Искра жизни

«Искра жизни» (нем. Der Funke Leben) — роман Эриха Марии Ремарка о концлагере Третьего Рейха, опубликованный в 1952 году. В предисловиях 1952-53 годов к американским изданиям романа автор пояснил некоторые моменты концепции книги.

Цитаты

— Хандке — не нацист. Он такой же заключённый, как и мы. На воле он, наверное, ни за что не убил бы человека. А здесь это делает, потому что у него есть власть, понимая, что нам бесполезно жаловаться. Его-то прикроют. Он не несёт никакой ответственности. Вот в чём дело. Власть и никакой ответственности — чересчур много власти в чьих-то руках, понимаешь… — VIII

Шульте был молодым человеком двадцати трёх лет, с серыми глазами, с правильными чертами лица. Ещё до прихода нацистов к власти он был членом гитлерюгенд. Ему внушили, что есть арийцы и неарийцы, он познакомился с расовыми теориями и партийными догмами, которые стали его религией. Шульте считал себя хорошим сыном, вместе с тем он заявил бы на своего отца, если бы тот был против партии. Партию считал непогрешимой и ничего другого он не знал. Узники лагеря были врагами партии и государства, и поэтому к ним были неприменимы понятия сострадания и человечности. Они были хуже зверей. Когда их убивали, отношение к ним было, как к вредным насекомым. Его нисколько не мучила совесть. Он хорошо спал, и единственное, о чём сожалел, что не попал на фронт из-за порока сердца. Он был надёжен в дружбе, любил поэзию и музыку и в то же время считал пытку неизбежным средством для получения информации от заключённых, ибо все враги партии лгали. За свою жизнь он убил по приказу шестерых и никогда об этом не задумывался, причём двоих подверг медленной смерти, добиваясь выдачи сообщников. Он был влюблён в дочь советника и писал ей красивые, немножко романтичные письма. В свободное от службы время Шульте любил петь. У него был приятный тенор. — XIII

Согласно предписанию предусматривалось вскрытие с целью установления причины смерти, о чём следовало делать соответствующую запись в документах. Но на эти требования никто не обращал внимания. Лагерный врач появлялся редко; умерших он никогда не осматривал, а причины смерти у всех значились одни и те же. Вестгоф тоже умер от сердечной недостаточности. — XIII

509-й: Силу нашего воображения нельзя измерить точными данными. Да и чувства под влиянием цифр не становятся глубже… Их можно измерять лишь в пределах единицы. Казалось бы, единица, — но и её вполне хватает, если есть глубина восприятия. — XIV

Если во что-то веришь, страдания не столь мучительны. — XIV

— Как это изволите понимать? — спросил Нойбауэр. — Что вы имеете в виду? Ясное дело, что они измождены, а как же ещё? — Всё это выдумки, измышления иностранной прессы. Министерство пропаганды ежедневно предупреждает об этом. — XVII

— Откровенно говоря, — произнёс он почти доверительным тоном, — лагеря всё ещё сильно отличаются друг от друга. Наши люди выглядят несравненно лучше чем те там, — даже в Малом лагере. Вы не находите? — Да, — ответил озадаченный Вебер. — Это бросается в глаза, когда начинаешь сравнивать Мы, без сомнения, один из самых гуманных лагерей во всём рейхе. — Нойбауэр ощутил чувство приятного облегчения. — Конечно, люди умирают. И немало. В такие времена это неизбежно. Но все мы люди. Кто на это уже не способен, тому вряд ли стоит работать у нас. Ну где по-другому обходятся с предателями и с врагами государства? — Да практически нигде. — В том-то и дело. Измождены? Разве мы в этом виноваты? — XVII

Он охотно позвонил бы, чтобы получить инструкции, как быть. Но телефонная связь была прервана. Поэтому пришлось делать то, что он больше всего ненавидел и боялся: действовать самостоятельно. — XX

509-й: ложно то, что не воспринято внутренне. — XX

Никто из нас не знает, что он может забыть и что нет. Все мы должны забыть многое. Иначе мы с таким же успехом можем остаться здесь и умереть. — XX

— Ты же знаешь, что без принуждения никак нельзя. Поначалу принуждение — это оборона. Позже необходимость в нём отпадает. — Не думаю, — возразил 509-й. — В нём нуждается любая тирания. И с каждым годом всё больше, не меньше. Такова её судьба. И неизменный крах. Вот тебе наглядный пример. — Нет. Нацисты совершили принципиальную ошибку, начав войну, которая им оказалась не по зубам. — Это не было ошибкой. Это было необходимостью. Они просто не могли по-другому. Если бы им пришлось разоружаться и не нарушать мир, они бы обанкротились. — XX

У заключённых не было жалоб. Многие годы отсутствия критики приучили его считать фактом то, во что он сам хотел верить. Поэтому и теперь он ожидал от заключённых, что они увидят в нем того, кого ему хотелось: человека, который в сложных условиях для них делает всё, от него зависящее. Ну а что они оставались людьми, он уже давно забыл. — XXI

«Я не совершил ничего неправедного, — размышлял он без внутренней убеждённости. — Я только исполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Один из них — Бланк. Совсем недавно я угостил его сигарой, вместо того чтобы засадить в тюрьму. — XXI

Не оставлять после себя свидетелей. Старый национал-социалистский лозунг. — XXII

Вебер был кумиром Штейнбреннера. Он испытывал к нему такое же слепое почтение как младенец к индейскому вождю. Он был наслышан о мужестве Вебера в «зальных битвах» тридцать третьего года; он знал, что в двадцать девятом году Вебер был причастен к убийству пяти рабочих-коммунистов и за это отсидел четыре месяца в тюрьме. Рабочих ночью вытащили из постелей и насмерть затоптали на глазах у их родственников. Штейнбреннер слышал также о том, какие жестокие допросы устраивал Вебер о гестапо, как беспощадно он относился к врагам государства. У Штейнбреннера была одна мечта — стать таким, как его кумир. Он вырос с учением партии. Ему исполнилось семь лет, когда национал-социализм пришёл к власти, и Штейнбреннер стал законченным продуктом национал-социалистского воспитания. — XXIII

Перевод

В. П. Котелкин, 1991.