Эври́стика (от др.-греч.εὑρίσκω — «отыскиваю», «открываю») — специфическая научная отрасль психологии, исследующая созидательную деятельность индивидов: искусство изобретения, организацию процесса продуктивного творческого мышления, а также методологию научного исследования и методику обучения, основанную на открытии и догадке.
В наиболее кратком виде эвристика определяется как «наука о том, как делать открытия». Это определение принадлежит известному математику Дьёрдю Пойе (книга «Математическое открытие»).
Что касается эвристики, то здесь машина в своей способности к ошибке приравнена к человеку. Более того, именно способность ошибаться и лгать становится условием мышления.[4]
— Олег Аронсон, «Коммуникативный образ. Кино. Литература. Философия» (часть первая), 2007
Эвристическая расшифровка <поэзии> важна. Но и без неё неплохо. Чистый тон не нуждается в аранжировке.[5]
Эвристика в научно-популярной литературе и публицистике[править]
Положим, поставлена сложная задача. Эвристика ― наука о наводящих, дополнительных средствах поиска истины ― рекомендует попытаться превратить условие задачи в решение. Иногда это удается. Если же не удается, тогда надо поискать пути, как уменьшить между ними (между условием и решением) разрыв.[1]
Будучи не только математиком, но и философом, Г. Лейбниц не преминул выступить с методологическим наставлением. Он записывает: решая познавательную задачу, полезно «придумать какую-нибудь другую, общую задачу, которая содержит первоначальную и легче поддается решению». Как видим, это одно из первых осознаний (или, как нынче стало модным говорить, одна из рефлексий) «парадокса изобретателя». Затем последовало его использование в качестве инструмента эвристики.[1]
Таким образом, даже беглый анализ литературы показывает, что в изобретательском деле существуют типичные эвристики. Необходимо лишь выяснить, образуют ли эти эвристики «законы мысли» в булевском понимании, то есть образуют ли они алгебру, с помощью которой можно выводить новые эвристики, которые изобретатели и ученые обычно разыскивают чисто интуитивно. Оказывается, приведенные выше основные правила действительно могут служить своеобразными аксиомами, из которых можно выводить новые полезные идеи.[7]
Говоря о процессе подготовки публикации, необходимо различать процедуры собственно археографические и общенаучные. Так, выявление документов для публикации проходит по общим правилам архивной (или источниковедческой) эвристики. Составление заголовков и легенд очень близко к нормам архивного описания. Вспомогательный аппарат (указатели и т.п.) имеет общеэдиционный характер. Текстологические проблемы являются по существу источниковедческими.[8]
Надо сказать, что догматизация якобсоновского наследия вообще практически никогда не оказывалась удачной: так, его столь поразившая воображение современников статья о падеже 1936 г. ― образец чего угодно (даже художественного творчества, как остроумно предположила К. Чвани), но менее всего научного метода, которой можно воспроизвести. Наследие Якобсона ― прекрасная эвристика, но очень плохая инструкция; между тем, идеалом «Курса» с его столь отчетливыми нормализаторскими установками и идеалами «строгости» является скорее инструкция, и это создает противоречие, заметное во многих местах работы.[9]
Отметим, что логическое содержание идеи, а также целевых программ, моделей, нормативов, соответствует схематизму практического рассуждения, впервые рассмотренного Аристотелем. Если в теоретическом рассуждении из двух посылок следует утверждение некоторого заключения, то принятие хотя бы одной из «практических» посылок нормативного или оценочного характера вынуждает нас к действию. Именно такую логическую структуру и принципы имеют соответствующие рассуждения в методологии науки, эвристике, инноватики, теории управленческих решений, социальных технологиях, когда из стремления и возможности (невозможности) следует действие (допущение его) или его отсутствие (запрет на него). Согласно Аристотелю, «если цель ― это предмет желания, а средства к цели ― предмет принимания решений и сознательного выбора, то поступки, связанные со средствами, будут сознательно избранными и произвольными».[10]
— Владимир Овсянников, Василий Ельмеев, Прикладная социология: Очерки методологии, 1999
Первые упоминания об эвристике, учении о продуктивных методах творческого мышления, относятся к временам античности. Наиболее ранние попытки выявить особенности творческого подхода при решении задач нашли отражение в трудах Архимеда, Евклида, Апполония Бергамского, Аристея-старшего. Сам же термин «эвристика» впервые появился в трудах греческого математика Паппа Александрийского, жившего во второй половине III века нашей эры. В дальнейшем к проблемам создания эвристики обращались ряд философов и математиков, например, Р. Декарт, Г. Лейбниц, Б. Больцано, А. Пуанкаре. Например, в труде «Правила для руководства ума» Р. Декарт предложил ряд принципов поиска истины. Они настолько интересны и актуальны еще и сегодня, что стоит кратко познакомиться с некоторыми его мыслями.
А. Тверски и Д. Канеман под эвристиками понимали быстрые, упрощенные по сравнению с рациональным обдумыванием способы (или правила) принятия решения. Зачастую в результате их применения суждение выносится на основе недостаточной или неадекватной информации. Решения данного типа можно охарактеризовать как прыжок от наличной информации к выводам, осуществляемый без промежуточных звеньев, на основе одного или нескольких ключевых признаков ситуации. Авторы, которые позднее стали разрабатывать область психологии интуиции, относят различные ментальные упрощения, подобные эвристикам, к проявлениям интуиции человека. Автору данной статьи такое отнесение представляется не совсем оправданным. Во-первых, различие между интуицией и ментальными упрощениями, подобными эвристикам, можно провести по субъективной неопределенности ситуации, в которой принимается решение, выносится суждение. Ментальное упрощение ― это сложившийся способ формирования суждения, применяемый для какого-то определенного типа ситуаций. Тем самым ситуация субъективно воспринимается как известная, определенная. В случае интуитивной догадки ситуация воспринимается как неопределенная, как обладающая долей неизвестности или новизны.[11]
В обеих этих интерпретациях действия искусственного интеллекта, алгоритмической и эвристической, есть общая точка, которая связана именно с ошибкой машины. Только в первом случае эта ошибка предполагает сбой и предвещает невозможность выполнения компьютером своих функций, а во втором ― ошибка, поломка становятся условиями возможности говорить о компьютере как о мыслящем и чувствующем. Алгоритмизация исходит из неявного стремления к «идеальной машине», и только она способна претендовать на полноту имитации человека (поскольку сам человек со времен Декарта уже мыслится как идеальное воплощение сознания, трансцендентного любым механическим его заменителям). Что касается эвристики, то здесь машина в своей способности к ошибке приравнена к человеку. Более того, именно способность ошибаться и лгать становится условием мышления. И здесь посылка совсем другая: человек уже машина, но машина сломанная, причем основной слом этой машины заключен именно в стремлении к абстракции.[4]
— Олег Аронсон, «Коммуникативный образ. Кино. Литература. Философия» (часть первая), 2007
Мы сосредоточились на искажениях, поскольку считали, что они сами по себе интересны и к тому же служат доказательствами в области эвристики суждений. Мы не задавались вопросом, являются ли интуитивные суждения в условиях неопределенности продуктом изучаемой нами эвристики (теперь ясно, что не являются). В частности, точные интуитивные предсказания экспертов лучше объясняются длительной практикой. Сейчас существует более полное и сбалансированное представление о том, что источниками интуитивных суждений и выборов являются как умения, так и эвристический подход.[6]
Столкнувшись с любой задачей — будь то выбор хода в шахматах или решение об инвестициях, — механизм интуитивного мышления включается на полную мощность. Если у человека есть подходящие знания, интуиция распознает ситуацию, и интуитивное решение, приходящее в голову, вероятнее всего, окажется верным. Так происходит с гроссмейстером: когда он смотрит на доску, у него в мыслях возникают только сильные ходы. Когда вопрос трудный и квалифицированного решения нет, у интуиции все равно есть шанс: ответ быстро придет в голову, но это будет ответ на другой вопрос. Перед директором по инвестициям стоял трудный вопрос: «Вкладывать ли деньги в акции компании „Форд“?» Но его выбор определил ответ на другой вопрос, более легкий и родственный исходному: «Нравятся ли мне автомобили „Форд“?» В этом и состоит суть интуитивной эвристики: столкнувшись с трудным вопросом, мы отвечаем на более лёгкий, обычно не замечая подмены.[6]
...это теперь становится известно, что открытия совершаются на эвристическом уровне, а не логическим путем, и даже есть такая наука эвристика, от слова «эврика», которое крикнул Архимед, когда мокрый выскочил из ванны, где он догадался о своем великом законе насчет тела и вытесняемой им жидкости. А в те времена такой науки не было, и слово «вдохновение» отзывалось мистикой, и лучше было бы его не употреблять в разговоре.[2]
Эвристика, т.е. как сделалось, — упразднила поэтику как начало песни: «Бог знает, что себе бормочешь…». И — само бормотание изначальное: «Перешагни…», ведомое Богу (уже не присказка, а в самом деле — Богу, который тоже набормотал весь мир). И продолжает этот мир от сотворения вновь и вновь перенаборматывать, только теперь уже с помощью Поэта. Разных поэтов. Но если бы не эвристика — как оно сделалось — никогда бы не дознаться, с какого первоголоса всё началось. Быт экранирует певчее бытие. Но экран прозрачный (конечно, не без эвристических усилий слышится песня о Мире в лад и в склад с богом-зачинателем. Запевалой…) И тогда песня может стать райской песенкой, не замкнутой второй раз на быт. Эвристика помогла поэтике сознательно напеть себя. Или так: эвристика быта пожертвовала собой ради поэтики бытия…[5]
Эвристическая расшифровка <поэзии> важна. Но и без неё неплохо. Чистый тон не нуждается в аранжировке. Но обнаружить его путём апофатически снятой эвристики означает прильнуть к перворечи чистоводной — осторожно и не расплескав. И, наконец, чистый мелос — на всё небо и над всей землёй.[5]
Поэзия Бориса Корнилова позволяет выделить, как минимум, три авторских, оригинальных решения в передаче перцепции, в превращении ее в художественную перцепцию. Это, во-первых, плотность сенсорики, в том числе множество иносенсорных переключений в пределах одного и того же заведомо минимизированного, как всегда в поэзии, контекста. Во-вторых, это перцептивная эвристика, «неожиданное» в наблюдениях и ощущениях. Наконец, в-третьих (а может, как раз это "во-первых"?), явный приоритет перцепции над когницией и эмоцией (кто только не писал о чувствах!)[12]
— Вера Харченко, «Эвристика Бориса Корнилова», 2016
Поэзия насквозь диалектична. С одной стороны, образ должен быть новым, иначе зачем сочинять еще один текст? Однако, с другой стороны, этот образ должен быть восхитительно узнаваемым. Перцептивная эвристика, мини-открытия на уровне языка ощущений как раз и образуют диалектику новизны и узнаваемости. <...> Олицетворение и инверсия создают узнаваемую эвристику в следующем контексте: И лампой керосиновой моргая, заплачут окна серые твои. <...> Гарольд Блум писал о strong poets — сильных поэтах, создающих свой словарь, не пользующихся готовым. А всё новое само по себе уже эвристично. <...> Почему мы и пишем о поэтической эвристике Бориса Корнилова. Поэтические образы Бориса Корнилова далеко не просты, и о многом надо догадываться, читая.[12]
— Вера Харченко, «Эвристика Бориса Корнилова», 2016
Эвристика в беллетристике и художественной прозе[править]
― Это что же ― знание априори или наитие свыше?
― Механизм я себе представляю так, ― ответил он. Мышление внезапностями, эвристическое ― от слова «эврика», что это такое? Это следствие тоски. Тоска ― это несформулированная цель. Но ведь несформулированная цель ― это просто очень сложная потребность, к которой сразу и слов не подберешь.[3]
