Биология и ценности: различия между версиями

Материал из Викицитатника
[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Новая страница: ««'''Биология и ценности'''» ({{lang-pl|Biologia i wartości}}) — статья Станислава Лема, в…»
 
Нет описания правки
 
Строка 1: Строка 1:
«'''Биология и ценности'''» ({{lang-pl|Biologia i wartości}}) — статья [[Станислав Лем|Станислава Лема]], впервые опубликованная в № 3-4 [[w:Studia Filozoficzne|Studia Filozoficzne]] за 1968 год. Вошла во второе издание [[Диалоги (Лем)|«Диалогов»]].
«'''Биология и ценности'''» ({{lang-pl|Biologia i wartości}}) — статья [[Станислав Лем|Станислава Лема]], впервые опубликованная в № 3-4 [[w:Studia Filozoficzne|Studia Filozoficzne]] за 1968 год. Вошла во второе издание [[Диалоги (Лем)|«Диалогов»]].


== Цитаты ==
== Цитаты ==
Строка 8: Строка 8:
{{Q|Если активное сосредоточение на ценности — это, в конце концов, то же самое, что и оптимизация ультрастабильных состояний, развитие науки пойдет таким образом, что биология с физикой встретятся как бы на полпути; при этом первая отбросит балласт в высшей степени анахронических терминов из области аксиологии в их внеинструментальном аспекте, а вторая поглотит сферу инструментованной проблематики ценностей в разделах теории антиэнтропийных систем — как во фрагменте общей теории физических систем.|Оригинал=Jeśli aktywne nakierowanie na wartości to w końcu tyle, co optymalizowanie stanów ultrastabilnych, rozwój nauk tak pójdzie, że się biologia z fizyką spotkają niejako w pół drogi; pierwsza pozbędzie się przy tym balastu zanachronizowanych do reszty terminów aksjologicznych w ich pozainstrumentalnym zakresie, a druga sferę zinstrumentalizowanej problematyki wartości pochłonie w rozdziałach teorii antyentropijnych układów — jako fragmencie ogólnej teorii systemów fizycznych.|Комментарий=I}}
{{Q|Если активное сосредоточение на ценности — это, в конце концов, то же самое, что и оптимизация ультрастабильных состояний, развитие науки пойдет таким образом, что биология с физикой встретятся как бы на полпути; при этом первая отбросит балласт в высшей степени анахронических терминов из области аксиологии в их внеинструментальном аспекте, а вторая поглотит сферу инструментованной проблематики ценностей в разделах теории антиэнтропийных систем — как во фрагменте общей теории физических систем.|Оригинал=Jeśli aktywne nakierowanie na wartości to w końcu tyle, co optymalizowanie stanów ultrastabilnych, rozwój nauk tak pójdzie, że się biologia z fizyką spotkają niejako w pół drogi; pierwsza pozbędzie się przy tym balastu zanachronizowanych do reszty terminów aksjologicznych w ich pozainstrumentalnym zakresie, a druga sferę zinstrumentalizowanej problematyki wartości pochłonie w rozdziałach teorii antyentropijnych układów — jako fragmencie ogólnej teorii systemów fizycznych.|Комментарий=I}}


===III. Эволюция скачкообразная и непрерывная===
=== III. Эволюция скачкообразная и непрерывная ===
{{Q|Прежде всего мы имеем в виду конструктивную универсальность генного кода, которая позволяет информационной системе, возникшей на ранней стадии эволюции, в основе своей одноклеточной, впоследствии обнаружить пластичность, соответствующую требованиям строительства согласно всей совокупности известных нам многоклеточных растительных и животных форм. Подобная функциональная избыточность озадачивает, поскольку сформировалась за сотни миллионов лет до эпохи её фактического — эволюционного — использования. Тогда как генный код с его «лексикографией» и синтаксисом был первоначально — очень длительное время, кто знает, не порядка ли миллиарда лет — информационным инструментом создания организмов со степенью сложности амёбы, после чего позднее оказался способным воспроизводить организмы, равных по сложности насекомым или позвоночным. Априори скорее можно было бы ожидать значительно более раннего истощения комбинаторского потенциала, его погрязания в экране форм не слишком отдаленных от тех, которые на старте совершили открытие дезоксирибонуклеинового кода. Мы не можем объяснить универсальности, проявившейся так рано, иначе как только признанием, что между генным кодом и языком возникает глубокое не случайное сходство, иными словами, и там, и тут речь идёт об информационных системах, принципиально открытых, о теоретико-множественной характеристике, о примерно одинаковом количестве степеней свободы, причём природа этого родства кажется независимой от — насколько же разных! — субстратов как носителей информации. Из этого бы следовало, что как генезис кода ДНК, так и этнический язык представляют собой два разных частных случая, представляющих эволюцию динамических информационных структур. Мнение, что якобы код наследственности был формой языка, ещё, собственно, не стало общепринятым, и даже, говоря именно так, большинство ученых высказывается как бы метафорически. Однако мне не кажется, чтобы речь шла только о метафоре, и именно структурно-лингвистические исследования позволят нам, быть может, наконец понять, какие главенствующие законы управляют возникновением всех возможных (а не только этнических) языков. И только таким образом достигнутый уровень понимания вещей устранит наше восхищение перед хромосомным явлением, которое займёт своё естественное место в общей теории (информационных) систем.|Оригинал=Przede wszystkim imamy na myśli uniwersalność .konstrukcyjną genowego kodu, która sprawia, że ten informacyjny system, powstały we wczesnej fazie ewolucji, zasadniczo jednokomórkowej, okazał później dastyczność spełniającą wymagania budowlane względem całego obioru znanych nam wielokomórkowych form roślinnych i zwierzęcych. Taka sprawcza nadmiarowość zastanawia, ponieważ ukonstytuowała się na setki milionów lat przed epoką jej faktycznego — ewolucyjnego — wykorzystania. Gdyż kod genowy z jego „leksykografią” i składnią był pierwotnie — przez czas .bardzo długi, kto wie, czy nie rzędu miliarda lat — informacyjnym narzędziem budowania ustrojów o stopniu złożoności ameby, za czym później okazał się zdolny do wyprodukowania organizmów równych złożonością owadom czy kręgowcom. A priori można się było raczej spodziewać daleko wcześniejszego wyczerpania kombinatorycznej potencji, jej wwięźnięcia w ekranie form niezbyt odległych od tych, co na starcie dokonywały wynalazku szyfru dezoksyrybonukleinowego. Nie umiemy sobie wytłumaczył uniwersalności, zdobytej tak wcześnie, inaczej, jak tylko przez uznanie, że pomiędzy genowym kodem i językiem zachodzą daleko posunięte podobieństwa nieprzypadkowe, czyli że tu i tam chodzi o systemy informacyjne zasadniczo ''otwarte'', o teoriomnogościowej charakterystyce, o zbliżonej ilości stopni swobody, przy czym natura owego pokrewieństwa wydaje się niezależna od — jakże różnych! — substratów jako nośników informacji. Wynikałoby a tego, że zarówno geneza kodu DNA, jak języka etnicznego stanowią dwa różne wypadki partykularne, reprezentujące ewolucję dynamicznych struktur informacyjnych. Mniemanie, jakoby kod dziedziczności był formą języka, właściwie się jeszcze nie upowszechniło i nawet mówiąc tak właśnie, większość uczonych wysławia się jak gdyby metaforycznie. Nie sądzę jednak, żeby szło tylko o metaforę, i właśnie strukturalno–lingwistyczne badania pozwolą nam, być może, zrozumieć wreszcie, jakie prawa zwierzchnie zarządzają powstawaniem wszelkich możliwych (a nie tylko etnicznych) języków. Dopiero tak uzyskany stan zrozumienia rzeczy zlikwiduje nasz podziw dla chromosomowego zjawiska, które znajdzie swe naturalne miejsce w ogólnej teorii (informacyjnych) systemów.|Комментарий=см. также [[Голем XIV#Вступительная лекция Голема. О человеке трояко|«Голем XIV»: «О человеке трояко»]] от слов «Код наследственности — непрерывно возобновляемое послание...»}}
{{Q|Прежде всего мы имеем в виду конструктивную универсальность генного кода, которая позволяет информационной системе, возникшей на ранней стадии эволюции, в основе своей одноклеточной, впоследствии обнаружить пластичность, соответствующую требованиям строительства согласно всей совокупности известных нам многоклеточных растительных и животных форм. Подобная функциональная избыточность озадачивает, поскольку сформировалась за сотни миллионов лет до эпохи её фактического — эволюционного — использования. Тогда как генный код с его «лексикографией» и синтаксисом был первоначально — очень длительное время, кто знает, не порядка ли миллиарда лет — информационным инструментом создания организмов со степенью сложности амёбы, после чего позднее оказался способным воспроизводить организмы, равных по сложности насекомым или позвоночным. Априори скорее можно было бы ожидать значительно более раннего истощения комбинаторского потенциала, его погрязания в экране форм не слишком отдаленных от тех, которые на старте совершили открытие дезоксирибонуклеинового кода. Мы не можем объяснить универсальности, проявившейся так рано, иначе как только признанием, что между генным кодом и языком возникает глубокое не случайное сходство, иными словами, и там, и тут речь идёт об информационных системах, принципиально открытых, о теоретико-множественной характеристике, о примерно одинаковом количестве степеней свободы, причём природа этого родства кажется независимой от — насколько же разных! — субстратов как носителей информации. Из этого бы следовало, что как генезис кода ДНК, так и этнический язык представляют собой два разных частных случая, представляющих эволюцию динамических информационных структур. Мнение, что якобы код наследственности был формой языка, ещё, собственно, не стало общепринятым, и даже, говоря именно так, большинство ученых высказывается как бы метафорически. Однако мне не кажется, чтобы речь шла только о метафоре, и именно структурно-лингвистические исследования позволят нам, быть может, наконец понять, какие главенствующие законы управляют возникновением всех возможных (а не только этнических) языков. И только таким образом достигнутый уровень понимания вещей устранит наше восхищение перед хромосомным явлением, которое займёт своё естественное место в общей теории (информационных) систем.|Оригинал=Przede wszystkim imamy na myśli uniwersalność .konstrukcyjną genowego kodu, która sprawia, że ten informacyjny system, powstały we wczesnej fazie ewolucji, zasadniczo jednokomórkowej, okazał później dastyczność spełniającą wymagania budowlane względem całego obioru znanych nam wielokomórkowych form roślinnych i zwierzęcych. Taka sprawcza nadmiarowość zastanawia, ponieważ ukonstytuowała się na setki milionów lat przed epoką jej faktycznego — ewolucyjnego — wykorzystania. Gdyż kod genowy z jego „leksykografią” i składnią był pierwotnie — przez czas .bardzo długi, kto wie, czy nie rzędu miliarda lat — informacyjnym narzędziem budowania ustrojów o stopniu złożoności ameby, za czym później okazał się zdolny do wyprodukowania organizmów równych złożonością owadom czy kręgowcom. A priori można się było raczej spodziewać daleko wcześniejszego wyczerpania kombinatorycznej potencji, jej wwięźnięcia w ekranie form niezbyt odległych od tych, co na starcie dokonywały wynalazku szyfru dezoksyrybonukleinowego. Nie umiemy sobie wytłumaczył uniwersalności, zdobytej tak wcześnie, inaczej, jak tylko przez uznanie, że pomiędzy genowym kodem i językiem zachodzą daleko posunięte podobieństwa nieprzypadkowe, czyli że tu i tam chodzi o systemy informacyjne zasadniczo ''otwarte'', o teoriomnogościowej charakterystyce, o zbliżonej ilości stopni swobody, przy czym natura owego pokrewieństwa wydaje się niezależna od — jakże różnych! — substratów jako nośników informacji. Wynikałoby a tego, że zarówno geneza kodu DNA, jak języka etnicznego stanowią dwa różne wypadki partykularne, reprezentujące ewolucję dynamicznych struktur informacyjnych. Mniemanie, jakoby kod dziedziczności był formą języka, właściwie się jeszcze nie upowszechniło i nawet mówiąc tak właśnie, większość uczonych wysławia się jak gdyby metaforycznie. Nie sądzę jednak, żeby szło tylko o metaforę, i właśnie strukturalno–lingwistyczne badania pozwolą nam, być może, zrozumieć wreszcie, jakie prawa zwierzchnie zarządzają powstawaniem wszelkich możliwych (a nie tylko etnicznych) języków. Dopiero tak uzyskany stan zrozumienia rzeczy zlikwiduje nasz podziw dla chromosomowego zjawiska, które znajdzie swe naturalne miejsce w ogólnej teorii (informacyjnych) systemów.|Комментарий=см. также [[Голем XIV#Вступительная лекция Голема. О человеке трояко|«Голем XIV»: «О человеке трояко»]] от слов «Код наследственности — непрерывно возобновляемое послание...»}}


Строка 19: Строка 19:
{{Q|Следует добавить, что технолог превосходит эволюцию как конструктор не так уж и значительно, как это могло бы показаться на основании его способности прогнозирования, которой эволюция лишена. Потому что и он действует на основании информации, полной пробелов. А поскольку он не может ожидать до бесконечности получения благоприятных вестей о конструируемом, в определённом смысле любая его изобретательская реализация является «преждевременной». В технологии — высокая ненадежность (первых самолетов, например), а в эволюции — высокая смертность — вот цена, которую приходится платить за «преждевременные» решения, потому помещенные в кавычки, что другими они быть не могут. Следовательно, компромисс неизбежен. Причем для характеристики процесса не имеет значения, реализует ли его кто-то сознательно или, как эволюция, «безлично».|Оригинал=Wypada dodać, że technolog góruje nad ewolucją jako konstruktor nie aż tak bardzo, jak by to mogło się zdawać wedle jego predykcyjnych możliwości, ewolucji odjętych. Gdyż i on działa z pozycji informacji pełnej luk. A ponieważ nic może czekać w nieskończoność na uzyskanie doskonałych wiadomości o konstruowanym, w pewnym sensie każda jego wynalazcza realizacja jest „przedwczesna”. W technologii — wysoka zawodność (pierwszych samolotów np.), a w ewolucji — wysoka umieralność („innowacyjnej radiacji”) są ceną, jaką przychodzi płacić za decyzje „przedwczesne”, dlatego umieszczone w cudzysłowie, ponieważ być innymi nie mogą. A więc kompromis jest niezbywalny. Przy tym dla charakterystyki procesu nie ma znaczenia, czy go ktoś świadomie urzeczywistnia, czy, jak ewolucja, „bezosobowo”.}}
{{Q|Следует добавить, что технолог превосходит эволюцию как конструктор не так уж и значительно, как это могло бы показаться на основании его способности прогнозирования, которой эволюция лишена. Потому что и он действует на основании информации, полной пробелов. А поскольку он не может ожидать до бесконечности получения благоприятных вестей о конструируемом, в определённом смысле любая его изобретательская реализация является «преждевременной». В технологии — высокая ненадежность (первых самолетов, например), а в эволюции — высокая смертность — вот цена, которую приходится платить за «преждевременные» решения, потому помещенные в кавычки, что другими они быть не могут. Следовательно, компромисс неизбежен. Причем для характеристики процесса не имеет значения, реализует ли его кто-то сознательно или, как эволюция, «безлично».|Оригинал=Wypada dodać, że technolog góruje nad ewolucją jako konstruktor nie aż tak bardzo, jak by to mogło się zdawać wedle jego predykcyjnych możliwości, ewolucji odjętych. Gdyż i on działa z pozycji informacji pełnej luk. A ponieważ nic może czekać w nieskończoność na uzyskanie doskonałych wiadomości o konstruowanym, w pewnym sensie każda jego wynalazcza realizacja jest „przedwczesna”. W technologii — wysoka zawodność (pierwszych samolotów np.), a w ewolucji — wysoka umieralność („innowacyjnej radiacji”) są ceną, jaką przychodzi płacić za decyzje „przedwczesne”, dlatego umieszczone w cudzysłowie, ponieważ być innymi nie mogą. A więc kompromis jest niezbywalny. Przy tym dla charakterystyki procesu nie ma znaczenia, czy go ktoś świadomie urzeczywistnia, czy, jak ewolucja, „bezosobowo”.}}


===V. Аксиометрия прогресса===
=== V. Аксиометрия прогресса ===
{{Q|Необоснованность оценок, выставляемых разным организмам при их сравнении, приводит к тому, что — скорее всего бессознательно — апологет прогресса в эволюции использует в подтверждение своей гипотезы аргументы ad hominem. Так, например, [[w:Хаксли, Джулиан|Дж. Хаксли]] противопоставляет орла и солитёра, призывая читателя представить себе огромный «прогресс», различающий две эти формы. Однако в какие критические инстанции направлен этот призыв? Только наши эстетические критерии позволяют нам представлять бытие орла — прекрасным и героическим, а солитёра — оппортунистическим и отвратительным. Они, однако, не являются инструментальными ценностями. Кроме того, высказывание Гексли по умолчанию включает некое особенное значение, в области техники не существующее. Потому что в технике нельзя сказать, что электрификация миллионного города более прогрессивна, чем электрификация посёлка — или что регулировка движения на крупной железнодорожной магистрали более прогрессивна, чем на обычной железной дороге. Первые задачи более трудные, чем вторые, только и всего. Невероятно, чтобы кто-нибудь нас спросил: «Крупной или средней железнодорожной сетью ты хотел бы быть?» Потому что нам бы такой вопрос показался бессмысленным. Но можно спросить: «Кем бы ты хотел быть — орлом или солитёром?» — и хотя эмпирически это тоже бессмыслица, любой, считая, что он понимает суть вопроса, выбирает «ситуацию орла», не потому что она как бы «объективно лучше», чем ситуация солитёра — об этом никто ничего не знает, — но потому, что, как он считает, «орлиная ситуация» как-то так ему экзистенциально ближе. Таким образом, скрытым подтекстом далеко не одного аргумента в пользу эволюционного прогресса является тезис: «Чем высшим по уровню эволюции животным ты являешься, тем это приятнее (или: достойнее, интереснее, разнообразнее по опыту и т.д.)».|Оригинал=Bezzasadność ocen wystawianych organizmom różnym, przy ich porównywaniu, sprawia, że — mimowiednie zapewne — apologeta postępu w ewolucji używa, jako dowodzących jego tezy, argumentów ''ad hominem''. Tak np. J. Huxley przeciwstawia orła — tasiemcowi, żądając, aby czytelnik uzmysłowił sobie ogromny „postęp”, jaki zachodzi między tymi formami. Do jakich jednak instancji krytycznych jest ów apel skierowany? Tylko nasze kryteria estetyczne sprawiają, że egzystencja orła wydaje się nam piękna i heroiczna, a tasiemca — oportunistyczna i brzydka. Nie są to jednak wartości instrumentalne. Słowa Huxleya zawierają nadto pewną osobliwą milczącą implikację, w sferze techniki niemożliwą. Nie można bowiem powiedzieć w technice, że elektryfikacja milionowego miasta jest czymś bardziej postępowym od elektryfikacji osady — albo że regulowanie ruchu na wielkiej sieci kolejowej jest bardziej postępowe niż na małej. Pierwsze zadania są od drugich trudniejsze, i to wszystko. Nie jest do pomyślenia, aby ktoś powiedział nam: „czym wolisz być — dużą czy małą siecią kolejową?” Gdyż uznalibyśmy pytanie za bezsensowne. Lecz można spytać: „czym wolałbyś być — orłem czy tasiemcem?” — a chociaż empirycznie to też jest bezsens, każdy człowiek, uważając, iż rozumie, o co chodzi w pytaniu, wybiera „sytuację orła”, nie dlatego, jakoby była „obiektywnie lepsza” od sytuacji tasiemca — o tym nikt nic nie wie — lecz dlatego, ponieważ, jak sądzi, „orla sytuacja” jest mu jakoś egzystencjalnie bliższa. Toteż ukrytym podtekstem niejednego argumentu na rzecz postępu ewolucyjnego jest teza: „im wyższym ewolucyjnie jest się zwierzęciem, tym to bardziej przyjemne (albo: godziwe, interesujące, urozmaicone doznaniowo etc.)”.}}
{{Q|Необоснованность оценок, выставляемых разным организмам при их сравнении, приводит к тому, что — скорее всего бессознательно — апологет прогресса в эволюции использует в подтверждение своей гипотезы аргументы ad hominem. Так, например, [[w:Хаксли, Джулиан|Дж. Хаксли]] противопоставляет орла и солитёра, призывая читателя представить себе огромный «прогресс», различающий две эти формы. Однако в какие критические инстанции направлен этот призыв? Только наши эстетические критерии позволяют нам представлять бытие орла — прекрасным и героическим, а солитёра — оппортунистическим и отвратительным. Они, однако, не являются инструментальными ценностями. Кроме того, высказывание Гексли по умолчанию включает некое особенное значение, в области техники не существующее. Потому что в технике нельзя сказать, что электрификация миллионного города более прогрессивна, чем электрификация посёлка — или что регулировка движения на крупной железнодорожной магистрали более прогрессивна, чем на обычной железной дороге. Первые задачи более трудные, чем вторые, только и всего. Невероятно, чтобы кто-нибудь нас спросил: «Крупной или средней железнодорожной сетью ты хотел бы быть?» Потому что нам бы такой вопрос показался бессмысленным. Но можно спросить: «Кем бы ты хотел быть — орлом или солитёром?» — и хотя эмпирически это тоже бессмыслица, любой, считая, что он понимает суть вопроса, выбирает «ситуацию орла», не потому что она как бы «объективно лучше», чем ситуация солитёра — об этом никто ничего не знает, — но потому, что, как он считает, «орлиная ситуация» как-то так ему экзистенциально ближе. Таким образом, скрытым подтекстом далеко не одного аргумента в пользу эволюционного прогресса является тезис: «Чем высшим по уровню эволюции животным ты являешься, тем это приятнее (или: достойнее, интереснее, разнообразнее по опыту и т.д.)».|Оригинал=Bezzasadność ocen wystawianych organizmom różnym, przy ich porównywaniu, sprawia, że — mimowiednie zapewne — apologeta postępu w ewolucji używa, jako dowodzących jego tezy, argumentów ''ad hominem''. Tak np. J. Huxley przeciwstawia orła — tasiemcowi, żądając, aby czytelnik uzmysłowił sobie ogromny „postęp”, jaki zachodzi między tymi formami. Do jakich jednak instancji krytycznych jest ów apel skierowany? Tylko nasze kryteria estetyczne sprawiają, że egzystencja orła wydaje się nam piękna i heroiczna, a tasiemca — oportunistyczna i brzydka. Nie są to jednak wartości instrumentalne. Słowa Huxleya zawierają nadto pewną osobliwą milczącą implikację, w sferze techniki niemożliwą. Nie można bowiem powiedzieć w technice, że elektryfikacja milionowego miasta jest czymś bardziej postępowym od elektryfikacji osady — albo że regulowanie ruchu na wielkiej sieci kolejowej jest bardziej postępowe niż na małej. Pierwsze zadania są od drugich trudniejsze, i to wszystko. Nie jest do pomyślenia, aby ktoś powiedział nam: „czym wolisz być — dużą czy małą siecią kolejową?” Gdyż uznalibyśmy pytanie za bezsensowne. Lecz można spytać: „czym wolałbyś być — orłem czy tasiemcem?” — a chociaż empirycznie to też jest bezsens, każdy człowiek, uważając, iż rozumie, o co chodzi w pytaniu, wybiera „sytuację orła”, nie dlatego, jakoby była „obiektywnie lepsza” od sytuacji tasiemca — o tym nikt nic nie wie — lecz dlatego, ponieważ, jak sądzi, „orla sytuacja” jest mu jakoś egzystencjalnie bliższa. Toteż ukrytym podtekstem niejednego argumentu na rzecz postępu ewolucyjnego jest teza: „im wyższym ewolucyjnie jest się zwierzęciem, tym to bardziej przyjemne (albo: godziwe, interesujące, urozmaicone doznaniowo etc.)”.}}


Строка 34: Строка 34:
{{Q|Приписывание разуму главенствующей ценности, или значение, которое мы придаём [[шопенгауэр]]овскому {{comment|principium individuationis|принцип индивидуализации (лат.)}}, который реализуется индивидуально, или стремление к бессмертию, наравне с оценкой человеческого стремления к «ультимативной определённости» познавательных установок, до «понимания мира» — должны обладать по отношению к эволюционным процессам случайным характером. Эта ''непредсказуемость'' касается исключительно оценок, а не наблюдаемых фактов. Эти факты позволяют оценить, в какой степени те или иные черты эволюционной динамики исходно обозначают те или другие зародыши культурной деятельности человека (это принципиально стохастическое обозначение, сопровождаемое сильной неопределённостью поздних результатов). Но эта стохастика по своей характеристике не является «хорошей» или «плохой», не могут также быть «хорошими» или «плохими» её показательные результаты, в произвольном внегомеостатическом смысле. Даже если бы всевозможные варианты разума были {{comment|эквифинальными|одинаковыми финалами, независимыми от предыдущих условий развития (термин Лема)}} состояниями многочисленных планетарных биоэволюций, то и тогда оценка каждой из этих биоэволюций, составленная представлением её «разумного итога», обладает характером суждения, высказанного на основании произвольной точки зрения. Даже если бы весь Космос трещал по швам под напором толп разумных созданий, это никоим образом не узаконило бы какой бы то ни было оценки процессов, приведших к этому состоянию. Жизнь разного рода способами воплощает гомеостатические минимумы и гомеостатические избыточности, в каждом случае демонстрируя определённую функцию. Мы можем называть прогрессивным реальный рост различных функций, происходящий по мере продвижения по ветвям древа эволюции. Однако трудно представить, чтобы существовали метры, позволяющие измерить, сколько инструментария возникнет между биогенетическим началом и психозоическим финалом эволюции, поскольку там, где нет единого прогрессивного процесса, но скорее их непомерное множество, невозможно однозначно говорить о ценности.|Оригинал=Przypisywanie rozumowi naczelnej wartości albo nacisk, jaki kładziemy na Schopenhauerowe „principium individuationis”, które się osobowościowe realizuje, albo dążenie do nieśmiertelności, na równi z oceną ludzkiego dążenia do „ultymatywnej pewności” ustaleń poznawczych, do „zrozumienia świata” — muszą mieć, względem procesów ewolucyjnych, przypadkowy charakter. ''Przypadkowość'' ta dotyczy wyłącznie ocen, a nie faktów, jakie zachodzą. Podług faktów można sprawdzać, w jakim stopniu te lub inne cechy ewolucyjnej dynamiki wyznaczają wyjściowo te lub inne .zarodniki kulturowych prac człowieka (jest to wyznaczanie zasadniczo stochastyczne, opatrzone silną nieoznaczonością późnych rezultatów). Lecz ani owa stochastyka w swojej charakterystyce nie jest „dobra” czy „zła”, ani też nie mogą być „dobre” lub „złe” jej rezultaty sprawcze, w dowolnym pozahomeostatycznym sensie. Gdyby nawet wszechmożliwe odmiany rozumu były ekwifinalnymi stanami licznych bioewolucji planetarnych, to i tak ocena każdej z owych bioewolucji, wydana przez reprezentantów jej „rozumnego skutku”, ma charakter sądu wyartykułowanego ze stanowiska przypadkowego. Gdyby nawet Kosmos cały w szwach trzeszczał od przeludnienia rozumnymi osobami, w niczym to nie uprawnia do jakiejkolwiek oceny procesów, co ów stan sprawiły. Życie rozmaitymi taktykami urzeczywistnia homeostatyczne minima i homeostatyczne nadmiarowości, każdorazowo demonstrując pewną sprawność. Możemy nazywać postępowym realny wzrost różnych sprawności, zachodzący w miarę posuwania się wzdłuż gałęzi ewolucyjnego drzewa. Nie wydaje się jednak, aby istniały metry pozwalające wymierzyć, ile instrumentalnego dobra pojawia się między biogenetycznym początkiem i psychozoicznym finałem ewolucji, ponieważ tam, gdzie nie ma jedynego postępu, lecz raczej ich niewspółmierna wielość, nie da się jednoznacznie mówić o wartości.|Комментарий=конец}}
{{Q|Приписывание разуму главенствующей ценности, или значение, которое мы придаём [[шопенгауэр]]овскому {{comment|principium individuationis|принцип индивидуализации (лат.)}}, который реализуется индивидуально, или стремление к бессмертию, наравне с оценкой человеческого стремления к «ультимативной определённости» познавательных установок, до «понимания мира» — должны обладать по отношению к эволюционным процессам случайным характером. Эта ''непредсказуемость'' касается исключительно оценок, а не наблюдаемых фактов. Эти факты позволяют оценить, в какой степени те или иные черты эволюционной динамики исходно обозначают те или другие зародыши культурной деятельности человека (это принципиально стохастическое обозначение, сопровождаемое сильной неопределённостью поздних результатов). Но эта стохастика по своей характеристике не является «хорошей» или «плохой», не могут также быть «хорошими» или «плохими» её показательные результаты, в произвольном внегомеостатическом смысле. Даже если бы всевозможные варианты разума были {{comment|эквифинальными|одинаковыми финалами, независимыми от предыдущих условий развития (термин Лема)}} состояниями многочисленных планетарных биоэволюций, то и тогда оценка каждой из этих биоэволюций, составленная представлением её «разумного итога», обладает характером суждения, высказанного на основании произвольной точки зрения. Даже если бы весь Космос трещал по швам под напором толп разумных созданий, это никоим образом не узаконило бы какой бы то ни было оценки процессов, приведших к этому состоянию. Жизнь разного рода способами воплощает гомеостатические минимумы и гомеостатические избыточности, в каждом случае демонстрируя определённую функцию. Мы можем называть прогрессивным реальный рост различных функций, происходящий по мере продвижения по ветвям древа эволюции. Однако трудно представить, чтобы существовали метры, позволяющие измерить, сколько инструментария возникнет между биогенетическим началом и психозоическим финалом эволюции, поскольку там, где нет единого прогрессивного процесса, но скорее их непомерное множество, невозможно однозначно говорить о ценности.|Оригинал=Przypisywanie rozumowi naczelnej wartości albo nacisk, jaki kładziemy na Schopenhauerowe „principium individuationis”, które się osobowościowe realizuje, albo dążenie do nieśmiertelności, na równi z oceną ludzkiego dążenia do „ultymatywnej pewności” ustaleń poznawczych, do „zrozumienia świata” — muszą mieć, względem procesów ewolucyjnych, przypadkowy charakter. ''Przypadkowość'' ta dotyczy wyłącznie ocen, a nie faktów, jakie zachodzą. Podług faktów można sprawdzać, w jakim stopniu te lub inne cechy ewolucyjnej dynamiki wyznaczają wyjściowo te lub inne .zarodniki kulturowych prac człowieka (jest to wyznaczanie zasadniczo stochastyczne, opatrzone silną nieoznaczonością późnych rezultatów). Lecz ani owa stochastyka w swojej charakterystyce nie jest „dobra” czy „zła”, ani też nie mogą być „dobre” lub „złe” jej rezultaty sprawcze, w dowolnym pozahomeostatycznym sensie. Gdyby nawet wszechmożliwe odmiany rozumu były ekwifinalnymi stanami licznych bioewolucji planetarnych, to i tak ocena każdej z owych bioewolucji, wydana przez reprezentantów jej „rozumnego skutku”, ma charakter sądu wyartykułowanego ze stanowiska przypadkowego. Gdyby nawet Kosmos cały w szwach trzeszczał od przeludnienia rozumnymi osobami, w niczym to nie uprawnia do jakiejkolwiek oceny procesów, co ów stan sprawiły. Życie rozmaitymi taktykami urzeczywistnia homeostatyczne minima i homeostatyczne nadmiarowości, każdorazowo demonstrując pewną sprawność. Możemy nazywać postępowym realny wzrost różnych sprawności, zachodzący w miarę posuwania się wzdłuż gałęzi ewolucyjnego drzewa. Nie wydaje się jednak, aby istniały metry pozwalające wymierzyć, ile instrumentalnego dobra pojawia się między biogenetycznym początkiem i psychozoicznym finałem ewolucji, ponieważ tam, gdzie nie ma jedynego postępu, lecz raczej ich niewspółmierna wielość, nie da się jednoznacznie mówić o wartości.|Комментарий=конец}}


==Перевод==
== Перевод ==
О. Салнит, 2007 (с незначительными уточнениями)
О. Салнит, 2007 (с незначительными уточнениями)



Текущая версия от 17:16, 18 января 2017

«Биология и ценности» (польск. Biologia i wartości) — статья Станислава Лема, впервые опубликованная в № 3-4 Studia Filozoficzne за 1968 год. Вошла во второе издание «Диалогов».

Цитаты[править]

  •  

аксиология <…> в той степени может быть подвергнута эмпиризации, насколько сама она индифферентна онтологически. — Введение: ценности и цели

 

… aksjologia <…> o tyle może ona podlegać uempiryGznieniu, o ile jest do ontologicznego zneutralizowania.

  •  

… когда случайность переходит в закономерность, в качестве инварианта возникает семантика. — I. Аксиология и физика

 

… kiedy losowość zamienia się w prawidłowość, jako inwarianta pojawia się semantyka.

  •  

Если активное сосредоточение на ценности — это, в конце концов, то же самое, что и оптимизация ультрастабильных состояний, развитие науки пойдет таким образом, что биология с физикой встретятся как бы на полпути; при этом первая отбросит балласт в высшей степени анахронических терминов из области аксиологии в их внеинструментальном аспекте, а вторая поглотит сферу инструментованной проблематики ценностей в разделах теории антиэнтропийных систем — как во фрагменте общей теории физических систем. — I

 

Jeśli aktywne nakierowanie na wartości to w końcu tyle, co optymalizowanie stanów ultrastabilnych, rozwój nauk tak pójdzie, że się biologia z fizyką spotkają niejako w pół drogi; pierwsza pozbędzie się przy tym balastu zanachronizowanych do reszty terminów aksjologicznych w ich pozainstrumentalnym zakresie, a druga sferę zinstrumentalizowanej problematyki wartości pochłonie w rozdziałach teorii antyentropijnych układów — jako fragmencie ogólnej teorii systemów fizycznych.

III. Эволюция скачкообразная и непрерывная[править]

  •  

Прежде всего мы имеем в виду конструктивную универсальность генного кода, которая позволяет информационной системе, возникшей на ранней стадии эволюции, в основе своей одноклеточной, впоследствии обнаружить пластичность, соответствующую требованиям строительства согласно всей совокупности известных нам многоклеточных растительных и животных форм. Подобная функциональная избыточность озадачивает, поскольку сформировалась за сотни миллионов лет до эпохи её фактического — эволюционного — использования. Тогда как генный код с его «лексикографией» и синтаксисом был первоначально — очень длительное время, кто знает, не порядка ли миллиарда лет — информационным инструментом создания организмов со степенью сложности амёбы, после чего позднее оказался способным воспроизводить организмы, равных по сложности насекомым или позвоночным. Априори скорее можно было бы ожидать значительно более раннего истощения комбинаторского потенциала, его погрязания в экране форм не слишком отдаленных от тех, которые на старте совершили открытие дезоксирибонуклеинового кода. Мы не можем объяснить универсальности, проявившейся так рано, иначе как только признанием, что между генным кодом и языком возникает глубокое не случайное сходство, иными словами, и там, и тут речь идёт об информационных системах, принципиально открытых, о теоретико-множественной характеристике, о примерно одинаковом количестве степеней свободы, причём природа этого родства кажется независимой от — насколько же разных! — субстратов как носителей информации. Из этого бы следовало, что как генезис кода ДНК, так и этнический язык представляют собой два разных частных случая, представляющих эволюцию динамических информационных структур. Мнение, что якобы код наследственности был формой языка, ещё, собственно, не стало общепринятым, и даже, говоря именно так, большинство ученых высказывается как бы метафорически. Однако мне не кажется, чтобы речь шла только о метафоре, и именно структурно-лингвистические исследования позволят нам, быть может, наконец понять, какие главенствующие законы управляют возникновением всех возможных (а не только этнических) языков. И только таким образом достигнутый уровень понимания вещей устранит наше восхищение перед хромосомным явлением, которое займёт своё естественное место в общей теории (информационных) систем. — см. также «Голем XIV»: «О человеке трояко» от слов «Код наследственности — непрерывно возобновляемое послание...»

 

Przede wszystkim imamy na myśli uniwersalność .konstrukcyjną genowego kodu, która sprawia, że ten informacyjny system, powstały we wczesnej fazie ewolucji, zasadniczo jednokomórkowej, okazał później dastyczność spełniającą wymagania budowlane względem całego obioru znanych nam wielokomórkowych form roślinnych i zwierzęcych. Taka sprawcza nadmiarowość zastanawia, ponieważ ukonstytuowała się na setki milionów lat przed epoką jej faktycznego — ewolucyjnego — wykorzystania. Gdyż kod genowy z jego „leksykografią” i składnią był pierwotnie — przez czas .bardzo długi, kto wie, czy nie rzędu miliarda lat — informacyjnym narzędziem budowania ustrojów o stopniu złożoności ameby, za czym później okazał się zdolny do wyprodukowania organizmów równych złożonością owadom czy kręgowcom. A priori można się było raczej spodziewać daleko wcześniejszego wyczerpania kombinatorycznej potencji, jej wwięźnięcia w ekranie form niezbyt odległych od tych, co na starcie dokonywały wynalazku szyfru dezoksyrybonukleinowego. Nie umiemy sobie wytłumaczył uniwersalności, zdobytej tak wcześnie, inaczej, jak tylko przez uznanie, że pomiędzy genowym kodem i językiem zachodzą daleko posunięte podobieństwa nieprzypadkowe, czyli że tu i tam chodzi o systemy informacyjne zasadniczo otwarte, o teoriomnogościowej charakterystyce, o zbliżonej ilości stopni swobody, przy czym natura owego pokrewieństwa wydaje się niezależna od — jakże różnych! — substratów jako nośników informacji. Wynikałoby a tego, że zarówno geneza kodu DNA, jak języka etnicznego stanowią dwa różne wypadki partykularne, reprezentujące ewolucję dynamicznych struktur informacyjnych. Mniemanie, jakoby kod dziedziczności był formą języka, właściwie się jeszcze nie upowszechniło i nawet mówiąc tak właśnie, większość uczonych wysławia się jak gdyby metaforycznie. Nie sądzę jednak, żeby szło tylko o metaforę, i właśnie strukturalno–lingwistyczne badania pozwolą nam, być może, zrozumieć wreszcie, jakie prawa zwierzchnie zarządzają powstawaniem wszelkich możliwych (a nie tylko etnicznych) języków. Dopiero tak uzyskany stan zrozumienia rzeczy zlikwiduje nasz podziw dla chromosomowego zjawiska, które znajdzie swe naturalne miejsce w ogólnej teorii (informacyjnych) systemów.

  •  

… существует предел конструктивной функциональности, заданной стартовой инструкцией генотипа, потому что из-за превышения определённо заданной сложности, а также определённой длительности пути — отмериваемой последовательными шагами (отдельными делениями клеток эмбриона) — инструкция утрачивает функциональную силу, то есть контроль над процессом, поскольку она подвергается окончательному погружению во всякого рода «шумы». Конструкторская концепция, которую эмбриогенезис воплощает во всём государстве жизни, сводится к тому, что целое функциональной информации по отношению к конечному продукту готово в самом начале, в «одном флаконе» — оплодотворённой клетки, — и что никакая регулирующая или направляющая «помощь» этому процессу формирования «попутно» доставляться уже не будет.

 

… istnieje kres konstrukcyjnej sprawności, zadanej instrukcją startową genotypu, ponieważ po przekroczeniu pewnej uzyskanej złożoności oraz pewnej długości drogi — odmierzanej kolejnymi krokami (tj. pojedynczymi podziałami komórek embriona) — instrukcja traci moc sprawczą, tj. panowanie nad procesem, gdyż ulega zatopieniu sukcesywnemu we wszelkiego rodzaju „szumach”. Koncepcja (konstruktorska, jaką embriogeneza realizuje w całym państwie życia, sprowadza się do tego, że całość informacji .sprawczych względem produktu finalnego jest gotowa na samym początku, w „jednej paczce” — komórki zapłodnionej — i że żadne regulacyjne ani sterownicze „pomoce” temu procesowi kształtowania już dostarczane „po drodze” nie będą.

  •  

Вполне возможно предположить, что если бы насекомые не споткнулись бы так незадачливо об эти трахеи, нас бы на свете не было. Потому что после определённого граничного предела развития, который наверняка можно обнаружить только с помощью статистики на эволюционном пути, отдельные решения целостных проблем гомеостаза становятся необратимыми. Это значит, что как «из трахей», которые однажды возникли основательно, так и из «механического насоса — сердца» выкарабкаться уже нельзя — естественным эволюционным образом.

 

Sądzić wolno, że gdyby nie to wielkie potknięcie się owadów o tchawki, na świecie by nas nie było. Otóż poza pewną graniczną stacją rozwoju, która jest zapewne do wykrycia tylko statystycznym sposobem wzdłuż ewolucyjnej drogi, poszczególne rozwiązania całościowych problemów homeostazy stają się już nieodwracalne. Znaczy to, że jak „z tchawek”, co raz powstały na dobre, tak i z „pompy mechanicznej — serca” wycofać się nie można — naturalnym sposobem ewolucyjnym.

  •  

Этот вывод приводит нас в конце концов к ситуации, которая должна особенно интересовать эволюционного аксиометра. Потому что эволюцию иногда «упрекают» за чисто марковский тип регулятора, который в ней отвечает за видообразование. В качестве марковского этот регулятор неэкономичный и необычайно медлительный в обучении; это, среди прочего, приводило к тому, что столько биологов считали наследование приобретённых свойств — то есть немарковский тип хромосомного «обучения» — эволюционно обязательным. Но метод эволюции, при всей своей расточительности, оказывается тем не менее более надёжным на длительном отрезке времени, потому что то равновесие, какого достигает марковская цепочка, — оно недостаточно. Неуправляемость мутационного регулятора мира, проявляющаяся prima facie в как бы хаотичном растранжиривании «бессмысленных» комбинаций, которые селекция вынуждена постоянно обтачивать, фактически является неисчерпаемым источником разнообразия, поскольку лишь в высшей степени возможное разнообразие является ультимативным гарантом осуществления перемены — любой. Таким образом, наследование приобретённых свойств, в пределах короткого периода времени несомненно значительно более результативное, чем осуществление по Маркову, с лёгкостью могло бы поставить виды в безвыходную ситуацию. Именно марковский регулятор позволяет как бы постоянно начинать игру сначала — и только цена, которую за эту свободу приходится платить эволюции: пустое существование миллиардов существ — неподвластна нашему воображению. Мы не утверждаем, что этот вид регуляции наверняка был бы лучшим из всех возможных, но кажется, что он был бы лучшим из всех, достижимых в процессе эволюции, то есть достижимых при помощи естественных изменений. <…> Одним словом, марковская последовательность событий не препятствует возможности блокировки выходов на будущие гомеостатически лучшие состояния — посредством худшего решения проблемы, однако такого, которое попросту стало реальностью. На то, что перед праамёбой открылось когда-то несравненно больше эволюционных возможностей, чем их открывается перед млекопитающим, случайный марковский генератор уже не имеет никакого влияния.

 

Wywodem tym docieramy wreszcie na pozycje, które winny szczególnie interesować ewolucyjnego aksjometrę. Gdyż ewolucji „zarzuca się” czasem często markowski typ regulatora, który specjacją w niej zawiaduje. Jako markowski regulator ów jest nie—oszczędny i niezwykle powolny w uczeniu się; to też sprawiało, że tylu biologów uważało dziedziczenie cech nabytych — czyli typ niemarkowski „uczenia się” chromosomowego — za ewolucyjnie konieczny. Ale metoda ewolucji, przy całej rozrzutności, okazuje się przecież pewniejsza na długą metę, ponieważ ta równowaga, do jakiej dociera markowski łańcuch, jest nieostateczna. Niepodległość mutacyjnego regulatora światu, przejawiająca się prima facie w jakby chaotycznym marnotrawstwie „bezsensownych” kombinatoryk, które selekcja musi bezustannie obstrugiwać, jest faktycznie nieoszacowanym źródłem różnorodności, ponieważ tylko najwyższa możliwa różnorodność jest ultymatywnym gwarantem sprostania zmianie — wszelkiej. Tak zatem dziedziczenie cech nabytych, niewątpliwie na krótką metę daleko od markowskiego postępowania skuteczniejsze, łatwo by mogło zapędzić gatunki w sytuacje bezwyjściowe. Właśnie markowski regulator pozwala niejako rozpoczynać grę wciąż od nowa — i tylko cena, którą za taką wolność płacić przychodzi ewolucji: życie zmarnowane miliardów istot — jest nie na miarę naszej wyobraźni. Nie powiadamy, jakoby ten typ regulacji był na pewno najlepszy z możliwych — ale wydaje się, że był najlepszy ze wszystkich osiągalnych ewolucyjnie, tj. osiągalnych sposobem przemian naturalnych. <…> Jednym słowem, markowski przebieg nie jest uodporniony przeciwko ewentualności blokowania przejść ku przyszłym stanom homeostatycznie lepszym — przez rozwiązania gorsze, ale takie, co się po prostu urzeczywistniły. Na to, że przed praamebą stało niezrównanie więcej dróg ewolucyjnych, niż ich się otwiera przed ssakiem, nie ma już losowy generator markowski żadnego wpływu.

  •  

Следует добавить, что технолог превосходит эволюцию как конструктор не так уж и значительно, как это могло бы показаться на основании его способности прогнозирования, которой эволюция лишена. Потому что и он действует на основании информации, полной пробелов. А поскольку он не может ожидать до бесконечности получения благоприятных вестей о конструируемом, в определённом смысле любая его изобретательская реализация является «преждевременной». В технологии — высокая ненадежность (первых самолетов, например), а в эволюции — высокая смертность — вот цена, которую приходится платить за «преждевременные» решения, потому помещенные в кавычки, что другими они быть не могут. Следовательно, компромисс неизбежен. Причем для характеристики процесса не имеет значения, реализует ли его кто-то сознательно или, как эволюция, «безлично».

 

Wypada dodać, że technolog góruje nad ewolucją jako konstruktor nie aż tak bardzo, jak by to mogło się zdawać wedle jego predykcyjnych możliwości, ewolucji odjętych. Gdyż i on działa z pozycji informacji pełnej luk. A ponieważ nic może czekać w nieskończoność na uzyskanie doskonałych wiadomości o konstruowanym, w pewnym sensie każda jego wynalazcza realizacja jest „przedwczesna”. W technologii — wysoka zawodność (pierwszych samolotów np.), a w ewolucji — wysoka umieralność („innowacyjnej radiacji”) są ceną, jaką przychodzi płacić za decyzje „przedwczesne”, dlatego umieszczone w cudzysłowie, ponieważ być innymi nie mogą. A więc kompromis jest niezbywalny. Przy tym dla charakterystyki procesu nie ma znaczenia, czy go ktoś świadomie urzeczywistnia, czy, jak ewolucja, „bezosobowo”.

V. Аксиометрия прогресса[править]

  •  

Необоснованность оценок, выставляемых разным организмам при их сравнении, приводит к тому, что — скорее всего бессознательно — апологет прогресса в эволюции использует в подтверждение своей гипотезы аргументы ad hominem. Так, например, Дж. Хаксли противопоставляет орла и солитёра, призывая читателя представить себе огромный «прогресс», различающий две эти формы. Однако в какие критические инстанции направлен этот призыв? Только наши эстетические критерии позволяют нам представлять бытие орла — прекрасным и героическим, а солитёра — оппортунистическим и отвратительным. Они, однако, не являются инструментальными ценностями. Кроме того, высказывание Гексли по умолчанию включает некое особенное значение, в области техники не существующее. Потому что в технике нельзя сказать, что электрификация миллионного города более прогрессивна, чем электрификация посёлка — или что регулировка движения на крупной железнодорожной магистрали более прогрессивна, чем на обычной железной дороге. Первые задачи более трудные, чем вторые, только и всего. Невероятно, чтобы кто-нибудь нас спросил: «Крупной или средней железнодорожной сетью ты хотел бы быть?» Потому что нам бы такой вопрос показался бессмысленным. Но можно спросить: «Кем бы ты хотел быть — орлом или солитёром?» — и хотя эмпирически это тоже бессмыслица, любой, считая, что он понимает суть вопроса, выбирает «ситуацию орла», не потому что она как бы «объективно лучше», чем ситуация солитёра — об этом никто ничего не знает, — но потому, что, как он считает, «орлиная ситуация» как-то так ему экзистенциально ближе. Таким образом, скрытым подтекстом далеко не одного аргумента в пользу эволюционного прогресса является тезис: «Чем высшим по уровню эволюции животным ты являешься, тем это приятнее (или: достойнее, интереснее, разнообразнее по опыту и т.д.)».

 

Bezzasadność ocen wystawianych organizmom różnym, przy ich porównywaniu, sprawia, że — mimowiednie zapewne — apologeta postępu w ewolucji używa, jako dowodzących jego tezy, argumentów ad hominem. Tak np. J. Huxley przeciwstawia orła — tasiemcowi, żądając, aby czytelnik uzmysłowił sobie ogromny „postęp”, jaki zachodzi między tymi formami. Do jakich jednak instancji krytycznych jest ów apel skierowany? Tylko nasze kryteria estetyczne sprawiają, że egzystencja orła wydaje się nam piękna i heroiczna, a tasiemca — oportunistyczna i brzydka. Nie są to jednak wartości instrumentalne. Słowa Huxleya zawierają nadto pewną osobliwą milczącą implikację, w sferze techniki niemożliwą. Nie można bowiem powiedzieć w technice, że elektryfikacja milionowego miasta jest czymś bardziej postępowym od elektryfikacji osady — albo że regulowanie ruchu na wielkiej sieci kolejowej jest bardziej postępowe niż na małej. Pierwsze zadania są od drugich trudniejsze, i to wszystko. Nie jest do pomyślenia, aby ktoś powiedział nam: „czym wolisz być — dużą czy małą siecią kolejową?” Gdyż uznalibyśmy pytanie za bezsensowne. Lecz można spytać: „czym wolałbyś być — orłem czy tasiemcem?” — a chociaż empirycznie to też jest bezsens, każdy człowiek, uważając, iż rozumie, o co chodzi w pytaniu, wybiera „sytuację orła”, nie dlatego, jakoby była „obiektywnie lepsza” od sytuacji tasiemca — o tym nikt nic nie wie — lecz dlatego, ponieważ, jak sądzi, „orla sytuacja” jest mu jakoś egzystencjalnie bliższa. Toteż ukrytym podtekstem niejednego argumentu na rzecz postępu ewolucyjnego jest teza: „im wyższym ewolucyjnie jest się zwierzęciem, tym to bardziej przyjemne (albo: godziwe, interesujące, urozmaicone doznaniowo etc.)”.

  •  

Если <…> нам кто-то предложит совсем иную теорию, значительно более сложную внутренне, которая в области предсказаний может то же, что и прежняя, то мы никогда не признаем новую «более прогрессивной» — лишь на основании того, насколько она более искусна конструктивно, насколько в ней больше изысканности, математического искусства вложено в её построение!
Потому что теорию мы оцениваем в основном по её способности предсказания; а чем способность предсказания является в науке, тем в эволюции является способность выживать. Следовательно, ни «возвышенная радость», которую животное с большим объёмом мозга получает от жизни, ни совершенно исключительная усложнённость его структуры, ни продуманность регуляторных решений его тела не дают оснований для подобной инструментальной оценки, которая благодаря этим состояниям превозносила бы млекопитающее в сравнении с насекомым. Мы, конечно, можем применить другую оценку: потому что в принципе возможен компаративизм «по уровню сложности». Но тогда самая высокая оценка — самой большой сложности — обусловлена выбранными нами принципами, которые не являются инструментальными. Потому что, прежде всего мы обязаны признать, что то, что труднее создать, именно этим как раз и заслуживает высшей оценки. Другими словами, тогда оказывается, что вероятность произвольно взятого состояния обратно пропорциональна его ценности. Но почему? Неизвестно. — развито до предела в «Големе XIV» в рассуждениях о «третьем законе Эволюции»

 

Gdy nam <…> ktoś przedstawi całkiem odmienną teorię, daleko bardziej skomplikowaną wewnętrznie,, która w zakresie predykcyjnym potrafi tyle, co stara, to nigdy nie uznamy nowej za „bardziej postępową” — podług tego, o ile jest ona bardziej kunsztowna strukturalnie, o ile więcej finezji, matematycznego kunsztu włożono w jej budowę!
Gdyż teorię oceniamy zasadniczo podług jej sprawności predykcyjnej; a czym jest predykcyjna sprawność w nauce, tym jest przeżywalnościowa sprawność w ewolucji. Toteż ani „wyższe przyjemności”, jakie zwierzę o dużym mózgu ma z żywota, ani nadzwyczajna całkiem zawiłość jego struktury, ani przemyślność regulacyjnych rozwiązań jego ciała nie dają podstaw do takiej instrumentalnej oceny, która by podług owych stanów przenosiła ssaka nad owada. Możemy, owszem, stosować inną ocenę: gdyż w zasadzie t jest do urzeczywistnienia komparatystyka „na stopień złożoności”. Lecz wówczas wyższa ocena — wyższej komplikacji — wynika z przyjęcia przez nas założeń, które instrumentalne nie są. Musimy bowiem uznać pierwej, że to, co trudniej sporządzić, już przez to właśnie zasługuje na wyższą ocenę. Innymi słowy, okazuje się wówczas, że prawdopodobieństwo dowolnego stanu jest do jego wartości odwrotnie proporcjonalne. Ale dlaczego właściwie? Nie wiadomo.

  •  

… молодых с точки зрения эволюции паразитов можно узнать по тому, что они «слишком результативны» и кормильцев своих убивают, чем впоследствии создают угрозу себе. Поэтому эволюционно «старые» паразиты стремятся к неубийственному балансу со своими кормильцами. <…> Хотя спасение биосферы и в интересах человека, понимаемых инструментально, акция эта не слишком хорошо ему удаётся — по многим фронтам. Это значит, что от момента появления разума как инструмента гомеостаза до его обезвреживания в смысле ликвидации угрозы самому себе путь цивилизации ещё очень долог. Конечно, разум может стать окончательно независимым от процессов биосферы, и, отданная на его милость, она могла бы просуществовать, только если ему этого захочется по каким-либо гуманным, а не инструментальным соображениям.

 

… pasożyty ewolucyjnie młode rozpoznajemy po tym właśnie, że są „zbyt skuteczne” i żywicieli swoich zabijają, przez co stwarzają w konsekwencji — samozagrożenie. Dlatego „stare” ewolucyjnie pasożyty dążą do niezabójczej równowagi z żywicielami. <…> Jakkolwiek jest w interesie człowieka, instrumentalnie rozumianym, ocalenie biosfery, akcja ta nie nazbyt dobrze mu się udaje — na wielu jej frontach. Znaczy to, że od pojawienia się rozumu jako narzędzia homeostazy, do jego unieszkodliwienia, w sensie likwidacji samozagrażalności, droga jest cywilizacyjnie bardzo daleka. Oczywiście, rozum może się finalnie od procesów biosfery uniezależnić i, wydana na jego łaskę, mogłaby ona przetrwać tylko wedle jego zachcenia wyznaczonego ewentualnie humanitarnymi, a nie instrumentalnymi względami.

  •  

Поиск среди арсенала эволюционных критериев аргумента в пользу более значительной ценности цивилизации по сравнению с гомеостазом механических устройств напрасен: таких инструментальных критериев нет. Что мы сделаем, если кибернетические машины заявят нам, что они являются «следующей ступенью эволюции»? Или принцип «пропускаемости» как показатель прогресса нелокален, и тогда на такое dictum машин нам придётся собирать манатки, или же только локален, и тогда оказывается, что мы объявили автоапологию такого рода, что она метит на «общий закон» системы, которая нас создала. Как мы видим, установление верховной, как бы ультимативной ценности разума является таким самовосхваляющим действием, которое может оказаться обоюдоострым. Потому что в соревновании чисто инструментальных функций мы можем проиграть, и поэтому мы не должны признавать достаточным — эволюционно-инструментальное обоснование культуры, а признать её недоказуемую автономную ценность. Конечно, машины, претендующие на роль наших самых совершенных последователей, такое действие будут рассматривать как некую отчаянную попытку со стороны человека;..

 

Poszukiwanie wewnątrz arsenału ewolucyjnych kryteriów argumentu, który by miał uczynić wartość cywilizacji większą od wartości owej homeostazy maszynowej, jest daremne: takich instrumentalnych kryteriów nie ma. Cóż mamy tedy uczynić, jeśliby maszyny cybernetyczne oświadczyły nam, że są „następnym stadium ewolucji”? Albo zasada „przepuszczalności”, jako wyznacznik postępu, jest nielokalna, a wtedy na takie dictum maszyn powinniśmy manatki pakować, albo jest tylko lokalna, a wtedy okazuje się, że wyartykułowaliśmy autoapologię tak, żeby kroiła na „ogólne prawo” systemu, co nas stworzył. Jak widzimy, ustanowienie zwierzchniej, bo jakoby ultymatywnej, wartości rozumu jest takim czynem samochwalczym, który może się okazać obosieczny. Gdyż w wyścigu czysto instrumentalnych sprawności możemy przegrać i dlatego nie powinniśmy uznawać za wystarczające — ewolucyjno–instrumentalnego uzasadnienia kultury, lecz przyznać jej niedowodliwą wartość autonomiczną. Oczywiście maszyny pretendujące do roli naszych doskonalszych następców uznają postępowanie takie za rozpaczliwy wybieg człowieka;..

  •  

Ригоризм нашей оценки разума может выглядеть как попытка отрицания ценностей, сосредоточенных в «психозоической[1] кульминации». Однако он строго следует из принятых принципов — «обратимой» и экспериментальной аксиометрии. С точки зрения этой аксиометрии жизнь есть самосохраняемая системная реакция, неуничтожимая настолько, насколько это физически возможно. Эта неуничтожимость равна гомеостатическому минимуму, ограниченному окружающей средой до амплитуды условий биосферы. Возможная прочность отдельных гомеостатов, как их индивидуальная долговечность, стремящаяся как бы к — практически недостижимой — границе бессмертия, в оценке свой ничем не отличима от варианта, когда устойчивость процесса осуществляется благодаря частому его обновлению (рассматриваемому в качестве «метода однодневки»). Таким же образом экспансивный характер жизни, исходящей из среды во все стороны, можно оценивать только по возрастающей сопротивляемости помехам, в то время как сама эта экспансивность никакой ценностью не является, поскольку есть подобие увеличения тестов на сопротивляемость. То есть так же, как и в технологии об инструментальной ценности объекта нас уведомляет результат испытания на прочность, а само это испытание в его техническом воплощении подчиняется аксиометрии, определяемой теорией измерений. Таким образом, совокупность манипуляций, из которых состоит тест, оценивается с точки зрения проявленной результативности обнаружения таких свойств исследуемого (по мере возрастания), какие нам нужны. Итак, в технологии тест соотнесён с целью, ради которой проводится тестирование, в биологии же «всё на тестах заканчивается»: потому что это положение вещей обусловлено автоконсервационным принципом гомеостаза. Если бы продукты эволюции обнаруживали прогрессирующий рост функциональности в качестве автоконсервации в условиях постоянно возрастающего уровня шумов, то увеличение сложности объяснялось бы чисто инструментально: поскольку возникала бы пропорция между разнообразием гомеостаза и разнообразием окружающей среды, и это всё для того же самого, в принципе, гомеостатического минимума. Но подобная пропорциональность только сосуществует с другими показателями биоэволюционной характеристики, и эта характеристика к ней несводима.

 

Rygoryzm naszej oceny rozumu może się wydać próbą nihilizowania wartości skupionych w „psychozoicznej kulminacji”. Wynika on jednak tylko z przyjętych założeń — „wywrotnościowej”, eksperymentalnej aksjometrii. Ze stanowiska tej aksjometrii życie jest samopodtrzymującą się reakcją układową, tak niezniszczalną, jak tylko jest to fizycznie możliwe. Niezniszczalność ta równa się homeostatycznemu minimum, środowiskowo ograniczonemu do amplitudy warunków biosfery. Ewentualna trwałość poszczególnych homeostatów jako ich osobnicza długowieczność, dążąca jak gdyby do — zasadniczo nieosiągalnej — granicy nieśmiertelności, nie daje się w ocenie odróżnić od takiego wariantu, w którym trwałość procesu urzeczywistnia się dzięki jego częstym odnowom (widomym jako „metoda jednodniówki”). Tak samo ekspansywny charakter życia wychodzącego z jednego środowiska w najrozmaitsze strony — podlegać może ocenie tylko podług wzmagającej się odporności przeciwzakłóceniowej, natomiast sama ta ekspansywność żadną wartością nie jest, ponieważ stanowi odpowiednik mnożenia testów na wytrzymałość. A więc podobnie jak w technologii, o wartości instrumentalnej obiektu powiadamia nas wynik próby wytrzymałościowej, a sama owa próba w jej technicznej realizacji podlega aksjometrii wyznaczonej przez teorię pomiaru. Jest więc zestrój manipulacji, z jakich test się składa, wartościowalny ze względu na objawioną skuteczność wykrycia takich własności badanego (w ich ustopniowaniu), na jakich nam zależy. W technologii test okazuje się zatem zrelatywizowany względem celu, jakiemu ma służyć testowane, natomiast w biologii „wszystko się na testach kończy”: gdyż ten stan rzeczy wyznacza autoprezerwacyjna zasada homeostazy. Gdyby było tak, że produkty ewolucji wykazują postępujący przyrost sprawności jako autoprezerwacji w warunkach stale podwyższającego się poziomu szumów, toby się wzmaganie komplikacji tłumaczyło czysto instrumentalnie: gdyż zachodziłaby proporcjonalność pomiędzy różnorodnością homeostatu i różnorodnością środowiskową, i to wciąż dla tego samego zasadniczo homeostatycznego minimum. Ale proporcjonalność taka tylko współistnieje z innymi wyznacznikami bioewolucyjnej charakterystyki i nie daje się do niej charakterystyka owa sprowadzić.

  •  

Приписывание разуму главенствующей ценности, или значение, которое мы придаём шопенгауэровскому principium individuationis, который реализуется индивидуально, или стремление к бессмертию, наравне с оценкой человеческого стремления к «ультимативной определённости» познавательных установок, до «понимания мира» — должны обладать по отношению к эволюционным процессам случайным характером. Эта непредсказуемость касается исключительно оценок, а не наблюдаемых фактов. Эти факты позволяют оценить, в какой степени те или иные черты эволюционной динамики исходно обозначают те или другие зародыши культурной деятельности человека (это принципиально стохастическое обозначение, сопровождаемое сильной неопределённостью поздних результатов). Но эта стохастика по своей характеристике не является «хорошей» или «плохой», не могут также быть «хорошими» или «плохими» её показательные результаты, в произвольном внегомеостатическом смысле. Даже если бы всевозможные варианты разума были эквифинальными состояниями многочисленных планетарных биоэволюций, то и тогда оценка каждой из этих биоэволюций, составленная представлением её «разумного итога», обладает характером суждения, высказанного на основании произвольной точки зрения. Даже если бы весь Космос трещал по швам под напором толп разумных созданий, это никоим образом не узаконило бы какой бы то ни было оценки процессов, приведших к этому состоянию. Жизнь разного рода способами воплощает гомеостатические минимумы и гомеостатические избыточности, в каждом случае демонстрируя определённую функцию. Мы можем называть прогрессивным реальный рост различных функций, происходящий по мере продвижения по ветвям древа эволюции. Однако трудно представить, чтобы существовали метры, позволяющие измерить, сколько инструментария возникнет между биогенетическим началом и психозоическим финалом эволюции, поскольку там, где нет единого прогрессивного процесса, но скорее их непомерное множество, невозможно однозначно говорить о ценности. — конец

 

Przypisywanie rozumowi naczelnej wartości albo nacisk, jaki kładziemy na Schopenhauerowe „principium individuationis”, które się osobowościowe realizuje, albo dążenie do nieśmiertelności, na równi z oceną ludzkiego dążenia do „ultymatywnej pewności” ustaleń poznawczych, do „zrozumienia świata” — muszą mieć, względem procesów ewolucyjnych, przypadkowy charakter. Przypadkowość ta dotyczy wyłącznie ocen, a nie faktów, jakie zachodzą. Podług faktów można sprawdzać, w jakim stopniu te lub inne cechy ewolucyjnej dynamiki wyznaczają wyjściowo te lub inne .zarodniki kulturowych prac człowieka (jest to wyznaczanie zasadniczo stochastyczne, opatrzone silną nieoznaczonością późnych rezultatów). Lecz ani owa stochastyka w swojej charakterystyce nie jest „dobra” czy „zła”, ani też nie mogą być „dobre” lub „złe” jej rezultaty sprawcze, w dowolnym pozahomeostatycznym sensie. Gdyby nawet wszechmożliwe odmiany rozumu były ekwifinalnymi stanami licznych bioewolucji planetarnych, to i tak ocena każdej z owych bioewolucji, wydana przez reprezentantów jej „rozumnego skutku”, ma charakter sądu wyartykułowanego ze stanowiska przypadkowego. Gdyby nawet Kosmos cały w szwach trzeszczał od przeludnienia rozumnymi osobami, w niczym to nie uprawnia do jakiejkolwiek oceny procesów, co ów stan sprawiły. Życie rozmaitymi taktykami urzeczywistnia homeostatyczne minima i homeostatyczne nadmiarowości, każdorazowo demonstrując pewną sprawność. Możemy nazywać postępowym realny wzrost różnych sprawności, zachodzący w miarę posuwania się wzdłuż gałęzi ewolucyjnego drzewa. Nie wydaje się jednak, aby istniały metry pozwalające wymierzyć, ile instrumentalnego dobra pojawia się między biogenetycznym początkiem i psychozoicznym finałem ewolucji, ponieważ tam, gdzie nie ma jedynego postępu, lecz raczej ich niewspółmierna wielość, nie da się jednoznacznie mówić o wartości.

Перевод[править]

О. Салнит, 2007 (с незначительными уточнениями)

Примечания[править]

  1. Психозой — сообщество животных, обладающих психикой (термин В. И. Вернадского, введённый в 1935 г.).