У этого термина существуют и другие значения, см. Нечто (значения).
Не́что, что-то, кое-что — некий неопределённый предмет, вещь, явление или понятие, скрытое, малоизвестное или ускользающее от более точного определения. Нередко употребляется в качестве аффективного восклицания, способного выразить обширную гамму эмоций от восторга до испуга или ужаса, также включающую в себя элемент обширной неопределённости.
Нередко этим словом пользуются для того, чтобы описать нечто неконкретное или не имеющее определённого названия, а также и в тех случаях, когда такое название по какой-то причине не известно.
...ясно, что пустота так не существует — ни как нечто неотделимое, ни как отделимое; ведь пустота означает не тело, но протяжение тела. Поэтому ведь и кажется, что пустота есть нечто, что таким <кажется> и место и в силу тех же оснований.
Спросите человека, как он представляет себе нематериальную материю или несубстанциальную субстанцию, — ему сразу станет ясно, как нелепо видеть в них Нечто, и он тотчас заявит, что это Ничто.
— Генри Филдинг, «Трактат о ничто» (перевод Ю. Кагарлицкого), 1740-е
Для полной гармонии среды со строением органа надо, чтобы в органе появилось нечто, чтобы изменилось нечто в его строении, чтобы исчезло из строения нечто, отчасти дисгармонирующее со средой.[3]
— Пётр Кропоткин, «Заметки о взаимосвязи предметов ― явлений в природе», 1862
Славянофилы, нечто торжествующее, нечто вечно славящееся, а из-под этого проглядывает нечто ограниченное.[4]
Нечто есть, меон существует, и между ничто и нечто лежит несравненно большая пропасть, нежели между нечто и что́, подобно тому как бóльшая пропасть отделяет бесплодие от беременности, нежели беременность от рождения.
Если заслуженный, но престарелый учёный говорит, что нечто возможно, он почти наверняка прав. Если же он говорит, что нечто невозможно, он почти определённо ошибается.
...нотныйтекст — примитивная шифровка при помощи условных знаков, понятных только посвящённым, участникам клана. Шифровка, как правило, скрывающая полное ничто́ под видом многозначительного не́что.[6]
В другом значении пустота есть то, в чём нет определенного <предмета>, никакой телесной сущности, поэтому и утверждают некоторые, что пустота есть материя тела (именно те, которые говорят это и о месте), неправильно отождествляя их: материя ведь неотделима от предмета, а пустоту они рассматривают как нечто отделимое.
После того как место нами определено, а пустота необходимо должна быть местом, если она есть нечто лишенное тела, а в каком смысле место существует, в каком нет, нами сказано, <нам должно быть> ясно, что пустота так не существует — ни как нечто неотделимое, ни как отделимое; ведь пустота означает не тело, но протяжение тела. Поэтому ведь и кажется, что пустота есть нечто, что таким <кажется> и место и в силу тех же оснований.
Трудно найти что-либо более неверное, нежели старая пословица, которая, подобно многим другим ложным мнениям, не сходит с людских уст: Ex nihilo nihil fit,
которую Шекспир передал в «Лире» такими словами: Из ничего и выйдет лишь ничто.
А между тем в действительности из Ничто рождается всё. Истина сия признана представителями всех философских школ, и единственное, в чем они расходятся, это: сотворило ли мир Нечто из Ничто, или Ничто из Нечто.[2]
Другое ложное утверждение, которое в ходе исследования нам предстоит опровергнуть, гласит, что «никто не может представить себе Ничто». Люди, с такой самоуверенностью отрицающие за нами способность обладать подобным представлением, либо сами глубоко заблуждаются, либо пытаются грубо обмануть человечество. Не только никто, а даже очень многие располагают целым рядом понятий о Ничто, хотя некоторые, возможно, путают его с Нечто.
Поскольку дать положительное определение Ничто представляется весьма затруднительным, я поведу своё исследование от противного. Ничто не есть Нечто.
— Генри Филдинг, «Трактат о ничто» (перевод Ю. Кагарлицкого), 1740-е
Поскольку Ничто́ не есть Не́что, всё, что не Нечто, есть Ничто; а тот факт что Нечто не есть Ничто, является чрезвычайно веским доводом в пользу Ничто, особенно для людей, искушённых в житейских делах.
И здесь мы обнаружим все неисчислимые преимущества, которые Ничто имеет перед Нечто; ибо в то время как Нечто познается одним, хорошо если двумя чувствами, Ничто — всеми пятью.
— Генри Филдинг, «Трактат о ничто» (перевод Ю. Кагарлицкого), 1740-е
Наконец, об осязании. Вряд ли есть чувство, теснее связанное с материей, которая уж безусловно представляет собой Нечто.
Не удивительно, что ни один человек не считает зазорным относиться к другому с почтением за Ничто или самому быть за это почитаемым, ибо величие Ничто, мне думается, достаточно очевидно. Но когда те же люди пытаются выдавать Ничто за Нечто, подобное богоотступничество уже достойно порицания. Обычная софистика! Мне довелось встретить одного малого, который был, и все это знали, полным Ничто. Но он не только сам притязал на Нечто, — его поддерживали в этом другие, имевшие значительно меньше оснований заблуждаться, и поступали так по единственной лишь причине: они стыдились Ничто, — скромность, весьма характерная для нашего времени.[2]
Таковы уж законы природы: все стремится к гармонии, взаимодействия слагаются в гармоническое целое. Нечто отстаивает себя, но, увы, напрасно! Среда борется не на живот, а на смерть. Побудь она сама более или менее долго, в относительно одинаковом состоянии ― и нечто будет окончательно побеждено. И точно, среда наконец одолевает, изменяет нечто. И вот идут годы, века <...>, когда в органе, где оно (нечто) существовало, есть вместо него другое нечто, продукт борьбы, нечто, уже более гармонирующее со средой. …Нечто, этот анахронизм в строении органа ― памятник иного времени. Орган с этим не́что ― глашатай минувшей истории вида.[3]
— Пётр Кропоткин, «Заметки о взаимосвязи предметов ― явлений в природе», 1862
Однако не так просто обстоит это в применении к действию Абсолютного, к творческому акту, которым оно вызывает к существованию несуществовавшее доселе, т. е. небытие, творит из ничего. Здесь нам необходимо еще раз остановиться на анализе не в применении к тварности. Может быть два значения этого не по смыслу тварного ничто, которым соответствуют два вида греческого отрицания: ου и μη (ἀ privativum к этому случаю совсем не относится): первое соответствует полному отрицанию бытия ― ничто, второе же лишь его невыявленности и неопределенности ― нечто. Этот второй вид небытия, μη ον, собственно говоря, скорее относится к области бытия. О нём как о небытии можно говорить поэтому лишь в отношении к уже проявленному бытию, но отнюдь не в смысле пустоты, отсутствия бытия. Нечто есть, меон существует, и между ничто и нечто лежит несравненно большая пропасть, нежели между нечто и что, подобно тому как бoльшая пропасть отделяет бесплодие от беременности, нежели беременность от рождения.
Попробуем поразмышлять над очень важным спекулятивным тезисом. Речь идёт о гегелевском принципе соотношения с самим собой. Опишем это так: лишь бытие, соотнесённое с самим собой, становится наличным бытием, обретает статус экземплярности, статус определённого нечто. Бытие, в котором такое соотношение не выполнено — ещё не выполнено или не выполняется вообще, — есть непосредственное ничто. Такова подразумеваемая первичная тавтология: Боль есть боль. Утро есть утро. Стул есть стул. Масло масляное или оно не масло вовсе.
Получается так: чтобы зарегистрировать сущее в качестве сущего, его надо «коснуться дважды», задать тавтологию — в противном случае оно исчезнет («то ли есть, то ли нет, вообще какой-то бред», как пишет Ксения Александрова). Получается какая-то «неполноценная» мнимая единица, её сразу не стоит отождествлять с привычной мнимой единицей i, присмотреться стоит, в чем-то эти объекты (или сущности) похожи.[8]
...есть в этом явлении, как и в слове, нечто совершенно понятное, действительно буржуазное, дающее право слову «буржуй» походить на слово буржуа, ― именно низменность нравственных побуждений, но есть, кроме того, и ещё нечто совершенно нелепое и притом «наше», родное, что заставляет исковеркать понятное слово «буржуа» в непонятное и бессмысленное «буржуй», отдающее, как видите, чем-то нелепым и в то же время чем-то «нашим», родным.[10]
Способность художника интуитивно осознавать нечто такое, что недоступно не только обычному человеческому разумению, но в данный момент ещё недоступно и науке, просто поражает.[11]
Классическая физика XIX столетия, как известно, рассматривала время как нечто абсолютное, единое для всей Вселенной, не зависящее от материи. С появлением теории относительности Эйнштейна выяснилось, что никакого абсолютного времени не существует. Время тесно связано с материей. Если бы исчезла материя, подчеркивал Эйнштейн, вместе с ней исчезли бы пространство и время.[11]
— Всякий среднестатистическийкомпозитортрудится, не получая никакого конкретно осязаемого результата — ну, в лучшем случае мы имеет некую сыворотку его личности, выраженную в нотных знаках. <...> Тем более, что нотный знак, в отличие от многих других общепринятых знаков, известен далеко не каждому и даже более того: только посвящённым или, в крайних случаях, одному человеку, автору. По сути, нотныйтекст — примитивная шифровка при помощи условных знаков, понятных только посвящённым, участникам клана. Шифровка, как правило, скрывающая полное ничто под видом многозначительного не́что.[6]
Принесли контрабас. Я был совсем маленький, щуплый и даже держать его как следует не мог. Показали, как взять несколько нот. Я взял их. Я взял их. Это было нечто вроде экзамена: абсолютный слух. Так я стал контрабасистом.[12]
— Андрей Седых, «Далёкие, близкие. Воспоминания», 1979
И чего уж тут скрывать, в Большом меня ждало и ещё нечто «другое» ― другие нравы, другое отношение, которое я вскоре почувствовала.[13]
Однажды ночью в Переделкине произошло нечто странное. Я проснулся, разбуженный самолётным гулом, сотрясавшим нашу крышу. Мы жили рядом с аэродромом, но такого сильного гула не было никогда. Это был гул не одного, а множества самолетов, которые, казалось, летели крылом к крылу и с недобрыми целями. Затем раздался оглушительный взрыв, и по стенам комнаты полыхнуло пронзительно белым магнийным светом. «Атомная война. Конец» ― вот что сверкнуло, как отблеск, во мне.[14]
Смертельно бледная девушка продолжала меж тем трепещущими пальцами вынимать из вазы роковые билетики. Ее заставили самое, своею собственной рукой вынимать свою тёмную судьбу, и в этих машинальных движениях руки было нечто трагически зловещее, нечто общее с самоубийством или с собственноручным подписанием своего смертного приговора. Эта зала была ее позорной площадью. Этот стол был ее эшафотом, а палач, еще неведомый ни ей, ни самому себе, стоял в окружающей толпе, которая весело смеялась, и среди цинично остроумных шуточек, с живейшим любопытством следила за исходом интересной лотереи.[5]
Снабдить один из водяных баков самозахлопывающейся крышкой. Положить туда в виде приманки сосуд со свежей кровью, а не консервированной из врачебного запаса. Кровь даст любой из астролётчиков. Если чёрное «нечто» проникнет туда и крышка захлопнется, то через заранее подготовленные краны надо продуть баллон инертным земным газом и заварить наглухо края крышки.[15]
И в этот момент, в пустоте в самом деле, стало возникать нечто.
Это нечто возникало и возникало. Оно возникало до тех пор, пока Хантер, очень не любивший когда на него возникают, не решил набить этому нечто морду.
Он и набил, причем, сделал это профессионально и ловко. Сначала он набивал морду нечто старым пером, потом новым поролоном, а на закуску стал набивать ее верблюжьей шерстью. Он так увлекся этим процессом, что когда с мордой нечто было покончено и она довольно ухмыляясь стала удаляться, Хантер не выдержал и заодно набил баки пустоте.
«Бомжуешь?» ― спросит. И я не буду знать, что ответить на нависающий прямой вопрос: а где же, мол, старый пес, ты ночуешь?.. ― этим он меня и ущемит. Почувствует нечто. Почувствует, что недосказ.[16]
— Владимир Маканин, «Андеграунд, или герой нашего времени», 1997
...на подоконнике, словно забытые здесь хозяйкой, лежали как ни в чём не бывало Верочкины аметисты. Теперь в них и вовсе не было ничего красивого: тусклые, они уже не могли ужалить и походили на позвоночник какого-то издохшего существа. Из вещи было вытянуто нечто самое ценное, и Рябков, которому, чтобы написать картину, требовалась как минимум неделя, невольно восхитился Катериной Ивановной, сделавшей своё таинственное дело за каких-то пятнадцать минут.[17]
— Ольга Славникова, «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки», 1999
Катя взошла на лёгкий мосток, дугой висевший над озером, легла на живот и опустила обе руки в воду. Она поболтала немного руками, что-то тихо сказала и поднялась, держа в руках нечто, как сперва показалось, стеклянное. Оно искрилось. Катя сунула этот слиток света, воды и голубизны в руки Бритоголовому. Он принял его в сомкнутые ладони и прошептал:
― Ребёнок…
Никакого ребёнка Новенькая не видела. Озеро было полно, просто кипело от шаров ― прозрачных, голубоватых. <...>
― Здесь и нерожденные, абортированные… Иногда они дозревают и опять восходят, ― деловито объяснила Катя. ― Вон, кстати, совершенно дозревший. ― И она сунула руку, пытаясь выудить нечто, что явно не хотело быть выуженным.[18]
Иногда появляются сказочники, обещающие все сразу и на халяву, но рано или поздно инстинкт самосохранения заставляет людей отказаться от утопической белиберды и вернуться к привычному труду ради себя и своих близких. Мир таков, каким мы его построили, и когда появляется нечто, не укладывающееся в привычные рамки, мы просто переделываем это нечто так, как считаем нужным.
Анфилогов собирался, собственно, подобрать оставленный на стенке инструмент, ― но, взявшись за кирку, машинально ударил по рыхлому выступу, чем-то его раздразнившему. Кусок породы вывалился легко, будто затычка из сосуда. Непримечательный снаружи, изнутри он представлял собой подобие ежа. Крупные кристаллы, натруженные усилиями роста, грубо торчали из доломита, а в образовавшейся от удара трещине просматривались другие, запеченные в породе и горевшие глубоким пурпуром. Следующий отвалившийся кусок был красен от корунда, как разбитое колено. За ним открылось нечто уже совсем невероятное. Не веря собственным глазам, Анфилогов издал торжествующий крик, отозвавшийся в молочном опрокинутом пространстве слабым эхом, словно бы отдаленным воплем тепловоза.[17]
— Анна Баркова, «Уйду я скоро во владенье...», 19 сентября 1973
Жизнь на части ты режь, в алюминии быстро свари,
Деревянною ложкой по краям разотри.
Ни и что ж она есть? ― Паста, пепел, дурман,
Просто нечто болимое, некий болящий туман.[21]
— Елена Шварц, «Жертвы требует Бог — так скорей же её принеси...», 1973
У Тихомировых на столе
у самовара вечно сидело нечто дымчатое и пуховое, размером само с самовар,
оно иногда издавало вполне благосклонные звуки...[22]
— Олег Чухонцев, «Орест Александрович Тихомиров происходил из немцев…», 2003
Нещечко: Нечто, что-то, кое-что (обл., устар.) Толковый словарь Ушакова
Не казнись, не кручинься ты, нещечко,
Я и сам почти не казнюсь…
Я скажу тебе начисто нещечко,
Когда я приснюсь.[23]
Цветы раздвинув, с подоконника
глядела жадно, как с оркестром
знакомого несли покойника, <...>
и то не ужас ― нет названия
на человеческом, а Божие ―
где знать? ― ещё не умирание,
но и не жизнь, а нечто большее…[7]
— Олег Чухонцев, «Цветы раздвинув, с подоконника...» (из цикла «Осьмерицы»), 2016
↑Дэниел Хоуп «Когда можно аплодировать?» = Wann Darf Ich Klatschen? / В. Седельник. — М., Владимир: АСТ; Астрель; ВКТ, 2010. — С. 58. — 320 с. — ISBN 978-5-17-068478-6
↑Успенский Г.И. Собрание сочинений в девяти томах. Том девятый. Статьи. Письма. — Москва, ГИХЛ, 1957 г.
↑ 12Комаров В. Н.. «Тайны пространства и времени». — М.: Вече, 2000 г. — 477 с. — (из серии «Великие тайны»).
↑Андрей Седых. «Далёкие, близкие. Воспоминания». — М.: Захаров, 2003 г.
↑Владимир Маканин. «Андеграунд, или герой нашего времени». — М.: Вагриус, 1999 г.
↑ 12Ольга Славникова, «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки». — М.: Вагриус, 1999 г. Ошибка цитирования Неверный тег <ref>: название «слав» определено несколько раз для различного содержимого
.jpg)
