XX век

Двадца́тый век (двадцатое столетие) — отрезок времени с 1 января 1901 года по 31 декабря 2000 года. Последний век второго тысячелетия нашей эры.

Цитаты

	Должен сказать, что лично я бóльшую часть двадцатого века прожил, не испытав серьезных лишений. Все же я считаю его самым ужасным столетием в западной истории.
	— Исайя Берлин. Цит. по: Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

	Если бы мне пришлось подводить итог двадцатого века, я бы сказал, что он породил величайшие мечты, когда‐либо посещавшие человечество, и разрушил все иллюзии и идеалы.
	— Уильям Голдинг. Цит. по: Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

	Не могу отделаться от мысли, что это был самый жестокий век в истории человечества.
	— Иегуди Менухин. Цит. по: Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Как нам постичь смысл «короткого двадцатого века», т. е. периода с начала Первой мировой войны до развала Советского Союза, который, как видно в ретроспективе, образует единую историческую эпоху, теперь подошедшую к концу? Мы не знаем, что придет вслед за ним и каким станет третье тысячелетие, хотя можем определенно сказать, что оно будет формироваться под влиянием двадцатого века. Однако нет серьезных сомнений в том, что в конце 1980‐х и начале 1990‐х годов закончилась одна эпоха в мировой истории и началась другая.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)»

…Мир образца конца «короткого двадцатого века» нельзя сравнивать с миром образца его начала в терминах исторической бухгалтерии — «больше» или «меньше». Этот мир стал качественно иным по крайней мере в трех отношениях. Во-первых, он больше не был европоцентричным. <…> Более важной явилась вторая трансформация. В период с 1914‐го до начала 1990‐х годов земной шар превратился в единый работающий организм, каким он не был, да и не мог быть, до 1914 года. Для многих целей, особенно экономических, базовой организационной единицей теперь фактически является земной шар, а прежние структурные единицы, такие как национальные экономики, определяемые политикой территориальных государств, стали тормозом для транснациональной деятельности. <…> Третья трансформация, в некоторых отношениях самая болезненная, — это разрушение старых моделей социальных взаимоотношений, повлекшее за собой разрыв связей между поколениями, то есть между прошлым и настоящим. Это особенно хорошо видно на примере наиболее развитых капиталистических стран, где ценности абсолютного асоциального индивидуализма являются преобладающими как в официальных, так и в неофициальных идеологиях, хотя те, кто их придерживается, зачастую сожалеют об их социальных следствиях. Сходные тенденции, усиленные разрушением традиционных обществ и религий, а также крушением или саморазрушением общества, наблюдались и в странах «реального социализма».

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)»

Нет, у древнего Рима и у Возрождения был дурной вкус. Они не понимали остроты цинизма. Довольствовались разведенным вином, неторопливо целовались с пышными и добродетельными женщинами, гордились мускулами и храбростью. Они с уважением волочили за собой прожитые века. Они не знали, что такое делать двести километров в час на гоночной машине. Или при помощи автомобилей, аэропланов, электричества, телефонов, радио, лифтов, модных портных и чековой книжки (в пятнадцать минут по чеку вы получаете золота столько, сколько не стоил весь древний Рим) выдавливать из каждой минуты жизни до последней капли все наслаждения.

— А. Н. Толстой, «Гиперболоид инженера Гарина»