'''Николай Николаевич Асе́ев ''' (<small>наст. фам.</small> — ''Штальба́ум''; 1889—1963) — русский советский поэт, сценарист, деятель русского футуризма.
'''Николай Николаевич Асе́ев ''' (<small>наст. фам.</small> — ''Штальба́ум''; 1889—1963) — русский советский поэт, сценарист, деятель русского футуризма.
Николай Николаевич Асе́ев (наст. фам. — Штальба́ум; 1889—1963) — русский советский поэт, сценарист, деятель русского футуризма.
Цитаты
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага. <…>
Что там, где и надо б желчь, —
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг. — было продекламировано автором в разговоре с ней[1]
Комментарий Игоря Шайтанова: «Удивляются — почему синие? По цвету мундира? Не в этом дело, не в исторических реалиях: синева здесь не столько цветовой, сколько эмоциональный тон, окрашивающий обычную для Асеева сказку или легенду. В этот раз — о декабристах.» («Благополучный Асеев?..»)
... нам,
весенним людишкам,
под гром и грохот
летучих лучей
скатиться
по лёгким
сквозным ледышкам
в весенний
пенный,
льюнный ручей.
Ударил в сердце
горячий гром бы,
и радостью
новых,
свежих времён,
вертушкой
горячей солнечной бомбы
конец зимы
чтоб был заклеймён!
— «Конец зиме», 1926-1927
Мы живём
ещё очень рано,
на самой
полоске зари,
что горит нам
из-за бурьяна,
нашу жизнь
и даль
озарив.
Мы живём
ещё очень плохо,
ещё
волчьи
зло и хитро,
до последнего
щерясь
вздоха
под ударами
всех ветров.
Но не скроют
и не потушат,
утопив
в клевете и лжи,
расползающиеся
тучи
наше солнце,
движенье,
жизнь.
— «Мы живём...», 1928
Как звездочёт
наблюдает планету
за миллионы миль, —
я изучаю действительность эту,
в вечность плывущую быль.
<…>
Весеннее человечество!
В подъём подымайся скорей,
очищенное от нечисти
угрюмых концлагерей;
от сумрачного палачества,
из рук у злобы тупой,
отбитое навек и начисто, —
раскройся душой и пой.
Пой песню окрепнувшей юности
на высветленном пути,
куда тебе силу
свою нести, —
как листьями шелести.
Пой песню победного племени
о славе старых знамен,
о светом пронзенной
темени
назад отступивших времен.
Чтоб в рощах
дороги асфальтовые
кружились
из края в край,
чтоб, дрожью весенней
прохватывая,
в зрачках отражался
май!
— «Весеннее человечество», 1941-1946
Из четырёх времён в году
весна милей и ярче всех:
с полей последний сходит снег,
и почки пучатся в саду;
она не терпит зимних бурь,
она людей зовет к труду
и, как зима бровей ни хмурь, —
выводит на небо звезду.
Из четырёх времён в году
лето светлей и жарче всех:
оно дает созреть плоду
и рассыпает свет и смех; <…>
Из четырёх времён в году
осень ясней и тише всех:
не слышно птиц, и на виду
последний вызревший орех; <…>
Из четырёх времён в году
зима свежей и крепче всех:
она пруды кует в слюду
и заячий меняет мех...
— «Четыре времени года», 1950
Снег и снег, и ель в снегу —
в белых пачках — балериной,
снег зажёгся на лугу
ювелирною витриной.
Иней мечет жемчуга,
ветка вверх взметнется тенью,
и осыплются снега
театральным привиденьем.
Белый прах провьет столбом,
чтоб развеяться бесшумно,
в небе еле голубом
всё безмолвно и бездумно...
Зверинец яростных людей!
Пустыня раскаленная!
Читатель, в ужасе седей:
вот правда не салонная.
— «Зверинец яростных людей», 1960
В конце концов всё дело в том,
что мы — как все до нас — умрём...
Тим-там, тим-том!
Матрос пьёт ром, больной пьёт бром,
но каждый думает о том;
ведь вот ведь дело в чём!
Один умрёт, построив дом,
другой — в чужом углу сыром...
<…>
Один был прям, другой был хром,
красавец — тот, а этот — гном;
<…>
Один имел прекрасный слог,
другой двух слов связать не мог,
в грамматике был плох.
Один умолк под общий плач,
другого доконал палач:
уж очень был горяч.
А любопытно, чёрт возьми,
что будет после нас с людьми,
что станется потом?
<…>
Открыть бы хоть один бы глаз,
взглянуть бы хоть единый раз:
что будет после нас?!
Но это знать — напрасный труд,
пустого любопытства зуд;
ведь вот ведь дело в чём!
Все семь всемирных мудрецов
не скажут, что в конце концов...
— «В конце концов» (На мотив Р. Бёрнса), 1956-1961
Маяковский <…>
сказал бы:
«Детка,
я
работаю
на ходу!»
И,
услышанный всем народом,
в громогласье
своих стихов, —
гулливеровским
пешеходом
он ушел бы
за грань веков!
— «Бессонные стихи», 1962
Уголь приближается к алмазу
не одну, а много сотен лет;
так народом медленно, не сразу
выдается на-гора поэт.
Всё же, как он в недрах вызревает?
Как там происходит этот рост?
Как в себя он под землей вбирает
молчаливое мерцанье звёзд?
<…>
Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:
сжатый прессом тысячи веков,
он вместил и черный пламень юга,
и слепую искристость снегов.
Не бывать искусственным талантам,
стоящим дешевые гроши,
вровень с настоящим бриллиантом,
режущим простую гладь души.
— «Алмазы», 1962
Городок был совсем крохотный — всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тётенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.
Город жил коноплёй. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла — это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и широкие расчесанные бороды степенных отцов города — почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.
Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов;.. <…> Любили <…> игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища...
— «Путь в поэзию», 1957—1962
Об Асееве
... это — замечательный лирик и поэт по преимуществу, с прирождённой слагательской страстью к выдумке и крылатому, закругленному выражению, так безупречны и не имеют себе равных «Русская сказка»[2], «Огонь», стихи о детях и беспризорных[3] и всё то, что наравне со всеми, и в этом отношении без соперников, с такой душевной прозрачностью, глубиной и естественностью писал Асеев на революционные, историко-гражданские и общечеловеческие темы.[4] — вошло в его сб. «Люди и положения»