Андрей Белый: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Khanaon (обсуждение | вклад) м →Об Андрее Белом: викификация |
Khanaon (обсуждение | вклад) →Об Андрее Белом: критика Тэффи |
||
Строка 124: | Строка 124: | ||
Андрей Белый рассматривает символизм как [[мировоззрение]], составляющее основу символистического [[искусство|искусства]] и воплощающего «некоторые черты [[w:Даосизм|таоизма]] в реалистическом миросозерцании». Символизм есть [[синтез]] [[w:Индия|Индии]], [[w:Персия|Персии]], [[w:Египет|Египта]], [[w:Греция|Греции]] и средних веков. Находясь под сильным влиянием [[w:Риккерт, Генрих (философ)|Риккерта]], Андрей Белый утверждал, что точные [[наука|науки]] не объясняют [[мир]] как целое: они ''ограничивают'' предмет познания и тем самым «систематизируют отсутствие познания». [[Жизнь]] раскрывается не через научное познание, а через творческую деятельность, которая «недоступна анализу, интегральна и всемогущественна». Она только может быть выражена в символических образах, облекающих [[идея|идею]]. Единство жизни выражается такими [[символ]]ами, как [[w:Адам Кадмон|Адам Кадмон]] из [[w:каббала|каббалы]], [[w:Атман|Атман]] из индийской [[философия|философии]], [[w:Иустин Философ#Биография|Логос-Христос]]. В целом философия Андрея Белого есть разновидность [[w:пантеизм|пантеизма]]. |
Андрей Белый рассматривает символизм как [[мировоззрение]], составляющее основу символистического [[искусство|искусства]] и воплощающего «некоторые черты [[w:Даосизм|таоизма]] в реалистическом миросозерцании». Символизм есть [[синтез]] [[w:Индия|Индии]], [[w:Персия|Персии]], [[w:Египет|Египта]], [[w:Греция|Греции]] и средних веков. Находясь под сильным влиянием [[w:Риккерт, Генрих (философ)|Риккерта]], Андрей Белый утверждал, что точные [[наука|науки]] не объясняют [[мир]] как целое: они ''ограничивают'' предмет познания и тем самым «систематизируют отсутствие познания». [[Жизнь]] раскрывается не через научное познание, а через творческую деятельность, которая «недоступна анализу, интегральна и всемогущественна». Она только может быть выражена в символических образах, облекающих [[идея|идею]]. Единство жизни выражается такими [[символ]]ами, как [[w:Адам Кадмон|Адам Кадмон]] из [[w:каббала|каббалы]], [[w:Атман|Атман]] из индийской [[философия|философии]], [[w:Иустин Философ#Биография|Логос-Христос]]. В целом философия Андрея Белого есть разновидность [[w:пантеизм|пантеизма]]. |
||
В процессе познавательного или творческого ''символизирования'' символ становится [[реальность]]ю. Живое [[слово]] тесно связано с реальностью и поэтому получает [[магия|магическую]] силу. [[Поэзия]], говорит Андрей Белый, связана с творением слов – дар, которым он сам обладал в изумительной степени. Некоторые из слов, придуманные им, следовало бы ввести во всеобщее употребление, но другие выражают такие неуловимые и быстротечные нюансы того предмета, который он изображает, что их можно использовать только раз в жизни.<ref>''[[Николай Онуфриевич Лосский|Лосский Н.О.]]'' История русской философии. Москва, «Советский писатель», 1991 г. ISBN 5-265-02255-4</ref>|Комментарий=Глава XXIII — «Философские идеи поэтов символистов»|Автор=[[Николай Онуфриевич Лосский|Николай Лосский]], «Андрей Белый», 1955}} |
В процессе познавательного или творческого ''символизирования'' символ становится [[реальность]]ю. Живое [[слово]] тесно связано с реальностью и поэтому получает [[магия|магическую]] силу. [[Поэзия]], говорит Андрей Белый, связана с творением слов – дар, которым он сам обладал в изумительной степени. Некоторые из слов, придуманные им, следовало бы ввести во всеобщее употребление, но другие выражают такие неуловимые и быстротечные нюансы того предмета, который он изображает, что их можно использовать только раз в жизни.<ref>''[[Николай Онуфриевич Лосский|Лосский Н.О.]]'' История русской философии. Москва, «Советский писатель», 1991 г. ISBN 5-265-02255-4</ref>|Комментарий=Глава XXIII — «Философские идеи поэтов символистов»|Автор=[[Николай Онуфриевич Лосский|Николай Лосский]], «Андрей Белый», 1955}} |
||
{{Q|Мне поручили написать отзыв о только что вышедшей книге стихов А. Белого. Кажется, она называлась [[s:Андрей Белый#Пепел|«Пепел»]]. [[Книга]] мне не понравилась. Это была какая-то неожиданная [[Николай Алексеевич Некрасов|некрасовщина]], гражданская [[скорбь]] и гражданское негодование, столь Белому несвойственное, что некоторые места её казались прямо [[пародия|пародией]]. Помню «ужасную» картину общественного неравенства: на вокзале полицейский уплетает отбивную [[котлета|котлету]], а в окне на этот Валтасаров пир смотрит [[голод]]ный [[человек]]. Рассказываю, как удержала [[память]], а перечитывать эту книгу желания никогда не было. Отзыв я о ней дала соответствующий впечатлению.<ref>[[w:Надежда Александровна Бучинская|Тэффи]], «Дальние берега: Портреты писателей эмиграции». Москва, «Республика», 1994 г.</ref>|Автор=[[Тэффи]], «Зинаида Гиппиус», 1955}} |
|||
{{Q|Да, нет сомнения, что в годы короткой передышки между двумя [[революция]]ми и двумя [[война]]ми, в десятилетие от года 1905 до года 1915, [[Россия]] переживала весьма знаменательный [[культура|культурный]] подъём. В Москве, в которой жил тогда Белый и на фоне которой помню его, шла большая, горячая и подлинно творческая [[дух]]овная [[работа]]. Протекала она не только в узком кругу передовой [[интеллигенция|интеллигенции]], но захватывала и весьма широкие слои.<...> |
{{Q|Да, нет сомнения, что в годы короткой передышки между двумя [[революция]]ми и двумя [[война]]ми, в десятилетие от года 1905 до года 1915, [[Россия]] переживала весьма знаменательный [[культура|культурный]] подъём. В Москве, в которой жил тогда Белый и на фоне которой помню его, шла большая, горячая и подлинно творческая [[дух]]овная [[работа]]. Протекала она не только в узком кругу передовой [[интеллигенция|интеллигенции]], но захватывала и весьма широкие слои.<...> |
Версия от 00:01, 26 февраля 2015
Андре́й Бе́лый (Бори́с Никола́евич Буга́ев; 1880—1934) — русский писатель, поэт, критик, стиховед; один из ведущих деятелей русского символизма.
Цитаты
«Серебряный голубь», 1909 г
Ещё, и ещё в синюю бездну дня, полную жарких, жестоких блесков, кинула зычные блики целебеевская колокольня. Туда и сюда заёрзали в воздухе над нею стрижи. А душный от благовонья Троицын день обсыпал кусты лёгкими, розовыми шиповниками. И жар душил грудь; в жаре стекленели стрекозиные крылья над прудом, взлетали в жар в синюю бездну дня, — туда, в голубой покой пустынь. Потным рукавом усердно размазывал на лице пыль распаренный сельчанин, тащась на колокольню раскачать медный язык колокола, пропотеть и поусердствовать во славу Божью. И ещё, и ещё клинькала в синюю бездну дня целебеевская колокольня; и юлили над ней, и писали, повизгивая, восьмёрки стрижи. | |
— Глава первая. «Село Целебеево» — «Наше село» |
Дарьяльский сызмальства прослыл чудаком, но, говорят, такое прошёл учёное заведение, где с десяток мудрейших особ из года в год невесть на каких языках неприличнейшего сорта стишки вместо наук разбирать изволят — ей-Богу! И охотник же был Дарьяльский до такого сорта стишков, и сам в них преуспевал; писал обо всём: и о б е л о л и л е й н о й п я т е , и о м и р р е у с т , и д а ж е . . . о п о л и е л е е н о з д р е й . Нет, вы подумайте: сам выпустил книжицу, о многих страницах, с изображением фигового листа на обёртке; вот там-то и распространялся юный пиита всё о лилейной пяте да о девице Гуголевой в виде младой богини как есть без одежд, а целебеевские поповны хвалили назло попу: поп божился, что всё только о голых бабах и писал Дарьяльский; товарищ оправдывал его (товарищ и по сю пору снимал дачу в Целебееве), — оправдывал: плодом вдохновения пиита-де не голые бабы, а богини... Но, спрошу я, какая такая разница между богиней и бабой? Богиня ли, баба ли — всё одно: кем же, как не бабами, в древности сами богини были. Бабами, и притом пакостного свойства.[1] | |
— Глава первая. «Село Целебеево» — «Дарьяльский» |
— Да ты сообрази, дубовое твоё рыло, — сообрази ты: кто над землёй трудится? Мужик — я, чай! Мужику и земля, тоись, в полное апчественное обладание. Акрамя земли, никакой такой слабоды нам не издать; одно стеснительство, слабода ета. На што слабода нам?.. | |
— Глава первая. «Село Целебеево» — «В чайной» |
Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни. Пётр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык: в острожных, решётчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате.[1] | |
— Глава седьмая. «Четвёртый» — «О том, как они поехали в Лихов» |
«Африканский дневник», 1912 г
Мы вышли на станцию, бросивши взгляд на зубчатые стены; топорщилась башня желтеющим кубом; чернели разъятою пастью ворота, где бледно змеилась дорожка неясных бурнусов, сквозь клубы вихряемой пыли; стояли мечи минаретов среди приподнявшихся чалм куполов; и казалось: вздрогнет Европа, и — новый Медхи опрокинется бурей бурнусов в ветшающий днями, в облупленный мир: в мир Европы. — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 358 с. |
…я боюсь — будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, — кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, — Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет её голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами чёрных «чертей»: парижан! — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 366 с. |
…Европа — «юнеет»: Европа — «мулатится», собираясь «онегриться»; пока ещё что только милые негритёнки — апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли ещё мы увидим — в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары — «юнеющей» Франции — в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис — со скачущим туарегом, фалангой и коброю. — Белый, А. Африканский дневник [Текст] / Андрей Белый // Российский архив [Текст] : История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Выпуск 1. ; — М. : Студия «ТРИТЭ», 1991. — 367 с. |
«Петербург», 1914 г
За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение «вереск» происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра ― по лесам, по оврагам; так и шелест песка ― в пустырях, в солончаковых пространствах ― оренбургских, самарских, саратовских...[2] |
На стене красовался зелёный кудреватый шпинат, рисовавший зигзагами плезиры петергофской натуры с пространствами, облаками и с сахарным куличом в виде стильного павильончика. |
Выходили в зал из передней какие-то ангелоподобные существа в голубых, белых, розовых платьях, серебристые, искристые; обвевали газами, веерами, шелками, разливая вокруг благодатную атмосферу фиалочек, ландышей, лилий и тубероз; слегка опылённые пудрой их мраморно-белые плечики через час, через два должны были разгореться румянцем и покрыться испариной; но теперь, перед танцами, личики, плечи и худые обнаженные руки казались ещё бледней и худей, чем в обычные дни; тем значительней прелесть этих существ как-то сдержанно искрами занималась в зрачках, пока существа, сущие ангелята, образовали и шелестящие и цветные рои веющей кисеи; свивались и развивались их белые веера, производя лёгкий ветер; топотали их туфельки.[2] |
«Начало века», 1930 г
С. М., весьма оскорблённый в своем романтизме увидеть идею «не только» поэзии в ряде годин, не мог слышать о Блоке, слагая пародии на «глубину»: Мне не надо Анны Ивановны И других неудобных тёщ. Я люблю в вечера туманные Тебя, мой зелёный хвощ! В девятьсот же четвёртом году разговор Соловьёва с кузеном ещё не имел резкой формы; кузен не был схвачен за шиворот: «Что это? Гусеница или… дама? » В то время как мы сочиняли пародии, Блок заносил в записных своих книжках, что «без Бугаева и Соловьёва обойтись можно».[3] |
Он скрежещет кривою улыбкой; лицо очень бледное, старообразное; жёлтая пара; как камень шершавый, с которого жёлтенький лютик растёт; так конфузлив, как листья растения «не-тронь-меня»; чуть что ― ёжится: нет головы; лицом ― в плечи; лишь лысинка![3] |
Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды «Прекрасной» и взял пахнущую туберозою ручку под синими блёсками спрятанных глаз; удлинённое личико, коль глядеть сбоку; и маленькое ― с фасу: от вздёрга под нос подбородка; совсем неправильный нос. <...> |
Цитаты в стихах
Рогами гранными, как чёрт, | |
— «Первое свидание», 1921 |
И бросят в арфы, — шали, шарфы, | |
— «Первое свидание», 1921 |
Мои мистические дали | |
— «Первое свидание», 1921 |
— «Первое свидание» [Эпилог], 1921 |
Об Андрее Белом
В 1904 году Андрей Белый был ещё очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражавшими новизной, дерзостью, иногда — проблесками истинной гениальности. Другое дело — как и почему его гений впоследствии был загублен. Тогда этого несчастия ещё не предвидели. Им восхищались. В его присутствии всё словно мгновенно менялось, смещалось или озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется, все, даже те, кто ему завидовал, были немножко в него влюблены. Даже Брюсов порой попадал под его обаяние. Общее восхищение, разумеется, передалось и Нине Петровской. Вскоре перешло во влюблённость, потом в любовь. | |
— Владислав Ходасевич, «Конец Ренаты», 1928 |
Из поэтов-символистов следующие четыре поэта писали больше всего по философским вопросам: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Н.М. Минский и Д.С. Мережковский. <...> | |
— Николай Лосский, «Андрей Белый», 1955 |
Мне поручили написать отзыв о только что вышедшей книге стихов А. Белого. Кажется, она называлась «Пепел». Книга мне не понравилась. Это была какая-то неожиданная некрасовщина, гражданская скорбь и гражданское негодование, столь Белому несвойственное, что некоторые места её казались прямо пародией. Помню «ужасную» картину общественного неравенства: на вокзале полицейский уплетает отбивную котлету, а в окне на этот Валтасаров пир смотрит голодный человек. Рассказываю, как удержала память, а перечитывать эту книгу желания никогда не было. Отзыв я о ней дала соответствующий впечатлению.[7] | |
— Тэффи, «Зинаида Гиппиус», 1955 |
Да, нет сомнения, что в годы короткой передышки между двумя революциями и двумя войнами, в десятилетие от года 1905 до года 1915, Россия переживала весьма знаменательный культурный подъём. В Москве, в которой жил тогда Белый и на фоне которой помню его, шла большая, горячая и подлинно творческая духовная работа. Протекала она не только в узком кругу передовой интеллигенции, но захватывала и весьма широкие слои.<...> | |
— Фёдор Степун, «Памяти Андрея Белого», 1962 |
Источники
- ↑ 1 2 3 4 Андрей Белый. Сочинения в двух томах, (том первый). — Москва, «Художественная литература», 1990 г.
- ↑ 1 2 3 А. Белый. «Петербург»: Роман. — СПб: «Кристалл», 1999 г.
- ↑ 1 2 3 Андрей Белый. «Начало века». Москва, «Художественная литература», 1990 г.
- ↑ 1 2 3 4 Андрей Белый. Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Новая библиотека поэта. Санкт-Петербург, «Академический проект», 2006 г.
- ↑ Ходасевич В.Ф. «Некрополь: Воспоминания» — «Конец Ренаты: Воспоминания о Нине Петровской (Ренате „Огненного ангела“)», 1928. Париж, 1976 г.
- ↑ Лосский Н.О. История русской философии. Москва, «Советский писатель», 1991 г. ISBN 5-265-02255-4
- ↑ Тэффи, «Дальние берега: Портреты писателей эмиграции». Москва, «Республика», 1994 г.
- ↑ Степун Ф.А. Воспоминания о серебряном веке. Москва, «Республика», 1993 г.