Андрей Белый: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Khanaon (обсуждение | вклад) →«Серебряный голубь», 1909 г: из первой главы |
Khanaon (обсуждение | вклад) →«Серебряный голубь», 1909 г: о богинях и бабах |
||
Строка 11: | Строка 11: | ||
== «Серебряный голубь», 1909 г == |
== «Серебряный голубь», 1909 г == |
||
{{Q|Ещё, и ещё в синюю бездну дня, полную жарких, жестоких блесков, кинула зычные блики целебеевская [[колокол]]ьня. Туда и сюда заёрзали в [[воздух]]е над нею [[стриж]]и. А душный от благовонья Троицын день обсыпал кусты лёгкими, розовыми [[шиповник]]ами. И жар душил грудь; в жаре стекленели [[стрекоза|стрекозиные]] крылья над [[пруд]]ом, взлетали в жар в синюю бездну дня, — туда, в голубой покой [[пустыня|пустынь]]. Потным рукавом усердно размазывал на [[лицо|лице]] [[пыль]] распаренный сельчанин, тащась на колокольню раскачать медный язык колокола, пропотеть и поусердствовать во славу [[Бог|Божью]]. И ещё, и ещё клинькала в синюю бездну дня целебеевская колокольня; и юлили над ней, и писали, повизгивая, восьмёрки стрижи. |
{{Q|Ещё, и ещё в синюю бездну дня, полную жарких, жестоких блесков, кинула зычные блики целебеевская [[колокол]]ьня. Туда и сюда заёрзали в [[воздух]]е над нею [[стриж]]и. А душный от благовонья Троицын день обсыпал кусты лёгкими, розовыми [[шиповник]]ами. И жар душил грудь; в жаре стекленели [[стрекоза|стрекозиные]] крылья над [[пруд]]ом, взлетали в жар в синюю бездну дня, — туда, в голубой покой [[пустыня|пустынь]]. Потным рукавом усердно размазывал на [[лицо|лице]] [[пыль]] распаренный сельчанин, тащась на колокольню раскачать медный язык колокола, пропотеть и поусердствовать во славу [[Бог|Божью]]. И ещё, и ещё клинькала в синюю бездну дня целебеевская колокольня; и юлили над ней, и писали, повизгивая, восьмёрки стрижи. |
||
Славное село Целебеево, подгородное; средь [[холм]]ов оно да [[луг]]ов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалёванными цветиками, [[ангел]]очками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и [[смородина|смородинным]] кустом, и целым роем [[скворечник]]ов, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! Спросите [[попадья|попадью]]: как приедет, бывало, [[поп]] из Воронья (там свёкор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник и сейчас это: «Схлопочи, душа моя, [[самовар]]чик». Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: «Славное наше село!» А уж попу, как сказано, и [[книга|книги]] в руки; да и не таковский поп: [[обман|врать]] не станет.<ref name="голубь">''Андрей Белый.'' Сочинения в двух томах, (том первый). — Москва, «Художественная литература», 1990 г.</ref>| |
Славное село Целебеево, подгородное; средь [[холм]]ов оно да [[луг]]ов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалёванными цветиками, [[ангел]]очками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и [[смородина|смородинным]] кустом, и целым роем [[скворечник]]ов, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! Спросите [[попадья|попадью]]: как приедет, бывало, [[поп]] из Воронья (там свёкор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник и сейчас это: «Схлопочи, душа моя, [[самовар]]чик». Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: «Славное наше село!» А уж попу, как сказано, и [[книга|книги]] в руки; да и не таковский поп: [[обман|врать]] не станет.<ref name="голубь">''Андрей Белый.'' Сочинения в двух томах, (том первый). — Москва, «Художественная литература», 1990 г.</ref>|Автор=Глава первая. «Село Целебеево» — ''«Наше село»''}} |
||
{{Q|Дарьяльский сызмальства прослыл [[чудак]]ом, но, говорят, такое прошёл учёное заведение, где с десяток мудрейших особ из года в год невесть на каких [[язык]]ах неприличнейшего сорта стишки вместо [[наука|наук]] разбирать изволят — ей-Богу! И охотник же был Дарьяльский до такого сорта стишков, и сам в них преуспевал; писал обо всём: и о б е л о л и л е й н о й п я т е , и о м и р р е у с т , и д а ж е . . . о п о л и е л е е н о з д р е й . Нет, вы подумайте: сам выпустил книжицу, о многих страницах, с изображением фигового [[лист]]а на обёртке; вот там-то и распространялся [[юность|юный]] пиита всё о лилейной пяте да о девице Гуголевой в виде младой богини как есть без одежд, а целебеевские поповны [[похвала|хвалили]] назло попу: поп божился, что всё только о голых бабах и писал Дарьяльский; [[товарищ]] оправдывал его ''(товарищ и по сю пору снимал дачу в Целебееве)'', — оправдывал: плодом [[вдохновение|вдохновения]] пиита-де не голые бабы, а богини... Но, спрошу я, какая такая разница между богиней и бабой? Богиня ли, баба ли — всё одно: кем же, как не бабами, в древности сами богини были. Бабами, и притом пакостного свойства.<ref name="голубь"/>|Автор=Глава первая. «Село Целебеево» — ''«Дарьяльский»''}} |
|||
{{Q|Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые [[камень|камни]]. Пётр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись [[курослеп]]ы; вдали поблескивал одинокий штык: в острожных, решётчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате.<ref name="голубь"/>}} |
{{Q|Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые [[камень|камни]]. Пётр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись [[курослеп]]ы; вдали поблескивал одинокий штык: в острожных, решётчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате.<ref name="голубь"/>}} |
Версия от 23:56, 8 февраля 2015
Андре́й Бе́лый (Бори́с Никола́евич Буга́ев; 1880—1934) — русский писатель, поэт, критик, стиховед; один из ведущих деятелей русского символизма.
Цитаты
«Серебряный голубь», 1909 г
Ещё, и ещё в синюю бездну дня, полную жарких, жестоких блесков, кинула зычные блики целебеевская колокольня. Туда и сюда заёрзали в воздухе над нею стрижи. А душный от благовонья Троицын день обсыпал кусты лёгкими, розовыми шиповниками. И жар душил грудь; в жаре стекленели стрекозиные крылья над прудом, взлетали в жар в синюю бездну дня, — туда, в голубой покой пустынь. Потным рукавом усердно размазывал на лице пыль распаренный сельчанин, тащась на колокольню раскачать медный язык колокола, пропотеть и поусердствовать во славу Божью. И ещё, и ещё клинькала в синюю бездну дня целебеевская колокольня; и юлили над ней, и писали, повизгивая, восьмёрки стрижи. | |
— Глава первая. «Село Целебеево» — «Наше село» |
Дарьяльский сызмальства прослыл чудаком, но, говорят, такое прошёл учёное заведение, где с десяток мудрейших особ из года в год невесть на каких языках неприличнейшего сорта стишки вместо наук разбирать изволят — ей-Богу! И охотник же был Дарьяльский до такого сорта стишков, и сам в них преуспевал; писал обо всём: и о б е л о л и л е й н о й п я т е , и о м и р р е у с т , и д а ж е . . . о п о л и е л е е н о з д р е й . Нет, вы подумайте: сам выпустил книжицу, о многих страницах, с изображением фигового листа на обёртке; вот там-то и распространялся юный пиита всё о лилейной пяте да о девице Гуголевой в виде младой богини как есть без одежд, а целебеевские поповны хвалили назло попу: поп божился, что всё только о голых бабах и писал Дарьяльский; товарищ оправдывал его (товарищ и по сю пору снимал дачу в Целебееве), — оправдывал: плодом вдохновения пиита-де не голые бабы, а богини... Но, спрошу я, какая такая разница между богиней и бабой? Богиня ли, баба ли — всё одно: кем же, как не бабами, в древности сами богини были. Бабами, и притом пакостного свойства.[1] | |
— Глава первая. «Село Целебеево» — «Дарьяльский» |
Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни. Пётр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык: в острожных, решётчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате.[1] |
«Африканский дневник», 1912 г
Мы вышли на станцию, бросивши взгляд на зубчатые стены; топорщилась башня желтеющим кубом; чернели разъятою пастью ворота, где бледно змеилась дорожка неясных бурнусов, сквозь клубы вихряемой пыли; стояли мечи минаретов среди приподнявшихся чалм куполов; и казалось: вздрогнет Европа, и — новый Медхи опрокинется бурей бурнусов в ветшающий днями, в облупленный мир: в мир Европы. — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 358 с. |
…я боюсь — будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, — кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, — Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет её голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами чёрных «чертей»: парижан! — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 366 с. |
…Европа — «юнеет»: Европа — «мулатится», собираясь «онегриться»; пока ещё что только милые негритёнки — апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли ещё мы увидим — в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары — «юнеющей» Франции — в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис — со скачущим туарегом, фалангой и коброю. — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 367 с. |
«Петербург», 1914 г
За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение «вереск» происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра ― по лесам, по оврагам; так и шелест песка ― в пустырях, в солончаковых пространствах ― оренбургских, самарских, саратовских...[2] |
На стене красовался зелёный кудреватый шпинат, рисовавший зигзагами плезиры петергофской натуры с пространствами, облаками и с сахарным куличом в виде стильного павильончика. |
Выходили в зал из передней какие-то ангелоподобные существа в голубых, белых, розовых платьях, серебристые, искристые; обвевали газами, веерами, шелками, разливая вокруг благодатную атмосферу фиалочек, ландышей, лилий и тубероз; слегка опылённые пудрой их мраморно-белые плечики через час, через два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались ещё бледней и худей, чем в обычные дни; тем значительней прелесть этих существ как-то сдержанно искрами занималась в зрачках, пока существа, сущие ангелята, образовали и шелестящие и цветные рои веющей кисеи; свивались и развивались их белые веера, производя лёгкий ветер; топотали их туфельки.[2] |
«Начало века», 1930 г
С. М., весьма оскорблённый в своем романтизме увидеть идею «не только» поэзии в ряде годин, не мог слышать о Блоке, слагая пародии на «глубину»: Мне не надо Анны Ивановны И других неудобных тёщ. Я люблю в вечера туманные Тебя, мой зелёный хвощ! В девятьсот же четвёртом году разговор Соловьёва с кузеном ещё не имел резкой формы; кузен не был схвачен за шиворот: «Что это? Гусеница или… дама? » В то время как мы сочиняли пародии, Блок заносил в записных своих книжках, что «без Бугаева и Соловьёва обойтись можно».[3] |
Он скрежещет кривою улыбкой; лицо очень бледное, старообразное; жёлтая пара; как камень шершавый, с которого жёлтенький лютик растёт; так конфузлив, как листья растения «не-тронь-меня»; чуть что ― ёжится: нет головы; лицом ― в плечи; лишь лысинка![3] |
Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды «Прекрасной» и взял пахнущую туберозою ручку под синими блёсками спрятанных глаз; удлинённое личико, коль глядеть сбоку; и маленькое ― с фасу: от вздёрга под нос подбородка; совсем неправильный нос. <...> |
Цитаты в стихах
Рогами гранными, как чёрт, | |
— «Первое свидание», 1921 |
И бросят в арфы, — шали, шарфы, | |
— «Первое свидание», 1921 |
Мои мистические дали | |
— «Первое свидание», 1921 |
— «Первое свидание» [Эпилог], 1921 |
Об Андрее Белом
Из поэтов-символистов следующие четыре поэта писали больше всего по философским вопросам: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Н.М. Минский и Д.С. Мережковский. <...> | |
— Николай Лосский, «Андрей Белый», 1955 |
Да, нет сомнения, что в годы короткой передышки между двумя революциями и двумя войнами, в десятилетие от года 1905 до года 1915, Россия переживала весьма знаменательный культурный подъём. В Москве, в которой жил тогда Белый и на фоне которой помню его, шла большая, горячая и подлинно творческая духовная работа. Протекала она не только в узком кругу передовой интеллигенции, но захватывала и весьма широкие слои.<...> | |
— Фёдор Степун, «Памяти Андрея Белого», 1962 |
Источники
- ↑ 1 2 3 Андрей Белый. Сочинения в двух томах, (том первый). — Москва, «Художественная литература», 1990 г.
- ↑ 1 2 3 А. Белый. «Петербург»: Роман. — СПб: «Кристалл», 1999 г.
- ↑ 1 2 3 Андрей Белый. «Начало века». Москва, «Художественная литература», 1990 г.
- ↑ 1 2 3 4 Андрей Белый. Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Новая библиотека поэта. Санкт-Петербург, «Академический проект», 2006 г.
- ↑ Лосский Н.О. История русской философии. Москва, «Советский писатель», 1991 г. ISBN 5-265-02255-4
- ↑ Степун Ф.А. Воспоминания о серебряном веке. Москва, «Республика», 1993 г.