Корней Иванович Чуковский

Корне́й Ива́нович Чуко́вский (1882—1969) — русский поэт, публицист, критик, также переводчик и литературовед, известен в первую очередь детскими сказками в стихах и прозе.

Цитаты

	Как на пишущей машинке Две хорошенькие свинки: Туки-туки-туки-тук! Туки-туки-туки-тук! И постукивают, И похрюкивают: «Хрюки-хрюки-хрюки-хрюк! Хрюки-хрюки-хрюки-хрюк!»
	— «Свинки»

	Не ходите в Африку, Африку гулять! В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы.
	— «Бармалей»

Из статей и публицистики

	Существует изрядное количество признаков, что пришёл какой-то новый, миллионный читатель, и это, конечно, радость, но беда в том, что имя ему - обыватель, он с крошечной, булавочной головкой. Читатель-микроцефал. И вот для такого микроцефала в огромном, гомерическом количестве стали печатать микроцефальные журналы и книги.
	— Нат Пинкертон и современная литература

...Кроме религиозного обожания, ему никаких других чувств отпущено не было: он не умел «симпатизировать», любить, уважать, восторгаться — он умел только религиозно обожать. Этот пьяный, лысый, оплеванный, исковерканный человек, когда садился за стол и брал в руки перо, становился как бы иереем: свершал богослужение пред своими покрытками, пред Днепром, пред самим собою — предо всем, что так или иначе покинуто. <...> ...У него был другой величайший дар: дар мести и безумного гнева. Во всем мире я не знаю другого поэта с такой способностью к проклятию, к исступленной ярости, к негодованию, — как Шевченко. ...У него нет «жалости», нет «симпатий», — он весь либо молитвенное обожание, либо нечеловеческий гнев... Этот утонченный поэт, с таким грациозным, изысканным стихом, превративший украинскую речь в какую-то нежнейшую музыку, — чуть только им овладевала гневливость, начинал швыряться словами, как каменьями, становился дьявольски язвителен, груб, жесток, и, читая его стихи, буквально чувствуешь, как он топчет свою жертву ногами... <...> ...Шевченко ничего другого не замечал, ни о чем другом не думал, и если бы это было иначе — разве мог бы он быть гениальнейшим псалмопевцем среди мировых поэтов. — К 95-летию Шевченко

— «Шевченко» (1909)

Самый громкий успех выпадает теперь на долю того сочинителя, который изобрел для своих детских рассказов наиболее виртуозные методы воровства, грабежа и мошенничества. Все они стремятся к тому, чтобы дети стали знатоками, гурманами, лакомками убийств и жульничеств и приучились бы ценить преступления с точки зрения мастерства уголовных приемов. Теперь уж американских издателей не прельстишь похождениями каких-нибудь заурядных налетчиков. Подавай им художников этого дела, открывателей новых путей в области бандитского искусства! Эти новые пути заключаются, главным образом, в сочетании бандитизма с наукой и техникой. <…> Без телевизоров, радаров, реактивных ракет не обходится ни один из нынешних бандитских рассказов. И знаменательно, что даже произведения так называемой научной фантастики насыщены теперь уголовщиной. В одном из номеров «Сюпермэна» изображается, например, жизнь на далекой планете Ууз. Вы ждете сказочных чудес и волшебств, но все, конечно, сводится к тому, что на планете Ууз тоже есть шайка бандитов, словно это не планета, а Чикаго. Впрочем, оказывается, что населить хулиганами звездное небо – это еще не предел современной американской фантастики. Юноша Джонни Квик, говорится в другом рассказе, угодил, при помощи некоей магической формулы, в 2048 год, то есть на сто лет обогнал нашу жизнь! И единственное, что он увидел у себя на родине в эту эпоху лучезарного будущего, это опять-таки шайку мазуриков!

— «Растление американских детей», 1949

«Высокое искусство»

В литературе сохранилось немало смешных анекдотов о ляпсусах тех горе-переводчиков, которые то и дело попадают впросак из-за неполного, однобокого знания лексики чужого языка. В романе «Чернокнижников» А.В.Дружинина кто-то переводит русскую фразу: «Кабинет его квартиры сыр» – при помощи такой французской ахинеи: «Mon logement est tres fromage» H.С.Лесков в романе «На ножах» сообщает, что одна из его героинь перевела выражение: «Canonise par le Pape» (то есть «причислен папой к лику святых»): «Расстрелян папой». <...> М.И. Пыляев в своей известной книге о замечательных чудаках рассказывает, что один из этих чудаков, желая сказать: «Ваша лошадь в мыле», говорил: «Votre cheval est dans le savon!» Такими замечательными «чудаками» являются переводчики, не знающие фразеологизмов того языка, с которого они переводят. Многие из них усвоили иностранный язык только по словарю, вследствие чего им неизвестны самые распространенные идиомы.

У Чехова сказано: «Тебя, брат, заела среда». Она перевела: «Ты встал в этот день (должно быть, в среду) не той ногой с кровати». Такими ляпсусами буквально кишат страницы переводов мисс Фелл. Они в достаточной мере исказили её перевод. Но представьте себе на минуту, что она, устыдившись, начисто устранила все свои ошибки и промахи, что «батюшка» стал у неё, как и сказано у Чехова, Батюшковым, «каштановое дерево» – Каштанкой, «святой Франциск» – Добролюбовым, – словом, что её перевод стал безупречным подстрочником, – всё же он решительно никуда не годился бы, потому что в нём так и осталось бы без перевода самое важное качество подлинника, его главная суть, его стиль, без которого Чехов – не Чехов.

Характерно, что в сороковых и пятидесятых годах XIX века своевольное обращение Иринарха Введенского с подлинником казалось читательской массе нормальным и почти не вызывало протестов. Вплоть до революции, то есть семьдесят лет подряд, из поколения в поколение, снова и снова они воспроизводились в печати и читались предпочтительно перед всеми другими, и только теперь, когда дело художественного перевода поставлено на новые рельсы, мы вынуждены начисто отказаться от той соблазнительной версии Диккенса, которая дана Иринархом Введенским, и дать свою, без отсебятин и ляпсусов, гораздо более близкую к подлиннику. Если бы Введенский работал сейчас, ни одно издательство не напечатало бы его переводов. И та теория, которой он хотел оправдать свой переводческий метод, воспринимается нами в настоящее время как недопустимая ересь.

Эти два стиля – салонно-романсовый и сусально-камаринский – немилосердно искажали поэзию Шевченко. Всякие другие отклонения от текста, как бы ни были они велики, наряду с этим извращением стиля кажутся уж не столь сокрушительными. Даже словарные ляпсусы, вообще нередкие в переводах с украинского, не так исказили шевченковский текст, как исказила его фальсификация стиля. Губительная роль этих ляпсусов очевидна для всякого, поэтому едва ли необходимо распространяться о них.

Я мог бы без конца приводить эти забавные и грустные промахи, но думаю, что и перечисленных достаточно. Конечно, не такими ляпсусами измеряется мастерство переводчика. Люди, далёкие от искусства, ошибочно думают, что точность художественного перевода только и заключается в том, чтобы правильно и аккуратно воспроизводить все слова, какие имеются в подлиннике. Это, конечно, не так.

Но, конечно, мы не вправе скрывать от себя, что у вдохновенных переводов всегда есть опасность при малейшем ослаблении дисциплины перейти в какой-то фейерверк отсебятин и ляпсусов.

Возьмём хотя бы глагол умереть. Одно дело ― умер, другое ― отошел в вечность, скончался, ещё иное ― опочил, или заснул навеки, или заснул непробудным сном, или отправился к праотцам, преставился, а совсем иное дело ― издох, околел, скапутился, загнулся, отдал концы, окочурился, дал дуба, сыграл в ящик и т.д. Академик Щерба делил язык на четыре стилистических слоя: Торжественный ― лик, вкушать. Нейтральный ― лицо, есть. Фамильярный ― рожа, уплетать. Вульгарный ― морда, жрать.

Цитаты о Чуковском

― Нельзя бояться крови, ― продолжал Корней Иванович. ― Кровь ― это естественно. Смотрите, как она выдавливает мою кровь, поверьте, мне это безразлично. ― Старики легче переносят боль, ― сказала вдруг медсестра. ― Молодые больше боятся крови. Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен этот намек на его возраст. ― А вы, оказывается, не только берете кровь, ― сказал он сестре, ― вы ее еще и портите… Так вот, насчет крови, ― продолжал он, повернувшись ко мне. ― В некоторых ваших рисунках она есть, а в некоторых ее нет. Разбираться, в каких рисунках кровь есть, а в каких ее нет, мы не стали. Корней Иванович снял со шкафа оранжевого льва, сделанного скорей всего из поролона или чего-нибудь в этом роде. На груди у льва висел шнурок. ― Вот смотрите какая штука, ― сказал Чуковский и тут же дернул льва за шнурок, лев зарычал. И вдруг сказал по-английски: ― Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг еф джанглз. ― Я настоящий лев! Я царь джунглей! ― перевел Корней Иванович. И тут у Чуковского сделался такой вид, как у царя джунглей, львиный вид. И я окончательно увидел, с кем имею дело. Передо мной был действительный Царь джунглей, и джунгли эти назывались Переделкино ― дачный городок писателей. Невиданные сверхсплетения времени и судьбы окружали Корнея Ивановича, а уж он-то был Царь этих джунглей, и если выходил пройтись ― Лев в валенках, ― ему приветливо махали палками. И я возгордился, что однажды ― зимой 1966 года ― случайно оказался спутником льва ― Царя переделкинских джунглей.

— Юрий Коваль, «Слушай, дерево», 1993

Сам Корней Иванович, вернувшись в 1915 году из Англии, куда он ездил с какой-то делегацией, стал ходить босиком, хотя и в превосходном костюме. А писатели — те все выдумывали себе разные костюмы: Горький одевался по-своему, красавец Леонид Андреев по-своему, Маяковский по-своему… Всех их можно было встретить на Большой дороге в Куоккале (теперь Приморское шоссе), они либо жили в Куоккале, либо приезжали в Куоккалу. Люди искусства стали для нас всех если не знакомыми, то легко узнаваемыми, близкими, встречаемыми. Свой куоккальский озорной характер К. И. Чуковский сохранял до конца жизни. Вот что мне рассказывала старый врач санатория Академии наук «Узкое» Татьяна Александровна Афанасьева. Жил К. И. Чуковский обычно в центральном корпусе, в комнате 26. Возвращаясь с прогулки, ловил ужей, которых в Узком (по-старинному «Ужское») было много. Навешивал ужей себе на шею и на плечи штук по пять, а затем, пользуясь тем, что двери в комнаты не запирались, подбрасывал их отдыхающим и наслаждался их испугом. Не позволял мешать себе во время работы и поэтому вывешивал на дверях своей комнаты плакат: «Сплю». Такой лист висел часов до трех дня. Приезжавшие к Корнею Ивановичу из Москвы ждали, ждали и в конце концов часто уезжали. Татьяна Александровна рассказывала и о следующей проделке. Бывало, он бросался на колени перед сестрами, приносившими ему лекарства (обычно травные настойки: сердечные, успокаивающие, снотворные), и умолял их с трагическими жестами забрать лекарства назад. Давняя подавальщица в столовой Антонина Ивановна тоже хорошо помнит Корнея Ивановича: «Ох, и чудил же», а сама смеется. То было уже в Узком, но стиль поведения был куоккальский.

— Дмитрий Лихачёв, Воспоминания, 1995

Александр Галич рассказывал мне: Чуковский, влюбившийся, как он умел влюбляться, в его песни, как-то слушал их и нахваливал, после чего попросил снова зайти в такой-то час ― точно. Галич пришел и по просьбе хозяина спел о гонителях Пастернака: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!» ― причем при этих словах сидевшая тут же женщина вскочила и выбежала, заплакав. В чем дело? Оказалось: это та же Марина, вдова сына Корнея Ивановича Николая, который скверно отметился в дни пастернаковской травли. Тут К. И., пожалуй, даже наверняка жестче ― не жесточе ли до садизма? ― чем его несгибаемая дочь Лидия.

— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008

Статьи о произведениях

• см. Категория:Произведения Корнея Чуковского

Ссылки

• Чуковский Корней Иванович