Николай Николаевич Асеев: различия между версиями

Материал из Викицитатника
[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки
Нет описания правки
Строка 11: Строка 11:
За жизнь в ледяном краю,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.|Автор=«[[Анна Ахматова|А. А. Ахматовой]]», 1924}}
Не враг я тебе, не враг.|Автор=«[[Анна Ахматова|А. А. Ахматовой]]», 1924|Комментарий=было продекламировано автором в разговоре с ней<ref>И. Шайтанов. Благополучный Асеев?.. // Н. Н. Асеев. Стихотворения и поэмы. — М.: Художественная литература, 1990.</ref>}}
----
----
{{Лесенка|Раненым медведем|мороз дерёт. <…>}}
{{Лесенка|Раненым медведем|мороз дерёт. <…>}}
{{Лесенка|Белыми копытами|лёд колотя,|}}
{{Лесенка|Белыми копытами|лёд колотя,}}
{{Лесенка|тени по Литейному —|дальше летят.}}
{{Лесенка|тени по Литейному —|дальше летят. <…>}}
{{Лесенка|Глухие гитары,|высокая речь...}}
:::— «Cиние гусары», декабрь 1925
{{Лесенка|Кого им бояться|и что им беречь?}}
{{Лесенка|В них страсть закипает,|как в пене стакан:}}
{{Лесенка|впервые читаются|строфы [[Цыганы (поэма)|«Цыган»]]...}}
{{Лесенка|Тени по Литейному|летят назад.}}
{{Лесенка|Брови из-под кивера|дворцам грозят.}}
{{Лесенка|Кончена беседа.|Гони коней!}}
{{Лесенка|Утро вечера —|мудреней.}}
{{Лесенка|Что ж это,|что ж это,|что ж это за песнь?!}}
{{Лесенка|Голову|на руки белые|свесь.}}
{{Лесенка|Тихие гитары,|стыньте, дрожа:}}
{{Лесенка|синие гусары|под снегом лежат!}}
:::— «Cиние гусары», 1926
''Комментарий [[Игорь Олегович Шайтанов|Игоря Шайтанова]]'': «Удивляются — почему синие? По цвету мундира? Не в этом дело, не в исторических реалиях: синева здесь не столько цветовой, сколько эмоциональный тон, окрашивающий обычную для Асеева сказку или легенду. В этот раз — о декабристах.» («[[Благополучный Асеев?..]]»)
----
----
{{Лесенка|... нам,|весенним людишкам,}}
{{Лесенка|... нам,|весенним людишкам,}}
Строка 27: Строка 40:
{{Лесенка|конец зимы|чтоб был заклеймён!}}
{{Лесенка|конец зимы|чтоб был заклеймён!}}
:::— «Конец зиме», 1926-1927
:::— «Конец зиме», 1926-1927
----
{{Лесенка|Мы живём|ещё очень рано,}}
{{Лесенка|на самой|полоске зари,}}
{{Лесенка|что горит нам|из-за бурьяна,}}
{{Лесенка|нашу жизнь|и даль|озарив.}}
{{Лесенка|Мы живём|ещё очень плохо,}}
{{Лесенка|ещё|волчьи|зло и хитро,}}
{{Лесенка|до последнего|щерясь|вздоха}}
{{Лесенка|под ударами|всех ветров.}}
{{Лесенка|Но не скроют|и не потушат,}}
{{Лесенка|утопив|в клевете и лжи,}}
{{Лесенка|расползающиеся|тучи}}
{{Лесенка|наше солнце,|движенье,|жизнь.}}
:::— «Мы живём...», 1928
----
{{Q|Как звездочёт
наблюдает планету
за миллионы миль, —
я изучаю действительность эту,
в вечность плывущую быль.
<…>
Весеннее человечество!
В подъём подымайся скорей,
очищенное от нечисти
угрюмых концлагерей;
от сумрачного палачества,
из рук у злобы тупой,
отбитое навек и начисто, —
раскройся душой и пой.
Пой песню окрепнувшей юности
на высветленном пути,
куда тебе силу
свою нести, —
как листьями шелести.
Пой песню победного племени
о славе старых знамен,
о светом пронзенной
темени
назад отступивших времен.
Чтоб в рощах
дороги асфальтовые
кружились
из края в край,
чтоб, дрожью весенней
прохватывая,
в зрачках отражался
май!|Автор=«Весеннее человечество», 1941-1946}}
----
{{Q|Из четырёх времён в году
весна милей и ярче всех:
с полей последний сходит снег,
и почки пучатся в саду;
она не терпит зимних бурь,
она людей зовет к труду
и, как зима бровей ни хмурь, —
выводит на небо звезду.

Из четырёх времён в году
лето светлей и жарче всех:
оно дает созреть плоду
и рассыпает свет и смех; <…>

Из четырёх времён в году
осень ясней и тише всех:
не слышно птиц, и на виду
последний вызревший орех; <…>

Из четырёх времён в году
зима свежей и крепче всех:
она пруды кует в слюду
и заячий меняет мех...|Автор=«Четыре времени года», 1950}}
----
{{Q|Снег и снег, и ель в снегу —
в белых пачках — балериной,
снег зажёгся на лугу
ювелирною витриной.

Иней мечет жемчуга,
ветка вверх взметнется тенью,
и осыплются снега
театральным привиденьем.

Белый прах провьет столбом,
чтоб развеяться бесшумно,
в небе еле голубом
всё безмолвно и бездумно...|Автор=«Зима», 1953}}
----
{{Q|Задумавшиеся деревья,
задористые лучи,
в оврагах — ревущие ревмя
всклокоченные ручьи.

На ветра скрещенных саблях
сложил свою голову снег,
и свищет отходную зяблик
зиме уходящей вослед.|Автор=«Февраль», 1953}}
----
{{Q|Открой скорей ресницы,
не в зимнем беспамятном сне:
звенят, звенят синицы
повторную славу весне.|Автор=«Март», 1953}}
----
{{Q|Что выделывают птицы!
Сотни радостных рулад,
эхо по лесу катится,
ели ухом шевелят...|Автор=«Июнь», 1953}}
----
{{Q|Перенюханы все цветы,
пересмотрены все звезды;
мне всех гор пламенели хребты,
всех зверей тяжелела поступь!

В мире было что посмотреть,
что приметить и что послушать:
ввысь стволов уходящая медь,
отдаленные крики петушьи;

Дым меж веток висел слоист
синеватою пеленою;
вверх ладонью кленовый лист
как литой блестел под луною;..|Автор=«Сентябрь», 1953}}
----
{{Q|Хорошо, что были вы живы,
громкозвучный, смелый, большой;
никогда не бывали лживы,
никогда не кривили душой.

С вами весело было смеяться,
с вами неба — синей синева;
с вами нечего было бояться
отставать или унывать.|Автор=[[Маяковский|«Маяковскому»]], 1953}}
----
{{Q|Люди! Бедные, бедные люди!
Как вам скучно жить без стихов,
без иллюзий и без прелюдий,
в мире счётных машин и станков!

Без зеленой травы колыханья,
без сверканья тысяч цветов,
без блаженного благоуханья
их открытых младенчески ртов!

О, раскройте глаза свои шире,
нараспашку вниманье и слух, —
это ж самое дивное в мире,
чем вас жизнь одаряет вокруг!|Автор=«Ромео и Джульетта», 1955}}
----
{{Лесенка|Вам хотелось бы знать|[[Тайна Эдвина Друда|тайну Эдвина Друда]]?}}
{{Лесенка|Это [[Диккенс]]а|самый последний роман.}}
{{Лесенка|Он его не окончил.|Осыпалась груда,}}
{{Лесенка|и молочной стеной|опустился туман.}}
{{Лесенка|Вы мне станете петь|про нелепость,|про дикость}}
{{Лесенка|всяких тайн,|от которых и пепел остыл.}}
{{Лесенка|А ко мне приходил|в сновидениях Диккенс}}
{{Лесенка|и конец,|унесённый с собою,|открыл. <…>}}
{{Лесенка|Эту тайну|я только пред теми открою,}}
{{Лесенка|наклонившись над ухом,|тому прошепчу,}}
{{Лесенка|кто докажет|всей страстью своею,|всей кровью, }}
{{Лесенка|что фантазия наша|ему по плечу.}}
:::— «Тайна Эдвина Друда», 1958
----
{{Q|Зверинец яростных людей!
Пустыня раскаленная!
Читатель, в ужасе седей:
вот правда не салонная.|Автор=«Зверинец яростных людей», 1960}}
----
{{Q|В конце концов всё дело в том,
что мы — как все до нас — умрём...
Тим-там, тим-том!

Матрос пьёт ром, больной пьёт бром,
но каждый думает о том;
ведь вот ведь дело в чём!

Один умрёт, построив дом,
другой — в чужом углу сыром...
<…>
Один был прям, другой был хром,
красавец — тот, а этот — гном;
<…>
Один имел прекрасный слог,
другой двух слов связать не мог,
в грамматике был плох.

Один умолк под общий плач,
другого доконал палач:
уж очень был горяч.

А любопытно, чёрт возьми,
что будет после нас с людьми,
что станется потом?
<…>
Открыть бы хоть один бы глаз,
взглянуть бы хоть единый раз:
что будет после нас?!

Но это знать — напрасный труд,
пустого любопытства зуд;
ведь вот ведь дело в чём!

Все семь всемирных мудрецов
не скажут, что в конце концов...|Автор=«В конце концов» (На мотив [[Роберт Бёрнс|Р. Бёрнса]]), 1956-1961}}
----
{{Лесенка|Маяковский <…>}}
{{Лесенка|сказал бы:|«Детка,}}
{{Лесенка|я|работаю|на ходу!»}}
{{Лесенка|И,|услышанный всем народом,}}
{{Лесенка|в громогласье|своих стихов, —}}
{{Лесенка|гулливеровским|пешеходом}}
{{Лесенка|он ушел бы|за грань веков!}}
:::— «Бессонные стихи», 1962
----
{{Q|Уголь приближается к алмазу
не одну, а много сотен лет;
так народом медленно, не сразу
выдается на-гора [[поэт]].

Всё же, как он в недрах вызревает?
Как там происходит этот рост?
Как в себя он под землей вбирает
молчаливое мерцанье звёзд?
<…>
Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:
сжатый прессом тысячи веков,
он вместил и черный пламень юга,
и слепую искристость снегов.

Не бывать искусственным талантам,
стоящим дешевые гроши,
вровень с настоящим бриллиантом,
режущим простую гладь души.|Автор=«Алмазы», 1962}}
----
----
{{Q|Городок был совсем крохотный — всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тётенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.
{{Q|Городок был совсем крохотный — всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тётенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.
Город жил [[конопля|коноплёй]]. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла — это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и широкие расчесанные бороды степенных отцов города — почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.
Город жил [[конопля|коноплёй]]. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла — это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и широкие расчесанные бороды степенных отцов города — почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.
Малый город, а старинный. Имя ему было [[Льгов]];..|Автор=«Путь в поэзию», 1957—1962}}
Малый город, а старинный. Имя ему было [[Льгов]];.. <…> Любили <…> игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища...|Автор=«Путь в поэзию», 1957—1962}}


==Об Асееве==
==Об Асееве==
{{Q|... это — замечательный лирик и поэт по преимуществу, с прирождённой слагательской страстью к выдумке и крылатому, закругленному выражению, так безупречны и не имеют себе равных «Русская сказка»<ref>сб. «[[Изморозь (Асеев)|Изморозь]]»</ref>, «Огонь», стихи о детях и беспризорных<ref>Видимо, имеет в виду стихотворение «За синие дали» из сб. «[[Оранжевый свет (Асеев)|Оранжевый свет]]» (''прим. И. Шайтанова, «Благополучный Асеев?.. »'').</ref> и всё то, что наравне со всеми, и в этом отношении без соперников, с такой душевной прозрачностью, глубиной и естественностью писал Асеев на революционные, историко-гражданские и общечеловеческие темы.<ref>Б. Пастернак. Другу, замечательному товарищу // Литературная газета. — 1939, 26 февраля.</ref>|Автор=[[Борис Пастернак]], «Другу, замечательному товарищу», 1939|Комментарий=вошло в его сб. «Люди и положения»}}
{{Q|Асеев откликался на то, во что верил искренне, как он искренне верил в то, что всё образуется, что тридцатые годы мало отличаются от двадцатых, когда они с [[Владимир Маяковский|Володей Маяковским]] вместе делали общее, для всех полезное дело — то фельетоном, то одой. В асеевскую искренность веришь, особенно если слышишь её в том, что у настоящего поэта не лжет — в звуке, в голосе. <…>

Асеев сегодня — среди тех, кто ждёт возрождения. И разве не сейчас, когда миф, фольклор, слово, глубокое своей памятью, влекут нас, разве не сейчас следует вспомнить о Николае Асееве? О поэте, оживившем славянское слово, древнее мироощущение, умевшем быть национальным без громового пафоса и народным без пасторальной умильности. <…>
* см. Игорь Шайтанов, «[[Благополучный Асеев?..]]», 1990
Звуковая убедительность в стихах раннего Асеева — один из важнейших аргументов: мы, не сразу понимая — о чём речь, доверяемся говорящему. Нас ведёт особая — музыкальная — логика. Впрочем, «музыкальность» — уместное ли слово в разговоре о том, как кто числил себя футуристом?
В их манифестах декларировано разрушение «мелодической скуки» предшественников и установление неудобного для произнесения звукоряда, чьим камертоном — безудержно-осмеянное и редко без ошибки цитируемое звукосочетание [[Алексей Елисеевич Кручёных|А. Кручёных]]: «Дыр, бул, щыл...» <…>
Таково футуристическое убеждение. Разделяя его, Асеев узнаваем и особенно рано оригинален именно в звуковой организации своего стиха. Он подчас так же, как и его поэтические соратники, готов отдаться звуковой волне, бьющейся из глубины, ещё не высветленной сознанием, — зауми. Но в его стихах вы всегда ожидаете высветления смысла и самого звука, неожиданного разрешения неудобного звукоряда, почти до непроизносимости насыщенного немузыкальными согласными,..|Автор=[[Игорь Олегович Шайтанов|Игорь Шайтанов]], «Благополучный Асеев?», 1989}}


== Статьи о произведениях ==
== Статьи о произведениях ==
* см. [[:Категория:Произведения Николая Асеева]]
* см. [[:Категория:Произведения Николая Асеева]]
''В статьях о них см. комментарии Асеева''.


== Примечания ==
{{stub}}
{{примечания}}


{{DEFAULTSORT:Асеев, Николай Николаевич}}
{{DEFAULTSORT:Асеев, Николай Николаевич}}

Версия от 16:30, 18 декабря 2014

Николай Николаевич Асе́ев (наст. фам.Штальба́ум; 1889—1963) — русский советский поэт, сценарист, деятель русского футуризма.

Цитаты

  •  

Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага. <…>
Что там, где и надо б желчь, —
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг. — было продекламировано автором в разговоре с ней[1]

  — «А. А. Ахматовой», 1924

Раненым медведем 
  мороз дерёт. <…> 
Белыми копытами 
  лёд колотя, 
тени по Литейному — 
  дальше летят. <…> 
Глухие гитары, 
  высокая речь... 
Кого им бояться 
  и что им беречь? 
В них страсть закипает, 
  как в пене стакан: 
впервые читаются 
  строфы «Цыган»... 
Тени по Литейному 
  летят назад. 
Брови из-под кивера 
  дворцам грозят. 
Кончена беседа. 
  Гони коней! 
Утро вечера — 
  мудреней. 
Что ж это, 
  что ж это, 
  что ж это за песнь?! 
Голову 
  на руки белые 
  свесь. 
Тихие гитары, 
  стыньте, дрожа: 
синие гусары 
  под снегом лежат! 
— «Cиние гусары», 1926

Комментарий Игоря Шайтанова: «Удивляются — почему синие? По цвету мундира? Не в этом дело, не в исторических реалиях: синева здесь не столько цветовой, сколько эмоциональный тон, окрашивающий обычную для Асеева сказку или легенду. В этот раз — о декабристах.» («Благополучный Асеев?..»)


... нам, 
  весенним людишкам, 
под гром и грохот 
  летучих лучей 
скатиться 
  по лёгким 
  сквозным ледышкам 
в весенний 
  пенный, 
  льюнный ручей. 
Ударил в сердце 
  горячий гром бы, 
и радостью 
  новых, 
  свежих времён, 
вертушкой 
  горячей солнечной бомбы 
конец зимы 
  чтоб был заклеймён! 
— «Конец зиме», 1926-1927

Мы живём 
  ещё очень рано, 
на самой 
  полоске зари, 
что горит нам 
  из-за бурьяна, 
нашу жизнь 
  и даль 
  озарив. 
Мы живём 
  ещё очень плохо, 
ещё 
  волчьи 
  зло и хитро, 
до последнего 
  щерясь 
  вздоха 
под ударами 
  всех ветров. 
Но не скроют 
  и не потушат, 
утопив 
  в клевете и лжи, 
расползающиеся 
  тучи 
наше солнце, 
  движенье, 
  жизнь. 
— «Мы живём...», 1928

  •  

Как звездочёт
наблюдает планету
за миллионы миль, —
я изучаю действительность эту,
в вечность плывущую быль.
<…>
Весеннее человечество!
В подъём подымайся скорей,
очищенное от нечисти
угрюмых концлагерей;
от сумрачного палачества,
из рук у злобы тупой,
отбитое навек и начисто, —
раскройся душой и пой.
Пой песню окрепнувшей юности
на высветленном пути,
куда тебе силу
свою нести, —
как листьями шелести.
Пой песню победного племени
о славе старых знамен,
о светом пронзенной
темени
назад отступивших времен.
Чтоб в рощах
дороги асфальтовые
кружились
из края в край,
чтоб, дрожью весенней
прохватывая,
в зрачках отражался
май!

  — «Весеннее человечество», 1941-1946

  •  

Из четырёх времён в году
весна милей и ярче всех:
с полей последний сходит снег,
и почки пучатся в саду;
она не терпит зимних бурь,
она людей зовет к труду
и, как зима бровей ни хмурь, —
выводит на небо звезду.

Из четырёх времён в году
лето светлей и жарче всех:
оно дает созреть плоду
и рассыпает свет и смех; <…>

Из четырёх времён в году
осень ясней и тише всех:
не слышно птиц, и на виду
последний вызревший орех; <…>

Из четырёх времён в году
зима свежей и крепче всех:
она пруды кует в слюду
и заячий меняет мех...

  — «Четыре времени года», 1950

  •  

Снег и снег, и ель в снегу —
в белых пачках — балериной,
снег зажёгся на лугу
ювелирною витриной.

Иней мечет жемчуга,
ветка вверх взметнется тенью,
и осыплются снега
театральным привиденьем.

Белый прах провьет столбом,
чтоб развеяться бесшумно,
в небе еле голубом
всё безмолвно и бездумно...

  — «Зима», 1953

  •  

Задумавшиеся деревья,
задористые лучи,
в оврагах — ревущие ревмя
всклокоченные ручьи.

На ветра скрещенных саблях
сложил свою голову снег,
и свищет отходную зяблик
зиме уходящей вослед.

  — «Февраль», 1953

  •  

Открой скорей ресницы,
не в зимнем беспамятном сне:
звенят, звенят синицы
повторную славу весне.

  — «Март», 1953

  •  

Что выделывают птицы!
Сотни радостных рулад,
эхо по лесу катится,
ели ухом шевелят...

  — «Июнь», 1953

  •  

Перенюханы все цветы,
пересмотрены все звезды;
мне всех гор пламенели хребты,
всех зверей тяжелела поступь!

В мире было что посмотреть,
что приметить и что послушать:
ввысь стволов уходящая медь,
отдаленные крики петушьи;

Дым меж веток висел слоист
синеватою пеленою;
вверх ладонью кленовый лист
как литой блестел под луною;..

  — «Сентябрь», 1953

  •  

Хорошо, что были вы живы,
громкозвучный, смелый, большой;
никогда не бывали лживы,
никогда не кривили душой.

С вами весело было смеяться,
с вами неба — синей синева;
с вами нечего было бояться
отставать или унывать.

  «Маяковскому», 1953

  •  

Люди! Бедные, бедные люди!
Как вам скучно жить без стихов,
без иллюзий и без прелюдий,
в мире счётных машин и станков!

Без зеленой травы колыханья,
без сверканья тысяч цветов,
без блаженного благоуханья
их открытых младенчески ртов!

О, раскройте глаза свои шире,
нараспашку вниманье и слух, —
это ж самое дивное в мире,
чем вас жизнь одаряет вокруг!

  — «Ромео и Джульетта», 1955

Вам хотелось бы знать 
  тайну Эдвина Друда
Это Диккенса 
  самый последний роман. 
Он его не окончил. 
  Осыпалась груда, 
и молочной стеной 
  опустился туман. 
Вы мне станете петь 
  про нелепость, 
  про дикость 
всяких тайн, 
  от которых и пепел остыл. 
А ко мне приходил 
  в сновидениях Диккенс 
и конец, 
  унесённый с собою, 
  открыл. <…> 
Эту тайну 
  я только пред теми открою, 
наклонившись над ухом, 
  тому прошепчу, 
кто докажет 
  всей страстью своею, 
  всей кровью,  
что фантазия наша 
  ему по плечу. 
— «Тайна Эдвина Друда», 1958

  •  

Зверинец яростных людей!
Пустыня раскаленная!
Читатель, в ужасе седей:
вот правда не салонная.

  — «Зверинец яростных людей», 1960

  •  

В конце концов всё дело в том,
что мы — как все до нас — умрём...
Тим-там, тим-том!

Матрос пьёт ром, больной пьёт бром,
но каждый думает о том;
ведь вот ведь дело в чём!

Один умрёт, построив дом,
другой — в чужом углу сыром...
<…>
Один был прям, другой был хром,
красавец — тот, а этот — гном;
<…>
Один имел прекрасный слог,
другой двух слов связать не мог,
в грамматике был плох.

Один умолк под общий плач,
другого доконал палач:
уж очень был горяч.

А любопытно, чёрт возьми,
что будет после нас с людьми,
что станется потом?
<…>
Открыть бы хоть один бы глаз,
взглянуть бы хоть единый раз:
что будет после нас?!

Но это знать — напрасный труд,
пустого любопытства зуд;
ведь вот ведь дело в чём!

Все семь всемирных мудрецов
не скажут, что в конце концов...

  — «В конце концов» (На мотив Р. Бёрнса), 1956-1961

Маяковский <…> 
сказал бы: 
  «Детка, 
я 
  работаю 
  на ходу!» 
И, 
  услышанный всем народом, 
в громогласье 
  своих стихов, — 
гулливеровским 
  пешеходом 
он ушел бы 
  за грань веков! 
— «Бессонные стихи», 1962

  •  

Уголь приближается к алмазу
не одну, а много сотен лет;
так народом медленно, не сразу
выдается на-гора поэт.

Всё же, как он в недрах вызревает?
Как там происходит этот рост?
Как в себя он под землей вбирает
молчаливое мерцанье звёзд?
<…>
Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:
сжатый прессом тысячи веков,
он вместил и черный пламень юга,
и слепую искристость снегов.

Не бывать искусственным талантам,
стоящим дешевые гроши,
вровень с настоящим бриллиантом,
режущим простую гладь души.

  — «Алмазы», 1962

  •  

Городок был совсем крохотный — всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тётенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.
Город жил коноплёй. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла — это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и широкие расчесанные бороды степенных отцов города — почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.
Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов;.. <…> Любили <…> игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища...

  — «Путь в поэзию», 1957—1962

Об Асееве

  •  

... это — замечательный лирик и поэт по преимуществу, с прирождённой слагательской страстью к выдумке и крылатому, закругленному выражению, так безупречны и не имеют себе равных «Русская сказка»[2], «Огонь», стихи о детях и беспризорных[3] и всё то, что наравне со всеми, и в этом отношении без соперников, с такой душевной прозрачностью, глубиной и естественностью писал Асеев на революционные, историко-гражданские и общечеловеческие темы.[4]вошло в его сб. «Люди и положения»

  Борис Пастернак, «Другу, замечательному товарищу», 1939

Статьи о произведениях

В статьях о них см. комментарии Асеева.

Примечания

  1. И. Шайтанов. Благополучный Асеев?.. // Н. Н. Асеев. Стихотворения и поэмы. — М.: Художественная литература, 1990.
  2. сб. «Изморозь»
  3. Видимо, имеет в виду стихотворение «За синие дали» из сб. «Оранжевый свет» (прим. И. Шайтанова, «Благополучный Асеев?.. »).
  4. Б. Пастернак. Другу, замечательному товарищу // Литературная газета. — 1939, 26 февраля.