Виктор Борисович Шкловский: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
→Цитаты: добавил цитату В.Б. Шкловского |
MarkErbo (обсуждение | вклад) м однофамильцы |
||
Строка 1: | Строка 1: | ||
{{значения|Шкловский}} |
|||
{{Персоналия |
{{Персоналия |
||
| Имя = Виктор Шкловский |
| Имя = Виктор Шкловский |
||
Строка 7: | Строка 8: | ||
| commons = |
| commons = |
||
}} |
}} |
||
'''Ви́ктор Бори́сович Шкло́вский''' (1893—1984) — русский советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист. Лауреат Государственной премии [[СССР]] (1979). |
'''Ви́ктор Бори́сович Шкло́вский''' (1893—1984) — русский советский [[писатель]], литературовед, критик, киновед и киносценарист. Лауреат Государственной премии [[СССР]] (1979). |
||
== Цитаты == |
== Цитаты == |
Версия от 09:55, 4 мая 2019
Виктор Шкловский | |
Статья в Википедии | |
Произведения в Викитеке | |
Медиафайлы на Викискладе |
Ви́ктор Бори́сович Шкло́вский (1893—1984) — русский советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист. Лауреат Государственной премии СССР (1979).
Цитаты
Мне семьдесят пять лет. Душа моя лежит предо мной. Она уже износилась на сгибах. Сгибали душу смерти друзей. Война. Споры. Ошибки. Обиды. Кино. И старость, которая всё-таки пришла. |
Богему создал ВАПП, накооптировавший в писатели 3000 человек. |
Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости. |
Любовь — это пьеса. С короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное — научиться вести себя в антракте. |
Для того, чтобы познать свое сердце, надо немножко знать анатомию. |
Лестница литературных объединений ведет к нарисованным дверям. Лестница существует эта, пока идёшь. |
Что касается электричества, телефона и ванны, то уборная в 100 саженях. |
Советская власть научила литературоведение разбираться в оттенках говна. |
Мы получаем деньги не за труд, а за трудности, с которыми их получаем. |
В Коране человек роняет кувшин с водой; в это время он испытывает вдохновение и облетает все ступени рая. Вернувшись, он видит: вода еще вытекает из кувшина, вода еще не успела пролиться. |
«Двенадцать» <Блока> — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских. [1] | |
— «Гамбургский счёт» |
Я остался в Москве. Комнату нашел в Покровском-Стрешневе. Туда идёт трамвай 13. За мостом под железной дорогой ― каменная стена. В стене трое огромных чугунных ворот. Каждые из ворот больше тех, через которые въезжают в Россию. За воротами деревья, густые в огне фонаря. За елями ― большое здание, дворец-дача-декорация. Кругом парк, в парке сирень; весной её ломают тихо, ломают и везут, и, не боясь тихого шума, в особенно светлой прелести ночи поют соловьи. В пруду тина и ряска. Ряска напоминает треснувшую эмаль, и на эмали видны призрачные заплывающие тропы лягушек. Всё это увидел весной, а приехал осенью. Комната была полна кленовыми листьями. Окно открыто в парк. Среди старой мебели, с шёлком, рассыпавшимся на нити, шуршали на полу, как рукописи, листья. Было красиво. Окно в солнце. Деревья. Кругом нашей комнаты холодные пустоты. Музей, чёрные переходы, в которых когда-то было тепло и жили черкесы. Черкесы, и каменная красная стена, и ворота должны были сохранить владелицу от революции. Стоял на четвереньках и затыкал тряпками и кусками книг щели в полу. Замерзало окно. Без форточки. Сразу стало в комнате некрасиво.[2] | |
— «Третья фабрика», 1925 |
В Москве вывески. Очень бедно одетые люди у Виндавского вокзала. Самум пыли и бумажек. Такой большой оазис. И арабы все говорят на понятном языке. Я жил с женой в Москве несколько дней, в комнате, из которой хозяева уехали, оставили пианолу и двух белок. Белки играли друг с другом. На пианоле шумели ученики Вхутемаса, пускали цветных зайчиков на стену и надеялись на то, что произойдёт откровение. Я, конечно, должен жить в Питере, где-нибудь за Преображенским собором. Трава будет наступать на меня, занимая улицу. Я должен работать на науку. Так вот, как умею.[2] | |
— «Третья фабрика», 1925 |
Куча книг, которые я могу читать и не читаю, телефон, в который я могу говорить и не говорю, рояль, на котором я могу играть и не играю, люди, с которыми я могу встречаться и не встречаюсь, и ты, которого я должна была бы любить и не люблю. А без книг, без цветов, без рояля, без тебя, родной и милый, как бы я плакала. Свернулась я сейчас калачиком и, как истая женщина Востока, созерцаю. Слежу за глупым, повторяющимся узором печки, нелепо подражаю чайнику ― одну руку в бок, другую выгибаю, как носик, ― и радуюсь, что так похоже, щурю глаза на отчего-то дрожащий куст белой азалии. Ни о чём не мечтаю, не думаю. Милый, я тебя не обижаю, пожалуйста, не думай, что я тебя обижаю. Я чувствую, что начинаю казаться тебе самоуверенной; нет, я знаю, что я никуда не гожусь, не сто́ит на этом настаивать. Покупки лежат нераспакованные на столе. Ещё очень недавно я пришла бы домой и разделась бы, чтобы померить новую ночную рубашку, а сейчас она лежит завернутой в бумагу. Аля.[2] | |
— «Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза», 1923 |
Источники
- ↑ Шкловский В. Б. Письменный стол // Шкловский В. Б. Гамбургский счёт: Статьи — воспоминания — эссе (1914—1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 175. ISBN 5-265-00951-5, ISBN 978-5-265-00951-7.
- ↑ 1 2 3 Виктор Шкловский, «Ещё ничего не кончилось». — Москва: изд. Вагриус, 2003 г.