Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: различия между версиями

Материал из Викицитатника
[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
→‎Цитаты: Добавлено содержимое.
Метки: мобил. мобил.: сайт
среди сумасшедших авторов Щедрин
Строка 95: Строка 95:


{{Q|Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.<ref name="чго">Н. Г. Чернышевский. Статья о «[[Губернские очерки|Губернских очерках]]» // Современник. — 1857. — № 6.</ref>|Автор=[[Николай Чернышевский]], 1857}}
{{Q|Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.<ref name="чго">Н. Г. Чернышевский. Статья о «[[Губернские очерки|Губернских очерках]]» // Современник. — 1857. — № 6.</ref>|Автор=[[Николай Чернышевский]], 1857}}

{{Q| Особняком среди «[[Сумасшествие|сумасшедших]]» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «[[История одного города|Историей одного города]]», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. [[читатель|Читатели]], не обидевшиеся ни на [[Николай Гоголь|Гоголя]], ни на [[Всеволод Гаршин|Гаршина]], ни на [[Антон Чехов|Чехова]], почему-то часто обижаются на Щедрина (например, [[Алексей Сергеевич Суворин|Суворин]], выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» [[сатира|сатирические]] аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с [[Александр Николаевич Радищев|Радищевым]] и [[Пётр Яковлевич Чаадаев|Чаадаевым]], авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По [[ошибка|ошибке]] радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «[[Глупов]]е» не одна бочка [[дёготь|дегтя]] сознательно вылита на всех [[мечта]]телей о [[Золотой век|Золотом веке]], на [[социалист]]ов, фурьеристов, сен-симонистов, на [[Дмитрий Михайлович Щербатов|князя Щербатова]] и [[Владимир Фёдорович Одоевский|Владимира Одоевского]]. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает [[Глупов]] сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский [[Нос (повесть)|Нос]], разгуливающий сам по себе. [[Этика]] слилась с [[эстетика|эстетикой]], в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы [[абсурд]]а ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «[[В ожидании Годо]]». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «[[История]] прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в [[Россия|России]] история и не начинала течение свое.<ref>''[[:w:Буйда, Юрий Васильевич|Юрий Буйда]]'', «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.</ref>|Автор= [[:w:Буйда, Юрий Васильевич|Юрий Буйда]], «Щина», 2000}}


{{Q|С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «[[Помпадуры и помпадурши|Помпадуров и помпадурш]]», его «[[История одного города|глуповцев]]» и его «Балалайкина»<ref>Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «[[Современная идиллия|Современной идиллии]]»</ref>, знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. <ref name="М"/>|Автор=[[Михаил Петрович Соловьёв|Михаил Соловьёв]]}}
{{Q|С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «[[Помпадуры и помпадурши|Помпадуров и помпадурш]]», его «[[История одного города|глуповцев]]» и его «Балалайкина»<ref>Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «[[Современная идиллия|Современной идиллии]]»</ref>, знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. <ref name="М"/>|Автор=[[Михаил Петрович Соловьёв|Михаил Соловьёв]]}}
Строка 109: Строка 111:
* [[:Категория:Произведения Михаила Салтыкова-Щедрина]]
* [[:Категория:Произведения Михаила Салтыкова-Щедрина]]
* [[:Категория:Щедринистика]]
* [[:Категория:Щедринистика]]
* [[Глупов|Город Глупов]]


== Комментарии ==
== Комментарии ==

Версия от 17:02, 25 августа 2019

Михаи́л Евгра́фович Салтыко́в-Щедри́н (настоящая фамилия Салтыков, псевдоним Николай Щедрин; 1826—1889) — русский писатель, рязанский и тверской вице-губернатор.

Цитаты

  •  

В виду общей рабьей складки умов, аллегория всё ещё имеет шансы быть более понятной и убедительной и, главное, привлекательной, нежели самая понятная и убедительная речь.[1]

  •  

Везде литература ценится не на основании гнуснейших её образцов, а на основании тех ее деятелей, которые воистину ведут общество вперед.

  •  

Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства.

  •  

Возьмём <…> литературу: кажется, ей дана самая широкая свобода, а между тем она бьётся и чувствует себя точно в капкане. Во всех странах, где существует точь-в-точь такая же свобода, — везде литература процветает. А у нас? У нас мысль, несомненно умеренная, на которую в целой Европе смотрят как на что-то обиходное, заурядное, — у нас эта самая мысль колом застряла в голове писателя. Писатель не знает, в какие чернила обмакнуть перо, чтоб выразить её, не знает, в какие ризы её одеть, чтоб она не вышла уж чересчур доступною. Кутает-кутает, обматывает всевозможными околичностями и аллегориями, и только выполнив весь, так сказать, сложный маскарадный обряд, вздохнет свободно и вымолвит: слава богу! теперь, кажется, никто не заметит! Никто не заметит? а публика? и она тоже не заметит? ужели есть на свете обида более кровная, нежели это нескончаемое езопство, до того вошедшее в обиход, что нередко сам езопствующий перестает сознавать себя Езопом?

Дойдя до этого заключения, все отдали полную справедливость либеральным намерениям начальства. Не начальство стесняет — оно, напротив, само неустанно хлопочет — стесняет сама жизнь, пропитанная ингредиентами крепостного права.

  — «Похороны»
  •  

Все великие писатели и мыслители потому и были велики, что об основах говорили.[1]

  •  

Воспитывайте в себе идеалы будущего <...>, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего.[1]

  •  

Выражение «бонапартисты» <…> отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество, а у нас до того довольно, что хоть лопатами огребай.

  — «За рубежом»
  •  

У ней была в распоряжении громадная сила: упорство тупоумия, и так как эта сила постоянно била в одну точку: досадить, изгадить жизнь, то по временам она являлась чем-то страшным. Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною для неё; она врывалась в кабинет и там настигала Иудушку (прежде она и подумать не посмела бы войти туда, когда барин «занят»). Придёт, сядет к окну, упрётся посоловелыми глазами в пространство, почешется лопатками об косяк и начнёт колобродить.

  — «Господа Головлёвы»
  •  

Есть легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях — пирог с казенной начинкою.

  •  

Есть люди, которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают «Звон победы раздавайся!» и зияющими впадинами вместо глаз выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними?..[1]

  •  

Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков. Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь...[1]

  •  

Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти.[2]

  •  

Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно свобода, равноправность и справедливость.[1]

  •  

Неизменным предметом моей литературной деятельности был протест против произвола, лганья, хищничества, предательства, пустомыслия и т. д. Ройтесь, сколько хотите во всей массе мною написанного, — ручаюсь, ничего другого не найдёте.[1]

  •  

Нет более просветляющего, очищающего душу чувства, как то, которое ощущает человек при знакомстве с великим художественным произведением. — В должности руководителя вятской губернской канцелярии.[2]

  •  

... ничто так не обескураживает пророка, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех.[1]

  •  

описание Дворцовой площади Петербурга
Передо мною расстилалась неоглядная пустыня, обрамлённая всякого рода присутственными местами, которые как-то хмуро, почти свирепо глядели на меня зияющими отверстиями своих бесчисленных окон, дверей и ворот. При взгляде на эти чёрные пятна, похожие на выколотые глаза, в душе невольно рождалось ощущение упразднённости. Казалось, что тут витают не люди, а только тени людей. Да и те не постоянно прижились, а налетают урывками; появятся, произведут какой-то таинственный шелест, помечутся в бесцельной тоске и опять исчезнут, предоставив упразднённое место в жертву оргии архивных крыс, экзекуторов и сторожей.[1]

  •  

Писатель, которого сердце не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, едва ли может претендовать в литературе на значение выше посредственного и очень скоропреходящего.[1]

  •  

Роман современного человека <…> зарождается где-то в пространстве и там кончается. Он разрешается на улице, в публичном месте — везде, только не дома; и притом разрешается почти непредвиденным образом. Проследить эту неожиданность так, чтоб она перестала быть неожиданностью, — насущная задача современного художника.

  — «Господа ташкентцы»
  •  

За всем тем, он человек добрый или, лучше сказать, мягкий, и те вершки, которые он предлагает здесь убавить, а там прибавить, всегда свидетельствуют скорее о благосклонном отношении к жизни, нежели об ожесточении. Выражения; согнуть в бараний рог, стереть с лица земли, вырвать вон с корнем, зашвырнуть туда, куда Макар телят не гонял, — никогда не принимались им серьёзно. По нужде он, конечно, терпел их, но никак не мог допустить, чтоб они могли служить выражением какой бы то ни было административной системы.
Он был убеждён, что даже в простом разговоре нелишнее их избегать, чтобы как-нибудь по ошибке, вследствие несчастного lapsus linguae, в самом деле кого-нибудь не согнуть в бараний рог. Первая размолвка его с князем Иваном Семенычем (сначала они некоторое время служили вместе) произошла именно по поводу этого выражения. Князь утверждал, что «этих людей, mon cher, непременно надобно гнуть в бараний рог», Тебеньков же имел смелость почтительнейше полагать, что самое выражение «гнуть в бараний рог» — est une expression de nationalgarde, à peu près vide de sens.[комм. 1]

  — «Благонамеренные речи» (По части женского вопроса)
  •  

Уже не говоря о том, что вся строфа есть не что иное, как lapsus linguae и что г.Минаев, вероятно, хотел сказать, что поэт продал, подобно Исаву, своё первородство, взамен чечевичной похлёбки на обедах (так, по крайней мере, гласит смысл пьесы, но сатирик, очевидно, спутал Исава с похлёбкою)...[3]

  — «В сумерках». Сатиры и песни Д.Д.Минаева
  •  

Система самовосхваления может быть причиною сновидений, бесспорно весьма приятных, но вместе с тем и крайне обидного пробуждения.[2]

  •  

<«Эзоповская» манера> и не безвыгодна, потому что, благодаря её обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в память читателя.[1]

  •  

Пошлость имеет громадную силу; она всегда застает свежего человека врасплох, и, в то время как он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски. Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки, не только зажимать нос, но и стараться не дышать; точно такое же насилие должен делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием и пошлостью. Он должен притупить в себе зрение, слух, обоняние, вкус; должен победить всякую восприимчивость, одеревенеть. Только тогда миазмы пошлости не задушат его.

  — «Господа Головлёвы»

Иносказательная сатира

  •  

Дозволяется при встрече с начальством вежливыми и почтительными телодвижениями выражать испытываемое при сем удовольствие.[1]

  •  

…и даже допускал, что самые заблуждения людей не всегда должны иметь непременным последствием расстреляние.

  •  

Небоящиеся чинов оными награждены не будут, боящемуся же всё дастся.[1]

  •  

Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват.[1]

  •  

Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. — Сатира «Культурные люди»

  •  

У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!

  •  

...Если б русский мужик и добровольно отказался от употребления спиртных напитков, то и тогда надлежало бы кроткими мерами вновь побудить его возвратиться к оным. — «За рубежом», слова графа Твэрдоонто

  •  

Здешние русские пионеры – люди интеллигенции по преимуществу. Провозят из Петербурга чай, сахар, апельсины, табак и, миновавши териокскую таможню, крестятся и поверяют друг другу: – Вы что провезли?
– Папиросы для мужа.
– А я – целую голову сахару… Угадайте – где она у меня была?
Шепот: – Ах, проказница!

  •  

Огорчилась девочка, расчувствовалась — вот и все. Пройдет. Бывают минуты хорошие, бывают и горькие — это в порядке вещей. Но и те и другие только скользят, а отнюдь не изменяют однажды сложившегося хода жизни. Чтоб дать последней другое направление, необходимо много усилий, потребна не только нравственная, но и физическая храбрость. Это почти то же, что самоубийство. Хотя перед самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно знает, что для него смерть есть свобода, но орудие смерти все-таки дрожит в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо того чтоб бить прямо в лоб, бьет ниже, уродует. Так-то и тут, но еще труднее. И тут предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым. То «ничто», которое в заправском самоубийстве достигается мгновенным спуском курка,— тут, в этом особом самоубийстве, которое называется «обновлением», достигается целым рядом суровых, почти аскетических усилий. И достигается все-таки «ничто», потому что нельзя же назвать нормальным существование, которого содержание состоит из одних усилий над собой, из лишений и воздержаний. У кого воля изнежена, кто уже подточен привычкою легкого существования — у того голова закружится от одной перспективы подобного «обновления». И инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии, он все-таки опять пойдет по утоптанной дороге.

  — «Господа Головлевы»

Цитаты о Салтыкове-Щедрине

  •  

В каждом порядочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Честно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины. Он найдёт себе многих панегиристов, и всех панегириков достоин он.[4]

  Николай Чернышевский, 1857
  •  

Михаил Евграфович Салтыков — это всеми уважаемый диагност наших общественных зол и недугов.[1]

  Иван Сеченов
  •  

Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.[5]

  Антон Чехов (после смерти писателя)
  •  

Невозможно понять историю России во второй половине XIX века без помощи Щедрина.[1]

  Максим Горький
  •  

..несравнимо сильнее всех книг Щедрина подействовал на меня его портрет <...> Из-под густых бровей и тяжелых надбровий прямо в глаза вам смотрит отчаянный, почти безумный в своей горечи, какой-то вопрошающий вас взгляд — взгляд великого русского писателя. И в этих глазах — весь путь, все наследие, школа мысли и чувства тех, кто любил свою родину «сквозь слёзы», кто боролся за все прекрасное в ней, выйдя один на один, как богатырь в поле, на схватку с безобразными масками, искажавшими это прекрасное.

  Мариэтта Шагинян, «Воспоминания»
  •  

Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.[4]

  Николай Чернышевский, 1857
  •  

 Особняком среди «сумасшедших» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «Историей одного города», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. Читатели, не обидевшиеся ни на Гоголя, ни на Гаршина, ни на Чехова, почему-то часто обижаются на Щедрина (например, Суворин, выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» сатирические аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с Радищевым и Чаадаевым, авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По ошибке радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «Глупове» не одна бочка дегтя сознательно вылита на всех мечтателей о Золотом веке, на социалистов, фурьеристов, сен-симонистов, на князя Щербатова и Владимира Одоевского. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает Глупов сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский Нос, разгуливающий сам по себе. Этика слилась с эстетикой, в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы абсурда ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «В ожидании Годо». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «История прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в России история и не начинала течение свое.[6]

  Юрий Буйда, «Щина», 2000
  •  

С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «Помпадуров и помпадурш», его «глуповцев» и его «Балалайкина»[7], знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. [1]

  Михаил Соловьёв
  •  

Сатира Щедрина <...> при всём блестящем остроумии тяжела, её просто трудно читать! Она такая злая, она звенит как натянутая струна, она готова оборваться. Она надрывает Вам сердце...[1]

  Анатолий Луначарский
  •  

Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нём говорят.[1]

  Максим Горький
  •  

Это писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому, а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого[1].

  Александр Эртель

См. также

Комментарии

  1. Фраза Тебенькова: «est une expression de nationalgarde, à peu près vide de sens», сказанная традиционно по-французски, — в переводе звучит как достаточно ядовитое замечание: «это почти бессмысленное выражение национальных гвардейцев».

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 С. А. Макашин. Сатиры смелый властелин // Собр. соч. Салтыкова-Щедрина в 10 т. Т. 1. — М.: Правда, 1988.
  2. 1 2 3 «Золотые россыпи». — Одесса: «Маяк», 1965. — С. 121.
  3. Салтыков-Щедрин М.Е., «Собрание сочинений» (в двадцати томах). Москва: 1965-1978 год, том 9, стр.248
  4. 1 2 Н. Г. Чернышевский. Статья о «Губернских очерках» // Современник. — 1857. — № 6.
  5. Письмо А. Н. Плещееву 14 мая 1889 г.
  6. Юрий Буйда, «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.
  7. Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «Современной идиллии»