… угощал меня <…>
Шаламов содержимым своего сундучка,
где были валенки, рукавицы, кожух, носки, ушанка,
всё, что нужно, когда придут оттуда
и дадут пять минут на сборы,
а под шмотьём машинопись в трёх томах,
переплетённых вручную,..[1][2]
— Олег Чухонцев, «Маршак угощал меня чаем с печеньем…», 2007
Варлам Шаламов бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума, движения некоординированные, руки всё время ходят отдельно от человека, говорит прекрасно, свободно, на последнем пределе, — вот-вот сорвётся и упадает…[3]
— аноним, 1965
Проза Шаламова тоже, по-моему, пострадала от долголетней замкнутости его работы. Она могла бы быть совершеннее — на том же круге материала и при том же авторском взгляде.
Ни в чьём творчестве трагическое в новейшей истории народа не выражено языком, соответствующим высоте этого трагического так, как в великом Томе автора «колымских рассказов».[5]
Каждая фраза странным образом походила на того, кому обязана была своим рождением, и стихи были похожи на него: строгость, аскетичность и, может быть, даже суровость слога сопутствовали достоинству глубокой оригинальной мысли, отваге и бесстрашию сердечного порыва… У В. Шаламова были особые отношения со словом, он верно и строго служил слову, и оно служило ему. В этой взаимности не было и тени компромисса, а всегда присутствовала готовность к самопожертвованию — так друг служит другу.[6][2]
Я с глубоким уважением, с преклонением даже отношусь к очеркам Шаламова, героизму и мученичеству Шаламова. Люблю некоторые его стихи. Но сравнивать очерк с прозой не годится.[7]
… враскачку он шел по Тверской,
руки за спину круто заламывая,
макинтош то и дело запахивая
и авоськой плетёной помахивая
с замороженной насмерть треской.
С того раза, когда предо мною возник
сей Летучий Голландец в людской толчее,
с боку на бок со скрипом кренясь <…>.
Что я видел: качаемый ветром тростник
иль сошедшую с места скалу? <…>
он шел по Тверской и мотал головой,
будто лошадь по шею в траве луговой,
на исходе немыслимых сил…
На винтах, на шарнирах, на слове честном,
на пределе, на грани сознанья и тьмы,
и мычит, и клекочет орлом, и хрустит,
и хрустит, как кустарник в костре…
Что я видел, скажите? Что видели мы?
Воскрешение Лазаря? Дантову тень?
Что нам явлено было? Бог весть.[8][9][2]
Шаламову практически удалось достичь такого состояния прозы, когда она ничего не значит помимо того, на что указывает, что сообщает. Нет метафор, аллегорий, глубинного смысла, вообще двусмысленностей[10]. <…>
Если бы внутри литературы происходил идейно-художественный обменный процесс, то ПОСЛЕДСТВИЯ ШАЛАМОВА для нашей литературы должны были оказаться разрушительными. К счастью для наших писателей, они ничего глубоко не воспринимают, у нас нет влияний, восприятие поверхностно, и именно это предохраняет своё от влияния или разрушительного воздействия чужого. В лучшем случае проза Шаламова, которая при глубоком восприятии должна была бы изменить всю систему литературы, принята к сведению. Не более того.
У братьев Стругацких в «Пикнике на обочине» была описана некая трудновообразимая субстанция — «ведьмин студень». Вещество, которое пожирало всё. Проза Шаламова — это именно «ведьмин студень». Прежде всего потому, что упраздняет прежнюю литературную конвенцию, отменяет описания, от которых веет жизнеподобием, но которые основаны на литературной условности. <…>
Шаламов отменяет всех разом: он дал такую правду, такую достоверность, такие «финальные состояния» и экстремы, на фоне которых всё прочее — выдумка, порошок, гниль, искусственные конструкции, нечто недостоверное, суетливо-постыдное, годное лишь для скручивания цигарок[11].
Для внимательного и вдумчивого читателя шаламовской прозы доверие к беллетристическим упражнениям и стандартам подорвано навсегда. Отсюда и ключевая фраза писателя, являющаяся итогом осмысления собственной прозы, — «роман умер». Он мог бы добавить по-раскольниковски: я убил. <…>
Но под руками у Шаламова умер не только роман, но и человек. <…>
Компрометация человека достигает у Шаламова апогея, и не случайно, конечно, роман и человек гибнут синхронно. Роман знаменовал разложение эпической формы, стадию приближения к индивидуализму. Проза Шаламова показывает утрату индивидуума — вследствие чего сворачивается в трубочку и роман. <…> Отсутствие наслаждения — один из фундаментальных принципов шаламовской прозы. Даже описание изнасилования не сбивает с тона бесстрастного сообщения, не возбуждает, не ускоряет дыхания. <…>
Но ещё важнее иное: у Шаламова в процессе работы отключена фантазия, без участия которой сексуальные описания невозможны. То, что произошло с Шаламовым, напоминает Великую Операцию, описанную Е. Замятиным в «Мы» — операцию по удалению «фантазийного аппарата». Не случайно после этой операции рассказчик из «Мы» переходит на сообщение шаламовского стиля, спокойно фиксирующего боль и страдание.[12]
За крайне редким исключением, общавшиеся с ним люди не понимали масштаба личности Шаламова. В лучшем случае они видели в нём одарённого литератора, несправедливо пострадавшего, а он был огромны талантище и величайший мученик, это не понимали даже (и особенно!) в писательской среде, одни из зависти, другие по равнодушию и суетности. <…>
О шаламовских произведениях написано ныне немало дельных литературно-критических работ. Однако до всестороннего рассмотрения его творчества ещё далеко. Мы пока неполно представляем себе его духовный мир, систему взглядов. Едва ли не на каждое «да» в его принципиальных высказываниях приходится своё «нет». Пусть и не абсолютное «нет», но подчас серьёзно корректирующее «да». <…>
Произведения Шаламова — это своего рода житие святого человека, какими бы личностными слабостями и недостатками он ни обладал и как бы сложно ни относился к религии и Богу. Самая жизнь Шаламова — это чудо, которое состоялось.[13]
Зона для него — минное поле метафизики, где под невыносимым грузом испытаний начинает течь, как металл под давлением, сама действительность. Тут она становится зыбкой, гротескной, абсурдной. У Шаламова тюрьма выносит человека за скобки мира — это абсолютное, бессмысленное зло.
То, что Солженицын называет у Шаламова «ожесточённым пессимизмом», на самом деле было возвратом — через опыт Колымы («и Освенцима», всегда добавлял сам писатель) — к вечному и неизменному. <…> все шаламовские максимы, касающиеся пророческо-проповеднической деятельности («искусство лишено права на проповедь»; «учить людей — это оскорбление»; «каждый м…к начинает изображать из себя учителя жизни»[14] и т. д.), — имеют знаменательные параллели в Священном Писании (в части лжепророков, книжников и других носителей несовершенной истины).[15]
— «Провинциальные споры в конце XX века», 1999
Как в прошлом, так и в настоящем Шаламов видел опасность гуманизма не вообще, а прежде всего той его разновидности, которая, кипя благородным негодованием по поводу «неправедности», «лжи» существующих порядков, на самом деле не только очень далека от знания реального состояния общества и его психологии, но и, оставаясь в рамках недальновидного позитивизма, не осознает объективной природы истории, которая, по его убеждению, имеет «свои законы», не всегда подвластные человеку и грозящие на каждом шагу непредсказуемыми «провалами» и «безднами», что и показал XX век Освенцимом и Колымой.[16]
— «„Развеять этот туман“ (Поздняя проза В.Шаламова: мотивации и проблематика)», 2002
Главная особенность духовного диалога Шаламова и Достоевского — высокая напряжённость, полемичность. Большинство отсылок представляет собой прямую, либо опосредованную полемику с Достоевским. Этот диалог (спор) касается не частных, преходящих, а вечных, основополагающих вопросов человеческого бытия. По большому счёту диалог писателей — это спор «золотого», гуманистического XIX века и жестокого, катастрофического XX века.
В результате многих усилий ни одна из партий — ни правых, ни левых, <…> так и не смогла привлечь имя Шаламова — как и при жизни — к обслуживанию какой-либо идеологии. Не имели успеха и телесериалы, снятые, казалось бы, «по Шаламову», но под соусом новобуржуазного либерализма. <…>
Что-то отталкивает и в самой личности, и в произведениях Шаламова от сугубо утилитарного их толкования и использования, и это — чрезвычайно знаменательно. Значит, не всё — на продажу. Значит, есть и остаётся серьёзное искусство. Значит, есть в судьбе Шаламова что-то поистине неприкосновенное и святое…[17]
— «Шаламов», 2012
… наиболее важна моральная философия Шаламова — та, что начинается у него ниже нуля, с вечной мерзлоты, но непременно взыскует высшего, горнего.[18]
Оглядки, приспособляемости к кому-то (или чему-то) не было ни в его характере, ни в его работе. Он писал, не имея иной цели, кроме записи того, что свершалось в нём или через него. Он был Поэтом по самому способу связи с миром — через глубочайшую свою сущность, через душу.[19]
корр.: Вы бывали у него в доме престарелых в Тушине? Есть воспоминания некоей Елены Захаровой, которая там при нём была.
— <…> Она, так сказать, из прогрессивного человечества. Когда добрые дела делаешь, надо делать осторожно, негромко. А они там развели… Она притащила врачей к нему. Ну что могли сказать врачи? Жил он тихонько — и пусть бы жил там, в Тушине. Была там ещё такая Анис — кагэбэшница. Варлам всегда говорил: они хотят меня спихнуть в яму, а потом будут писать петиции в ООН. Они принялись писать в западную прессу с фотографиями пострашнее: «вот где держат Шаламова». А он был доволен: у него отдельная маленькая комнатка. Кормили там хорошо. Я ходила к нему тихо, приносила ему что-нибудь, он любил яблоки. Записи делала тоже тихо, он мне диктовал, я записывала. Эта бедная наседка, стукачка, бегала слушала. А Захарова… Ну надо соображение иметь, что нельзя поднимать шум, тем более в те времена. Врачи спросили у него, какой сегодня день. Здоровый-то не всегда вспомнит: если не работаешь, не следишь за этим. Он молчит. «Который час?» А у него часов нет. Он всегда боялся, что это у него спросят. И все время мне: «День, какой день? Который час?» Я ему говорю… Но это ненадолго, потом у него в памяти опять всё сбивается. К тому же он слепой и глухой.[23]
Своим искусством он преодолевал зло — мировое зло. <…> И думал только о том, чтобы оставить свою зарубку — как в лесу делают зарубки, чтобы не заблудиться. На память о том, что при определённых условиях человек может абсолютно отречься от добра и превратиться в безропотного, бессловесного… подопытного кролика. На память всему человечеству.[24]
Размышления над сущностью литературного творчества занимают в его жизни место, по меньшей мере, сопоставимое с собственно литературным творчеством. Эти размышления очень важны для понимания феномена Шаламова, которого нельзя рассматривать как одного из «лагерных писателей» — он резко выламывается из этого ряда, даже если говорить о самых лучших. <…>
Подобно рыбам, плывущим на нерест, он плыл «на зов судьбы-беды», чтобы оставить в русле русской литературы всё выстраданное и выношенное им. Нужно было доплыть и донести всё это для будущего читателя. <…>
Реальный масштаб Шаламова до сих пор не осознан ни литературной критикой, ни фундаментальным литературоведением. Мешает этому обжигающая боль лагерной темы. Правда, поведанная Шаламовым со всей мощью его литературного таланта, заслонила самого художника. Ирония судьбы состоит в том, что мы восприняли художника, ставящего совершенно новые эстетические задачи, по законам традиционной сталинистской эстетики, стыдливо называемой соцреализмом. Вопросы о том, что изображается, за кого стоит автор, чьи интересы он выражает, от имени кого из героев он говорит — это все из джентльменского набора соцреалистической критики. А Шаламов — это прежде всего новая эстетика в русской литературе.[25]
— «Правда Солженицына и правда Шаламова», 1993
Однажды в моём присутствии Варламу Тихоновичу был задан прямой вопрос: «Как вам удалось не сломаться? В чём тут секрет?» Ответ прозвучал неожиданно: «Секрета нет. Каждый может сломаться».[26] Только много лет спустя до меня дошло, что в этом и заключался его секрет. Он один из немногих ясно осознавал человеческую слабость. Он знал, что может сломаться, и не рассчитывал на собственные силы.[27]
— «Граница совести моей», 1994
Лагерь так и не отпускал Шаламова до конца его жизни. Уже в доме престарелых он прятал под подушку сухари. В конце концов его повезли в интернат для психохроников, привязав к стулу и без верхней одежды, несмотря на морозный день. Через несколько дней он умер от воспаления лёгких. На соседней койке лежал прокурор сталинских времён, поедавший собственные экскременты.[28]
— «Искушение адом», 1994
У Шаламова не было ни одной конъюнктурной строки. Он не написал ни одной вещи против совести. Варлам Тихонович просто не хотел участвовать в играх с его именем — в играх политического свойства.[29]
Предельно аскетичный образ жизни был вызван не только отсутствием материальных средств (в конце концов, есть роскошь бедняков), но и внутренней установкой на полную независимость от жизненных обстоятельств.[30]
↑И. Сиротинская. От публикатора // Октябрь. — 1991. — №7. — С. 170.
↑Вступление к публикации её переписки с Шаламовым // Варлам Шаламов. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. — М.: Эксмо, 2004. — С. 800.
