Мнимая величина

«Мнимая величина» или «Мнимое величие» (польск. Wielkość urojona) — авторский сборник 5 философско-сатирических и художественных эссе (или рассказов) Станислава Лема 1973 года, замаскированных под предисловия к вымышленным книгам. Вторая книга из цикла «Библиотека XXI века». Изначально в неё входил также «Голем XIV», который после дополнения в 1981 г. публикуется отдельно.

Предисловие

Wstęp; перевод: К. В. Душенко, 1995

Искусство писания предисловий давно уже требует прав гражданства. Да и сам я давно хотел отдать должное порабощённой литературе, которая о себе молчит целых сорок веков — в рабстве у книг, к которым его приковали. Когда же, если не в эпоху равенства всех вер и всех правил, надлежит даровать наконец независимость этому благородному жанру, усмиряемому в колыбели? <…> Напрасно я осматриваюсь и выжидаю: никто не спешит вывести Предисловия из дома рабства, избавить их от принудительной барщины. Делать нечего: придётся мне самому — скорее из чувства долга, чем по велению сердца, — прийти на выручку Интродукционистике, стать её освободителем и акушером. — начало

Sztuka pisania wstępów od dawna domaga się indygenatu. Od dawna też oblegała mnie potrzeba zadośćuczynienia temu piśmiennictwu pod zaborem, które milczy o sobie od czterdziestu wieków — w niewoli dzieł, do jakich je przykuto. Kiedyż, jeśli nie w epoce ekumenizacji, to jest wszechracji, należy wreszcie obdarzyć niepodległością ten gatunek szlachetny, kiełznany w powiciu? <…> Próżno patrzę i czekam: nikt jakoś nie wyprowadza Wstępopisarstwa z domu niewoli, z kieratu pańszczyźnianych służb. A więc nie ma rady: muszę sam, jakkolwiek z poczucia obowiązku raczej, niż z odruchu serca, pospieszyć z pomocą Introdukcjonistyce — zostać jej wyzwolicielem i akuszerem.

Мощность множества предисловий (пусть даже посредственных), которыми обрастает настырно переиздаваемый труд, превращает бумагу в твердыню, отражающую все наскоки зоилов: кто же дерзнёт напасть на книгу с таким бронепанцирем, из-за которого видно уже не столько её содержание, сколько оного неприкосновенность и святость! Предисловие бывает обещанием, намеренно скромным — из чувства собственного достоинства или из гордости; или долговым обязательством за подписью автора; или знаком участия, которое проявляет к книге какой-нибудь авторитет, участия, диктуемого условностями, — дружественного, однако поверхностного и, в сущности, мнимого, то есть мандатом доверия, охранной грамотой, пропуском в большой мир, напутствием из влиятельных уст — напрасной уловкой, грузом, который тащит на дно труд, и без того обречённый на гибель. Несостоятельны векселя предисловий, и редкий из них вдруг осыплет читателя золотом, да ещё разродится процентами. Но обо всём этом я умолчу. Я не намерен вдаваться ни в таксономию Интродукционистики, ни даже в элементарную классификацию этого доселе униженного, подъяремного жанра. Клячи и рысаки здесь одинаково ходят в упряжке. Эту, тягловую сторону дела я оставляю Линнеям.

Moc zbioru wstępów, nawet nijakich, którą obrosło dzieło, namolnie wciąż wydawane, obraca papier w opokę, porażającą knowania Zoilów — któż bowiem ośmieli się zaatakować książkę z takim przedpiersiem pancernym, spoza którego już nie tyle treść jej widać, ile takowej szacowność nietykalną! Wstęp bywa zapowiedzią powściągliwą z dostojeństwa lub dumy, obligiem sygnowanym przez autora, to znów — wymuszoną przez konwenans, pobieżną, choć i przyjazną — manifestacją symulowanego w gruncie rzeczy zaangażowania się jakiegoś autorytetu w książkę: więc jej listem żelaznym, glejtem, przepustką do wielkiego świata, wiatykiem z możnych ust — chwytem daremnym, który ciągnie w górę to, co i tak utonie. Niewypłacalne są te weksle — i tylko rzadko który sypnie złotem, a jeszcze procentami obrodzi. Lecz wszystko to pominę. Nie zamierzam wdawać się w taksonomię Introdukcjonistyki ani nawet w elementarną klasyfikację tego postponowanego dotąd, na kantarach trzymanego rodzaju. Cuganty czy chabety — jednako w nim zaprzęgiem chodzą. Niechże się Linneusze zajmą tą pociągową stroną rzeczy.

	Разум говорит нам, что, кроме Предисловий к Творениям, существуют Творения-Предисловия, ведь тезисы и футуромахии учёных, подобно Писаниям всяческих вер, суть Предисловия — к Этому и Тому свету. Так что, поразмыслив, мы видим, что Царство Предисловий несравненно обширнее Царства Литературы, ибо то, что она пытается воплотить, Предисловия предвещают — издалека.
	Refleksja wskazuje nam więc, że oprócz Wstępów do Dzieł istnieją Dzieła-Wstępy, albowiem tak Święte Księgi wiar wszelkich, jak tezy i futuromachie uczonych są Przedmowami — do Tego i Tamtego świata. Namysł zdradza więc, że Państwo Wstępów jest nieporównanie rozleglejsze od Państwa Literatury, co ona bowiem ziścić usiłuje, to Wstępy tylko zapowiadają — z oddali.

Разве не угрожает нам информационный потоп? И разве не в том его ужас, что он красоту красотой побивает, а истину — истиной? Ведь голос миллиона Шекспиров — такой же невнятный и яростный шум, как голос стада буйволов или океанских валов. Миллиарды смыслов, сталкиваясь, не славу приносят мысли, но гибель. Перед лицом такой неминучести Молчание — единственный Ковчег Завета и Союза Творца с Читателем, коль скоро первый обретает заслугу, воздерживаясь от всяких высказываний, а второй — аплодируя такому смирению; не так ли?

Czy nie zagraża nam potop informacyjny? I czy nie w tym jego potworność, że on piękno pięknem miażdży, a prawdą prawdę unicestwia? A to, ponieważ głos miliona Szekspirów jest taką samą wrzawą i wściekłym hałasem, jak głos stada bawołów na stepie lub bałwanów na morzu. Tak miliardowe sensy, zderzając się, nie honor przynoszą myśli, lecz zgubę. Czy w obliczu takiej fatalności nie jest już tylko Milczenie zbawienną Arką Przymierza Twórcy z Czytelnikami, skoro pierwszy zdobywa zasługę, powstrzymując się od snucia treści jakichkolwiek, a drugi — przyklaskując tak okazanej rezygnacji?

… Витольд Гомбрович так изложил бы дело. Не о том речь, чтобы кому бы то ни было, хоть бы и мне, идея освобождения Предисловий от Содержания, которое они должны предвещать, пришлась бы по сердцу — или же не пришлась. А речь о том, что невозможно идти против закона Эволюции Формы. Искусство не может ни стоять на одном месте, ни повторять себя до бесконечности — и как раз потому не может только лишь нравиться. Если ты снёс яйцо, ты должен его высидеть; если из него вылупилось не пресмыкающееся, а млекопитающее, надо напитать его млеком; а если, в конце концов, на этом пути встретится нечто, вызывающее у нас неприязнь и даже позывы к рвоте, ничего не попишешь: уж коли мы до Этого доработались, дорвались и сами себя дотащили, то по резонам более важным, нежели тяга к удовольствию, придётся нашим глазам, ушам, разуму терпеть всё Новое, категорически нам предписанное, раз уж оно открыто по дороге туда, ввысь — где, правда, никто не бывал и побывать не желает, ведь неизвестно, можно ли там выдержать хотя бы минуту, — но для Развития Культуры это, ей-богу, совершенно не важно! Эта лемма с поистине гениальной бесцеремонностью вместо прежнего рабства — непроизвольного, а значит, бессознательного — предлагает нам новое; она не разрывает путы, а лишь удлиняет лонжу, гонит нас в Незнаемое, называя свободой — осознанную необходимость.

… Witold Gombrowicz, tak by rzecz wyłożył. Nie o to idzie, czy komukolwiek, a choćby i mnie, pomysł uwolnienia Wstępów od Treści, jakie mają zapowiadać, podobał się — albo i nie podobał. Podlegamy bowiem bezapelacyjnie prawom Ewolucji Formy. Sztuka nie może stać na jednym miejscu ani powtarzać się w kółko: właśnie przez to nie może się tylko podobać. Jeśli zniosłeś jajo, musisz je wysiedzieć; jeśli wylągł ci się z niego ssak miast gada, trzeba mu dać coś do possania: jeżeli więc kolejny krok doprowadza nas do tego, co budzi powszechną niechęć, a nawet stan przywomitalny, nie ma rady: dopracowaliśmy się już Tego Właśnie, już tak daleko dopchaliśmy i dociągnęli samych siebie, więc z wyższego niż przyjemność nakazu przyjdzie nam obracać w oku, w uchu, w umyśle — Nowe, kategorycznie zaaplikowane, bo zostało odkryte na drodze hen wzwyż — tam, gdzie nikt wprawdzie nie bywał i bywać nie chce, skoro nie wiadomo, czy da się Tam choć przez chwilę wytrzymać — lecz, zaiste, dla Rozwoju Kultury nie ma to najmniejszego znaczenia! Lemat ten, z dezynwolturą, właściwą nonszalanckiej genialności, każe nam jedną — starą — spontaniczną, więc nieuświadomioną niewolę — na nową zamienić; nie rozcina pęt, lecz tylko lonżę nam wydłuża; jakoż gna nas w Niewiadome, zwąc wolnością — zrozumianą konieczność.

… в деле творения можно применить алгебру, подсмотренную у Всемогущего. Вспомните: как речисто Писание, как многословно Пятикнижие в описании результата Творения — и сколь лаконично в показе его рецептуры! Было вневременье и хаос, и вдруг ни с того ни с сего повелел Господь: «Да будет свет» — и готово; а между тем и другим не было ничего — ни щёлки, ни метода? Не верю! Между Хаосом и Сотворением была чистая интенция, ещё не ослепленная светом, не вовлечённая в Мироздание до конца, не запачканная землей, хотя бы и райской. <…> А что было вначале? <…> Вступление, но не самосильное, не самочинное, а Вступленье к Чему-то. Обуздаем разнузданное осуществление, каким было Сотворение Бытия: применим к первой его лемме алгебру намеренно сдержанного творения! А именно: поделим целое на это «Что-то». Тогда «Что-то» исчезнет, и в остатке мы получим Вступление, очищенное от дурных последствий, то есть от всякой угрозы Воплощения, — Вступление чисто интенциональное и в этом своём состоянии безгрешное. Это не мир, а всего лишь точка, лишенная измерений — и как раз потому всеобъемлющая.

… możemy zastosować do kreacji algebrę, u Wszechmocnego podpatrzoną. Proszę zwrócić uwagę na to, jak przegadana jest Biblia, jaki rozlewny Pentateuch w opisach rezultatu Genezis — i jak lakoniczny w pokazywaniu jej receptury! Był bezczas i chaos, aż nagle — ni z tego, ni z owego — powiedział Pan: „Niech się stanie światło”, po czym stało się i już, a między jednym a drugim nic — ani szparki nie było, ani sposobu? Nie wierzę! Między Chaosem a Stworzeniem była czysta intencja, światłem jeszcze nie porażona, w Kosmos nie zaangażowana do końca, nie ubrukana — rajską nawet ziemią. <…> A co było na początku? <…> Wstęp, ale nie samoswój, nie sobiepański, lecz Wstęp do Czegoś. Przeciwstawmy się wyuzdanemu ziszczaniu, jakim była Genezis — zastosujmy do jej pierwszego lematu algebrę powściągliwszej kreacji! Podzielimy mianowicie całość przez „Coś”. „Coś” zniknie wówczas i pozostaniemy — jako z rozwiązaniem — ze Wstępem, oczyszczonym od złych skutków — bo od wszystkich gróźb Wcielenia — albowiem czysto intencjonalnym i w tym stanie bezgrzesznym. Nie jest to świat — lecz punkt tylko bezwymiarowy — ale właśnie dlatego w bezkresie.

	Скульптор, подсовывающий нам необтёсанные булыжники или одухотворяющий нас экспозицией из случайного мусора, пытается забраться обратно в палеолит, в шкуру прачеловека, потому что тоскует по Подлинности! Но куда ему до пещерного человека! Нет, не видать ему сырого мяса первобытной экспрессии! Naturalia non sunt turpia, — но откровенная и скудоумная дикость не означает возврата к Природе!
	Rzeźbiarz, podtykający nam swe nieokrzesane kamienie czy uwznioślający ekspozycją byle śmieci, usiłuje wleźć na powrót w paleolit — w praczłowieka — bo nim, czyli Autentykiem, chce zostać! Lecz gdzie mu do jaskiniowca! Nie tędy droga w surowe mięso barbarzyńskiej ekspresji! Naturalia non sunt turpia — ale to nie znaczy, że byle prostacze zdziczenie jest powrotem do Natury!

По ложному пути идут композиторы, ломая контрапункту хребет и компьютерами пуская Бахов в распыл; да и оттаптывание (при помощи электронов) кошачьих хвостов со стократным усилением не даст ничего, кроме стада искусственных обезьян-ревунов. Ложный курс — и фальшивый тон! Ещё не пришел спаситель-новатор, ясно видящий цель! Я жду его с нетерпением — жду его музыки, которая будет конкретной в преодолении лжи, вернётся на лоно Природы и запечатлеет хоральное, хотя и сугубо приватное, звучание любого собрания меломанов — лишь по видимости благородно-сосредоточенных, лишь окультуренной периферией своих организмов прилежно внимающих оркестру. Думаю, инструментовка этой стомикрофонно подслушанной симфонии будет кишечно-сумрачной и монотонной, ведь её звуковым фоном станут усиленные Двенадцатиперстные Басы, или Борборигмы, людей, исступлённо предающихся чревоборчеству — неизбежному, исконно-бурчливому, булькотливо подробному и исполненному отчаянной переваривающей экспрессии; не органным, но организменным, а значит, подлинным будет голос их чрева — голос жизни! Я предвижу: лейтмотив разовьётся в могучем ритме седалищ, подчёркнутом поскрипываньем стульев, грянут всхлипывающие вступления сморканий, аккорды высококолоратурного кашля. Заиграют бронхиты… и здесь я предчувствую повторяющееся соло, виртуозное в своей астматической дряхлости, сущее memento mori — vivace ma non troppo, мастерское атональное пикколо, когда настоящий труп заклацает на 3/4, отбивая такт искусственной челюстью, и взаправдашняя могила смертным хрипом отзовётся в дыхательном горле; так вот: такую Правду Симфонического Прохода и Тракта, Столь Безусловно Жизненную, подделать нельзя. Соматическая активность тел, которую до сих пор заглушала невероятная фальшь искусственной музыки, безразличной к их собственному, безусловно заданному и потому трагическому звучанию, требует торжественного восстановления в правах, Возврата к Природе. Я не могу ошибаться — я знаю: премьера Висцеральной Симфонии окажется переломом; так и только так доселе пассивная, приглушенная до шуршанья конфетных обёрток публика перехватит — наконец-то! — инициативу и в роли самооркестра исполнит возвращенье к себе, непримиримая ко всяческой лжи, как и положено в нашем веке. Творец-композитор снова станет всего лишь жрецом-посредником между робеющей толпой и Мойрой — ибо жребий наших кишок есть наше Предназначение… А утончённая аудитория меломанов услышит самосимфонию без всяких помех, без постороннего бренчанья, потому что на этой премьере она будет наслаждаться — и будет тревожима — только самою собой. А как же литература? Вы, верно, уже догадываетесь: я хочу вернуть вам ваш собственный дух во всей его полноте, подобно тому как висцеральная музыка возвращает публике её собственное тело и в самом средоточии Цивилизации нисходит в Природу. Потому-то Писание Предисловий не может долее оставаться под игом рабства, в стороне от освободительных устремлений. Не одних только беллетристов и их читателей подбиваю я к мятежу. Я подчеркиваю: к мятежу, а не ко всеобщей неразберихе, при которой науськанные театральные зрители влезают на сцену либо сцена влезает на них, и из убежища зрительских кресел они, утратив удобную позицию судей, ввергаются в церковь святого Вита. Не судороги, не полоумная мимикрия йоги, но одна лишь Мысль может вернуть нам свободу. И потому, отказав мне в праве на освободительную борьбу от имени и ради блага Предисловий, ты, почтенный Читатель, приговорил бы себя к ретроградству, к окаменевшей старозаветности, и какую бы ты себе бороду ни отпустил — не пройти тебе в современность.

Źle czynią kompozytorzy łamiąc kontrapunktowi gnaty i puszczając komputerami Bachów na rozkurz — także deptanie, elektronami, ogonów wzmocnionego stukrotnie kota nic, oprócz stada sztucznych wyjców, nie urodzi. Fałszywy kurs i ton! Nie nadszedł jeszcze świadomy celu zbawiciel — nowator! Czekam go niecierpliwie — oczekuję jego utworu muzyki konkretnej w odkłamywaniu, powracającej na Przyrody łono, utworu, który będzie utrwaleniem owych popisów chóralnych, choć prywatnych ściśle, jakim się każda publiczność oddaje w koncertowej sali — tylko zewnętrznością skupienia kulturalna, tylko oswojoną peryferią organizmów kontemplująca orkiestrę w potach. Sądzę, że ta stumikrofonowo podsłuchana symfonia będzie miała ciemną, monotonną instrumentację, flakom właściwą, bo jej brzmieniowe tło utworzą wzmocnione Basy Jejunalne, czyli Borborygmy osób, zapamiętałych w nieuchronnym brzuchoburstwie — w kruczeniach osadzonym, gulgotliwie dokładnym i pełnym zdesperowanej ekspresji trawiennej — albowiem autentyczny, skoro organiczny, a nie organowy, jest ten głos trzewi — głos życia! Ufam też, że lejtmotyw rozwinie się w takt siedzeniowej perkusji, wyakcentowanej poskrzypywaniem krzeseł, z silnymi, spazmowymi wejściami smarknięć i z akordami świetnie koloraturowego kaszlu. Zagrają bronchity… i przeczuwam tu właśnie niejedno solo wykonane z maestrią astmatycznej sędziwości, istne Memento mori vivace ma non troppo, popis agonalnego piccolo, bo autentyczny trup zakłapie na trzy czwarte do taktu sztucznymi szczękami, bo uczciwy grób zaświszcze w rozrzężonej tchawicy — otóż, taka Prawda Przewodu Symfonicznego, Tak Życiowa, jest nie do podrobienia. Cała somatyczna inicjatywa ciała, dotychczas najfałszywiej w świecie zagłuszana muzyką sztuczną, wbrew ich brzmieniom tragicznie, bo nieodwołalnie własnym, domaga się triumfalnej rewindykacji — jako Powrotu do Natury. Nie mogę się mylić — wiem, że prawykonanie Symfonii Wisceralnej będzie przełomem, albowiem tak i tylko tak tradycyjnie bierna, stłumiona do szmeru miętówek rozwijanych publiczność przejmie — nareszcie! — inicjatywę i w roli autoorkiestry wykona powrót do siebie — zapamiętała we wszechodkłamaniu, tym haśle naszego wieku. Twórca-kompozytor znów stanie się jeno kapłanem — pośrednikiem pomiędzy struchlałą rzeszą i Mojrą — albowiem los flaków naszych jest naszym Przeznaczeniem… Tak to dystyngowana zbiorowość znawców — słuchaczy bez postronnych brzdąkań dozna autosymfonii, ponieważ w tym prawykonaniu już tylko samą sobą będzie się delektowała — i trwożyła… A co z literaturą? Domyślacie się już chyba: ja chcę wam ducha waszego oddać — w całym jego obszarze — tak jak muzyka wisceralna oddaje publiczności jej własne ciało — czyli w samym środku Cywilizacji od Natury zstępuje. Dlatego właśnie Wstępopisarstwo nie może już trwać dłużej pod klątwą niewoli — wyłączone z prac wyzwolicielskich. Nie tylko beletrystów i ich czytelników podżegani więc do powstania. A mam na myśli bunt, nie skołowanie powszechne — nie podbechtywanie widzów teatralnych, żeby włazili na scenę lub żeby scena na nich właziła, przez co, tracąc pozycję wyższości miłej, zostają ze zlikwidowanego azylu widowni wtrąceni w kocioł świętego Wita. Nie drgawka, nie zbakierowana mimikra jogi, lecz Myśl jedna może nam wolność przywrócić. Tak więc, odmawiając mi prawa walki wyzwoleńczej w imieniu i dla dobra Wstępów, skazałbyś się, szanowny Czytelniku, na wstecznictwo, na staroświecczyznę zakamieniałą, i choćbyś nie wiedzieć jaką brodę sobie zapuścił — nie wejdziesz do nowoczesności.

… векселем без покрытия (трансцендентального), залогом (фальсифицированным), обещанием (неисполнимым), высшей формой духовной тревоги стало ныне искусство. А значит, эту его пустоту и эту неисполнимость надо сделать девизом и опорой; стало быть, я, пишущий Предисловие к Малой Антологии Предисловий, поступаю совершенно законно, предлагая введения, никуда не ведущие, вступления, никуда не вступающие, и предисловия, после которых никаких слов не будет. Но каждым из этих первых шагов я открою перед тобой пустоту иного рода и иного смыслового оттенка, переливающуюся одной из полос поистине хайдеггеровских спектров. Я с увлечением, надеждой и с помпой буду распахивать дверцы триптихов и алтарей, обещать иконостасы и царские врата, преклонять колени на ступенях, обрывающихся на пороге подпространства не просто опустевшего, а такого, в котором никогда ничего не было — и не будет. Ах, развлечение это, самое серьёзное из возможных, почти трагическое, есть иносказание нашей судьбы, ибо нет другого изобретения, до такой степени человеческого, другого такого атрибута и оплота человеческой сущности, как полнозвучное, освобожденное от обязательств, поглощающее наши естества без остатка — Предисловие к Небытию. Весь мир, зеленый и каменный, остывший и гудящий, пламенеющий в облаках и упрятанный в звёздах, мы делим с животными и растениями. Небытие же — исключительно наше владение и наша специальность. Но это такая трудная, небывалая, ибо небывшая вещь, которую нельзя вкусить без тщательной подготовки, духовных упражнений, без долголетнего учения и тренировки; неподготовленных оно обращает в соляной столп, поэтому к общению с точно настроенным, богато оркестрованным небытием надо усердно готовиться — стараясь, чтобы каждый шаг на пути к нему был возможно более тяжёлым, отчётливым и материальным. И потому я буду показывать тебе Предисловия, как показывают богатые дверные оклады, резные, златокованые, увенчанные грифонами и геометрическими графами, буду клясться их золотой, звучно-массивной, обращённой к нам стороной, чтобы затем, распахнув их сосредоточенным духовным прикосновением, ввергнуть читающего в небытие — и тем самым извергнуть его сразу изо всех существований и миров. Чудесную свободу я предвещаю и гарантирую, ручаясь, что Там ничего не будет. Что обрету я? Бытие, богаче которого нет: до Сотворения. Что обретёшь ты? Свободу, полнее которой нет, — ибо я ни единым словом не потревожу твой слух в этом чистом взлёте. Я лишь возьму его у тебя, как берёт голубятник голубя, и зашвырну в безбрежность — словно камень Давидов, словно яблоко раздора — на вечное употребление. — конец

… wekslem bez pokrycia (transcendentalnego), zastawem (sfałszowanym), zapowiedzią (niewykonalną) — najwyższą formą alteracji została dziś sztuka. A więc tę właśnie jej pustkę i tę niewykonalność trzeba wziąć za dewizę i opokę; i dlatego właśnie ja, piszący Wstęp do Małej Antologii Wstępów, jestem w dobrym prawie, albowiem proponuję wprowadzenia wprowadzające donikąd, wstępy nigdzie nie wstępujące oraz przedmowy, po których żadne mowy się nie rozlegną. Lecz każdym z tych posunięć pierwszych otworzę ci pustkę innego rodzaju i koloru znaczeniowego, mieniącą się właściwym prążkiem widma Heideggerów. Będę z entuzjazmem, z nadzieją i z wielkim hałasem otwierał drzwi ołtarzy i tryptyków, zapowiadał ikonostasy i carskie wrota, będę klękał na stopniach obrywających się u progu podprzestworza, nie to, że opustoszałego, lecz takiego, w którym nigdy nic nie było — i nie będzie. Ach, zabawa ta, najpoważniejsza z możliwych, wprost tragiczna, jest parabolą naszego losu, ponieważ nie ma drugiego wynalazku tak ludzkiego ani takiej własności i ostoi człowieczeństwa jak pełnobrzmiący, wyługowany z obligów, wchłaniający na amen jestestwa nasze — Wstęp do Nicości. Cały świat kamienny i zielony, wystygły i huczący, zaogniony w chmurach i w gwiazdach zakopany dzielimy ze zwierzętami i roślinami — Nicość atoli naszą domeną jest i specjalnością. Odkrywcą nicości jest człowiek. Ale ona to trudna, to taka niebywała, bo niebyła rzecz, której ani spróbować nie można bez starannej zaprawy, duchowych ćwiczeń, bez długotrwałej nauki i treningu; nie przygotowanych poraża w słup — toteż do komunikowania się z nicością precyzyjnie nastrojoną, bogato zorkiestrowaną trzeba się sumiennie szykować — czyniąc każdy krok w jej kierunku możliwie ciężkim, wyrazistym i materialnym. A więc ja ci tu będę pokazywał Wstępy, jak się pokazuje wspaniale rzeźbione odrzwia, złotem kute, zwieńczone gryfami i grafami w nadprożach majestatycznych, będę przysięgał na tę ich litą, dźwięcznie masywną, ku nam zwróconą stronę po to, aby rozwierając je skupionym szarpnięciem ramion mego ducha, wtrącić w nic czytającego — a tym samym wytrącić go ze wszystkich naraz bytów i światów. Cudowną swobodę zapewniam i gwarantuję, dając słowo, że Tam nie będzie Nic. Co zyskam? Stan najbogatszy: ten — sprzed Stworzenia. Co zyskasz? Wolność najwyższą — bo żadnym słowem nie zakłócę twego słuchu w czystym wzlocie. Ja ci go tylko wezmę, jak miłośnik bierze gołębia, i cisnę nim, jak kamieniem Dawidowym, jak kamieniem obrazy, aby poleciał w ten bezkres — na wieczne używanie.

Отдельные статьи

• История бит-литературы
• Реджинальд Гулливер «Эрунтика»
• Цезарий Стшибиш «Некробии»
• Экстелопедия Вестранда в 44 магнитомах

О сборнике

	… <по сравнению с «Абсолютной пустотой»> Лем серьёзно расширил тезисы обсуждаемых произведений, в большей степени представляя в виде воображаемых произведений свои собственные идеи.
	… Lem poważnie rozbudował streszczenia omawianych dzieł, w większym stopniu prezentując w postaci zmyślonych dzieł swoje własne pomysły.
	— Ежи Яжембский, «Апокрифы Лема», после 1998

Станислав Лем

… стержень книги составляет «Голем» <…>. Книжечка и должна-то уложиться в 100 страниц, но, понимаете, когда я вынужден в двух второстепенных предложениях упомянуть о какой-нибудь вымышленной книге, например, о «Психоанализе палеонтологии», то должен показать идейку этой книги, в данном случае, что образы вымерших животных форм — это реконструкции, которые МОЖНО трактовать как проекционный тест в понимании психологии, ибо различные исследователи определяли различные «канонические образцы», например, больших юрских гадов или пралюдей, не в соответствии с фактографией, а в соответствии с тем, что у них, этих учёных, «в душе играло», поэтому, скажем, когда я накропаю такую отсылку, она занимает не больше 4–5 строчек на странице, но КАК человек нахнычется, пока ПРИДУМАЕТ такую чёртову книжку, проблематика которой может быть, конечно, раздутой, но не совсем лишена смысла…

— письмо В. Капущинскому, 13 декабря 1972

Если «Мнимая величина» местами странная, местами трудная для понимания, местами неподдающаяся определению, серьёзно ли здесь о чем-то говорится, или здесь смеются и издеваются, то — одновременно могу отметить, что странным, трудно понимаемым, насмешливым и одновременно серьёзным является мир, в котором я живу и пишу, — я готов, однако, взять на себя вину за эту «трудность» моих текстов. Я не хотел бы быть ни «трудным», ни «элитарным» писателем, и если о чём-то думаю, то стараюсь выразить просто, как я только могу — к сожалению, это не всегда мне удаётся.

— «Моим читателям», 1973

… в этих шутках таится щепотка серьёзности, речь идёт о том, чтобы некий будущий мир, не тот, который когда-то там будет, а такой, который МОЖЕТ быть, представить не напрямую, заполняя его какими-то действиями, фабулами, героями, описывая их окружение и поступки, но в таком усреднении, которое дало бы зеркальце, если бы упало на пол, разбилось на мелкие кусочки, и каждый из этих осколков отражал бы какой-то иной фрагмент окружающего мира. (Некоторые из этих осколков могут отражением искажать настоящие пропорции образов.) Один советский критик написал мне в частном письме, что эта книга по композиции схожа с «Абсолютной пустотой», но в «Мнимой величине» этот композиционный принцип наблюдается отчётливее. Это принцип, позаимствованный у музыкальной композиции, в которой некий мотив появляется сначала легко, фривольно и как бы в результате капризного случая, а повторяясь, набирает размах и полифоническое разнообразие. Поначалу речь как бы идёт о делах небольшого калибра, из которых вдруг возникает всё больший образ.

— письмо неизвестной, 14 февраля 1975