Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
→Цитаты: Добавлено содержимое. Метки: мобил. мобил.: сайт |
среди сумасшедших авторов Щедрин |
||
Строка 95: | Строка 95: | ||
{{Q|Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.<ref name="чго">Н. Г. Чернышевский. Статья о «[[Губернские очерки|Губернских очерках]]» // Современник. — 1857. — № 6.</ref>|Автор=[[Николай Чернышевский]], 1857}} |
{{Q|Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.<ref name="чго">Н. Г. Чернышевский. Статья о «[[Губернские очерки|Губернских очерках]]» // Современник. — 1857. — № 6.</ref>|Автор=[[Николай Чернышевский]], 1857}} |
||
{{Q| Особняком среди «[[Сумасшествие|сумасшедших]]» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «[[История одного города|Историей одного города]]», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. [[читатель|Читатели]], не обидевшиеся ни на [[Николай Гоголь|Гоголя]], ни на [[Всеволод Гаршин|Гаршина]], ни на [[Антон Чехов|Чехова]], почему-то часто обижаются на Щедрина (например, [[Алексей Сергеевич Суворин|Суворин]], выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» [[сатира|сатирические]] аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с [[Александр Николаевич Радищев|Радищевым]] и [[Пётр Яковлевич Чаадаев|Чаадаевым]], авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По [[ошибка|ошибке]] радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «[[Глупов]]е» не одна бочка [[дёготь|дегтя]] сознательно вылита на всех [[мечта]]телей о [[Золотой век|Золотом веке]], на [[социалист]]ов, фурьеристов, сен-симонистов, на [[Дмитрий Михайлович Щербатов|князя Щербатова]] и [[Владимир Фёдорович Одоевский|Владимира Одоевского]]. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает [[Глупов]] сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский [[Нос (повесть)|Нос]], разгуливающий сам по себе. [[Этика]] слилась с [[эстетика|эстетикой]], в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы [[абсурд]]а ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «[[В ожидании Годо]]». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «[[История]] прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в [[Россия|России]] история и не начинала течение свое.<ref>''[[:w:Буйда, Юрий Васильевич|Юрий Буйда]]'', «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.</ref>|Автор= [[:w:Буйда, Юрий Васильевич|Юрий Буйда]], «Щина», 2000}} |
|||
{{Q|С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «[[Помпадуры и помпадурши|Помпадуров и помпадурш]]», его «[[История одного города|глуповцев]]» и его «Балалайкина»<ref>Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «[[Современная идиллия|Современной идиллии]]»</ref>, знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. <ref name="М"/>|Автор=[[Михаил Петрович Соловьёв|Михаил Соловьёв]]}} |
{{Q|С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «[[Помпадуры и помпадурши|Помпадуров и помпадурш]]», его «[[История одного города|глуповцев]]» и его «Балалайкина»<ref>Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «[[Современная идиллия|Современной идиллии]]»</ref>, знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. <ref name="М"/>|Автор=[[Михаил Петрович Соловьёв|Михаил Соловьёв]]}} |
||
Строка 109: | Строка 111: | ||
* [[:Категория:Произведения Михаила Салтыкова-Щедрина]] |
* [[:Категория:Произведения Михаила Салтыкова-Щедрина]] |
||
* [[:Категория:Щедринистика]] |
* [[:Категория:Щедринистика]] |
||
* [[Глупов|Город Глупов]] |
|||
== Комментарии == |
== Комментарии == |
Версия от 17:02, 25 августа 2019
Михаи́л Евгра́фович Салтыко́в-Щедри́н (настоящая фамилия Салтыков, псевдоним Николай Щедрин; 1826—1889) — русский писатель, рязанский и тверской вице-губернатор.
Цитаты
В виду общей рабьей складки умов, аллегория всё ещё имеет шансы быть более понятной и убедительной и, главное, привлекательной, нежели самая понятная и убедительная речь.[1] |
Везде литература ценится не на основании гнуснейших её образцов, а на основании тех ее деятелей, которые воистину ведут общество вперед. |
Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства. |
Возьмём <…> литературу: кажется, ей дана самая широкая свобода, а между тем она бьётся и чувствует себя точно в капкане. Во всех странах, где существует точь-в-точь такая же свобода, — везде литература процветает. А у нас? У нас мысль, несомненно умеренная, на которую в целой Европе смотрят как на что-то обиходное, заурядное, — у нас эта самая мысль колом застряла в голове писателя. Писатель не знает, в какие чернила обмакнуть перо, чтоб выразить её, не знает, в какие ризы её одеть, чтоб она не вышла уж чересчур доступною. Кутает-кутает, обматывает всевозможными околичностями и аллегориями, и только выполнив весь, так сказать, сложный маскарадный обряд, вздохнет свободно и вымолвит: слава богу! теперь, кажется, никто не заметит! Никто не заметит? а публика? и она тоже не заметит? ужели есть на свете обида более кровная, нежели это нескончаемое езопство, до того вошедшее в обиход, что нередко сам езопствующий перестает сознавать себя Езопом? | |
— «Похороны» |
Все великие писатели и мыслители потому и были велики, что об основах говорили.[1] |
Воспитывайте в себе идеалы будущего <...>, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего.[1] |
Выражение «бонапартисты» <…> отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество, а у нас до того довольно, что хоть лопатами огребай. | |
— «За рубежом» |
У ней была в распоряжении громадная сила: упорство тупоумия, и так как эта сила постоянно била в одну точку: досадить, изгадить жизнь, то по временам она являлась чем-то страшным. Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною для неё; она врывалась в кабинет и там настигала Иудушку (прежде она и подумать не посмела бы войти туда, когда барин «занят»). Придёт, сядет к окну, упрётся посоловелыми глазами в пространство, почешется лопатками об косяк и начнёт колобродить. | |
— «Господа Головлёвы» |
Есть легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях — пирог с казенной начинкою. |
Есть люди, которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают «Звон победы раздавайся!» и зияющими впадинами вместо глаз выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними?..[1] |
Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков. Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь...[1] |
Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти.[2] |
Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно свобода, равноправность и справедливость.[1] |
Неизменным предметом моей литературной деятельности был протест против произвола, лганья, хищничества, предательства, пустомыслия и т. д. Ройтесь, сколько хотите во всей массе мною написанного, — ручаюсь, ничего другого не найдёте.[1] |
Нет более просветляющего, очищающего душу чувства, как то, которое ощущает человек при знакомстве с великим художественным произведением. — В должности руководителя вятской губернской канцелярии.[2] |
... ничто так не обескураживает пророка, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех.[1] |
описание Дворцовой площади Петербурга |
Писатель, которого сердце не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, едва ли может претендовать в литературе на значение выше посредственного и очень скоропреходящего.[1] |
Роман современного человека <…> зарождается где-то в пространстве и там кончается. Он разрешается на улице, в публичном месте — везде, только не дома; и притом разрешается почти непредвиденным образом. Проследить эту неожиданность так, чтоб она перестала быть неожиданностью, — насущная задача современного художника. | |
— «Господа ташкентцы» |
За всем тем, он человек добрый или, лучше сказать, мягкий, и те вершки, которые он предлагает здесь убавить, а там прибавить, всегда свидетельствуют скорее о благосклонном отношении к жизни, нежели об ожесточении. Выражения; согнуть в бараний рог, стереть с лица земли, вырвать вон с корнем, зашвырнуть туда, куда Макар телят не гонял, — никогда не принимались им серьёзно. По нужде он, конечно, терпел их, но никак не мог допустить, чтоб они могли служить выражением какой бы то ни было административной системы. | |
— «Благонамеренные речи» (По части женского вопроса) |
Уже не говоря о том, что вся строфа есть не что иное, как lapsus linguae и что г.Минаев, вероятно, хотел сказать, что поэт продал, подобно Исаву, своё первородство, взамен чечевичной похлёбки на обедах (так, по крайней мере, гласит смысл пьесы, но сатирик, очевидно, спутал Исава с похлёбкою)...[3] | |
— «В сумерках». Сатиры и песни Д.Д.Минаева |
Система самовосхваления может быть причиною сновидений, бесспорно весьма приятных, но вместе с тем и крайне обидного пробуждения.[2] |
<«Эзоповская» манера> и не безвыгодна, потому что, благодаря её обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в память читателя.[1] |
Пошлость имеет громадную силу; она всегда застает свежего человека врасплох, и, в то время как он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски. Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки, не только зажимать нос, но и стараться не дышать; точно такое же насилие должен делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием и пошлостью. Он должен притупить в себе зрение, слух, обоняние, вкус; должен победить всякую восприимчивость, одеревенеть. Только тогда миазмы пошлости не задушат его. | |
— «Господа Головлёвы» |
Иносказательная сатира
Дозволяется при встрече с начальством вежливыми и почтительными телодвижениями выражать испытываемое при сем удовольствие.[1] |
…и даже допускал, что самые заблуждения людей не всегда должны иметь непременным последствием расстреляние. |
Небоящиеся чинов оными награждены не будут, боящемуся же всё дастся.[1] |
Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват.[1] |
Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. — Сатира «Культурные люди» |
У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте! |
...Если б русский мужик и добровольно отказался от употребления спиртных напитков, то и тогда надлежало бы кроткими мерами вновь побудить его возвратиться к оным. — «За рубежом», слова графа Твэрдоонто |
Здешние русские пионеры – люди интеллигенции по преимуществу. Провозят из Петербурга чай, сахар, апельсины, табак и, миновавши териокскую таможню, крестятся и поверяют друг другу: – Вы что провезли? |
Огорчилась девочка, расчувствовалась — вот и все. Пройдет. Бывают минуты хорошие, бывают и горькие — это в порядке вещей. Но и те и другие только скользят, а отнюдь не изменяют однажды сложившегося хода жизни. Чтоб дать последней другое направление, необходимо много усилий, потребна не только нравственная, но и физическая храбрость. Это почти то же, что самоубийство. Хотя перед самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно знает, что для него смерть есть свобода, но орудие смерти все-таки дрожит в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо того чтоб бить прямо в лоб, бьет ниже, уродует. Так-то и тут, но еще труднее. И тут предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым. То «ничто», которое в заправском самоубийстве достигается мгновенным спуском курка,— тут, в этом особом самоубийстве, которое называется «обновлением», достигается целым рядом суровых, почти аскетических усилий. И достигается все-таки «ничто», потому что нельзя же назвать нормальным существование, которого содержание состоит из одних усилий над собой, из лишений и воздержаний. У кого воля изнежена, кто уже подточен привычкою легкого существования — у того голова закружится от одной перспективы подобного «обновления». И инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии, он все-таки опять пойдет по утоптанной дороге. | |
— «Господа Головлевы» |
Цитаты о Салтыкове-Щедрине
В каждом порядочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Честно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины. Он найдёт себе многих панегиристов, и всех панегириков достоин он.[4] | |
— Николай Чернышевский, 1857 |
Михаил Евграфович Салтыков — это всеми уважаемый диагност наших общественных зол и недугов.[1] | |
— Иван Сеченов |
Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.[5] | |
— Антон Чехов (после смерти писателя) |
Невозможно понять историю России во второй половине XIX века без помощи Щедрина.[1] | |
— Максим Горький |
..несравнимо сильнее всех книг Щедрина подействовал на меня его портрет <...> Из-под густых бровей и тяжелых надбровий прямо в глаза вам смотрит отчаянный, почти безумный в своей горечи, какой-то вопрошающий вас взгляд — взгляд великого русского писателя. И в этих глазах — весь путь, все наследие, школа мысли и чувства тех, кто любил свою родину «сквозь слёзы», кто боролся за все прекрасное в ней, выйдя один на один, как богатырь в поле, на схватку с безобразными масками, искажавшими это прекрасное. | |
— Мариэтта Шагинян, «Воспоминания» |
Он писатель, по преимуществу <скорбный> и негодующий.[4] | |
— Николай Чернышевский, 1857 |
Особняком среди «сумасшедших» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «Историей одного города», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. Читатели, не обидевшиеся ни на Гоголя, ни на Гаршина, ни на Чехова, почему-то часто обижаются на Щедрина (например, Суворин, выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» сатирические аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с Радищевым и Чаадаевым, авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По ошибке радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «Глупове» не одна бочка дегтя сознательно вылита на всех мечтателей о Золотом веке, на социалистов, фурьеристов, сен-симонистов, на князя Щербатова и Владимира Одоевского. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает Глупов сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский Нос, разгуливающий сам по себе. Этика слилась с эстетикой, в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы абсурда ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «В ожидании Годо». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «История прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в России история и не начинала течение свое.[6] | |
— Юрий Буйда, «Щина», 2000 |
С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его «Помпадуров и помпадурш», его «глуповцев» и его «Балалайкина»[7], знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть. [1] | |
— Михаил Соловьёв |
Сатира Щедрина <...> при всём блестящем остроумии тяжела, её просто трудно читать! Она такая злая, она звенит как натянутая струна, она готова оборваться. Она надрывает Вам сердце...[1] | |
— Анатолий Луначарский |
Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нём говорят.[1] | |
— Максим Горький |
Это писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому, а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого[1]. | |
— Александр Эртель |
- Сергей Макашин, Салтыков-Щедрин. Биография (монография)
См. также
Комментарии
- ↑ Фраза Тебенькова: «est une expression de nationalgarde, à peu près vide de sens», сказанная традиционно по-французски, — в переводе звучит как достаточно ядовитое замечание: «это почти бессмысленное выражение национальных гвардейцев».
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 С. А. Макашин. Сатиры смелый властелин // Собр. соч. Салтыкова-Щедрина в 10 т. Т. 1. — М.: Правда, 1988.
- ↑ 1 2 3 «Золотые россыпи». — Одесса: «Маяк», 1965. — С. 121.
- ↑ Салтыков-Щедрин М.Е., «Собрание сочинений» (в двадцати томах). Москва: 1965-1978 год, том 9, стр.248
- ↑ 1 2 Н. Г. Чернышевский. Статья о «Губернских очерках» // Современник. — 1857. — № 6.
- ↑ Письмо А. Н. Плещееву 14 мая 1889 г.
- ↑ Юрий Буйда, «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.
- ↑ Балалайкин — персонаж ряда произведений Салтыкова, в первую очередь, «Современной идиллии»