, как общественное бедствие. <…> Думаю, что со времени смерти Пушкина и до перенесения его праха в церковь в его доме перебывало до 50 000 лиц всех состояний, многие корпорации просили о разрешении нести останки умершего. Шёл даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу; наконец, демонстрации и овации, вызванные смертью человека, который был известен за величайшего атеиста, достигли такой степени, что власть, опасаясь нарушения общественного порядка, приказала внезапно переменить место, где должны были состояться торжественные похороны…[6]:с.384[2]
— Август Либерман, донесение прусскому правительству, 2–14 февраля
… в доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, <…> очутился целый корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы. Не говорю о солдатских пикетах, расставленных по улице, но против кого была эта военная сила? <…> Против кого эти переодетые, но всеми узнаваемые шпионы? Они были там, чтобы не упускать нас из виду, подслушивать наши сетования, наши слова, быть свидетелями наших слёз, нашего молчания.[4][6]:с.265[2]
Вынос тела почившего в церковь должен был состояться вчера днём, но чтобы избежать манифестации при выражении чувств, обнаружившихся уже в то время, как тело было выставлено в доме покойного, — чувств, которые подавить было бы невозможно, а поощрять их не хотели, — погребальная церемония была совершена в час пополуночи.[6]:с.299[2]
— Луи Геккерен, письмо барону Верстолку, 14 февраля
Утром многие приглашённые на отпевание и желавшие отдать последний долг Пушкину являлись в Адмиралтейство, с удивлением находили двери запертыми и не могли найти никого для объяснения такого обстоятельства. В это время происходило отпевание в Конюшенной церкви, куда приезжавших пускали по билетам.[9][2]
… А. И. Тургенев сообщил [тригорским соседкам Пушкина], что уважение к памяти поэта в громадных толпах народа, бывших на его отпевании в Конюшенной церкви, было до того велико, что все полы сюртука Пушкина были разорваны в лоскутки и он оказался лежащим чуть не в куртке; бакенбарды его и волосы на голове были тщательно обрезаны его поклонницами.[10][2]
Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — всё стекалось к церкви, где отпевали поэта. <…>
В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. <…> Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.[2]
Похороны г. Пушкина отличались особенною пышностью и в то же время были необычайно трогательны. Присутствовали главы всех иностранных миссий, за исключением [четверых]…[2]
Les obsèques de Mr. Pouchkin ont été célébrées de la manière la plus brillante et à la fois la plus touchante. Tous les chefs de missions étrangères y ont assisté, à l’exception…[6]:с.375
— Карл Люцероде, донесение саксонскому правительству, 18 февраля 1837
Донесли, что Жуковский и Вяземский положили свои перчатки в гроб, — и в этом видели что-то и к кому-то враждебное.[3][2]
— Александр Тургенев, письмо Н. Н. Тургеневу, 1 февраля
Знать стала навещать ум[ер]шего поэта, только прослышав об участливом внимании царя.[11][2]
… многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. — Мудрёно было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. — В сём недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено.[12][2] — составлен для Николая I, подписан А. Х. Бенкендорфом
