'''Алексе́й Константи́нович Лози́на-Лози́нский''' (Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский, 1886 — 1916) — русский поэт, писатель и переводчик Серебряного века, имел несколько [[псевдоним]]ов, самый известный из которых — '''Любя́р'''. [[Поэт]] «вне групп» и без одной ноги, он запомнился «не столько [[стихи|стихами]], сколько своим мрачно-эксцентричным обликом» и несколькими попытками [[самоубийство|самоубийства]], в конце концов, завершившимися [[успех]]ом.<br />
'''Алексе́й Константи́нович Лози́на-Лози́нский''' (Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский, 1886 — 1916) — русский поэт, писатель и переводчик Серебряного века, имел несколько [[псевдоним]]ов, самый известный из которых — '''Любя́р'''. [[Поэт]] «вне групп» и без одной ноги, он запомнился «не столько [[стихи|стихами]], сколько своим мрачно-эксцентричным обликом» и несколькими попытками [[самоубийство|самоубийства]], в конце концов, завершившимися [[успех]]ом.<br />
Старший [[брат]] Алексея, протоирей Владимир Лозина-Лозинский — в 1937 году был расстрелян, а в 2000 — канонизирован и причислен лику святых.
Старший [[брат]] Алексея, протоирей Владимир Лозина-Лозинский — в 1937 году был расстрелян, а в 2000 — канонизирован и причислен лику святых.
{{редактирую|1=[[Служебная:Contributions/Финитор|Финитор]]|2=21 декабря 2013}}
Алексе́й Константи́нович Лози́на-Лози́нский (Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский, 1886 — 1916) — русский поэт, писатель и переводчик Серебряного века, имел несколько псевдонимов, самый известный из которых — Любя́р. Поэт «вне групп» и без одной ноги, он запомнился «не столько стихами, сколько своим мрачно-эксцентричным обликом» и несколькими попытками самоубийства, в конце концов, завершившимися успехом.
Старший брат Алексея, протоирей Владимир Лозина-Лозинский — в 1937 году был расстрелян, а в 2000 — канонизирован и причислен лику святых.
А в гроте, под скалой — наивная Мадонна,
Лампада зажжена, висит для бедных кружка;
И к ним, рассыпавшись, ползёт по камням склона
Ручное стадо коз и дикая пастушка.
О, слон! Ведь ты мудрец. И, как мудрец, не смеешь
Ни сторожа побить, ни выйти из тюрьмы…
За это, тяжкий слон, когда ты околеешь,
Тебя к святым слонам должны причислить мы.
На камне когда-то, когда-то
Я высек слова: я люблю.
Там мхи разрослися богато
И надпись закрыли мою. Но мох седовласый снимаю И вижу вновь: я люблю… В груди я тот камень таскаю, Где надпись я высек мою.
«...Прощайте, господин Лозина-Лозинский... Прощайте, неудачный поэт Любяр!..» Тут мне делается неприятно. Я знаю, что Любяр — псевдоним поэта, который несколько раз неудачно кончал с собой и, наконец, недавно, покончил. Я читал его стихи, то бессмысленные, то ясные, даже слишком, с каким-то оттенком сумасшествия. Во всяком случае, талантливые стихи. Упоминание его имени мне неприятно. Зачем тревожить память мёртвого? Я говорю это вслух. …Трогай!.. Прозябшая лошадь уносит сани. Я смотрю на визитную карточку: «А. Любяр… Лозина-Лозинский… Такая-то улица…»[1]:72
...Месяца через два я получил повестку общества «Медный всадник» на заседание памяти поэта Любяра. На этот раз (через три недели после нашей встречи) самоубийца-неудачник своего добился.[1]:73
— Георгий Ивáнов, «Петербургские зимы»
Вечер <у Ларисы Рейснер> был безобразный, что и говорить. Но шагая домой через Троицкий мост, я вспомнил усмешку моего недавнего ночного собеседника, и мне казалось, что, может быть, именно такими поминками был бы доволен этот несчастныйчеловек.[1]:76
↑ «Чтоб с вниманьем на ножки глядеть...» – это четверостишие полно для лозинского скрытого трагического смысла. Потеряв ногу в девятнадцать лет, он не мог не видеть в дамских «ножках» значительно больше, чем любой молодой поэт на его месте.