Адам Мицкевич

Адам Мицкевич

Адам Мицкевич в 1842 году

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Ада́м Берна́рд Мицке́вич (польск. Adam Bernard Mickiewicz; 24 декабря 1798 — 26 ноября 1855) — польский поэт-романтик, политический публицист, деятель польского национального движения. Оказал большое влияние на становление польской и белорусской литературы XIX века.

Цитаты

С нескольких лет число переводов с российского на польский язык умножается; до сих пор, однако ж, не произошло от этого столько пользы, сколько можно бы ожидать от сближения литератур двух соплеменных народов. <…> когда, уже узнав лучше российскую литературу, польские писатели умели избирать творения, истинно достойные перенесения на чужеземные языки, усилия переводчиков не всегда оказывались счастливыми. Последнее, кажется, происходит от ложного понятия, что как язык российский лёгок в изучении для поляков, так же должно быть легко и переводить с сего языка. Потому, вероятно, молодые польские писатели испытывают в переводах с российского языка незрелые свои таланты и прямо принимаются за самые трудные сочинения.

— «„Апологи в четверостишиях“, соч. И. И. Дмитриева, переведённые на польский язык Богуславом Реутом»

Пушкин, встретясь где-то на улице с Мицкевичем, посторонился и сказал: «С дороги двойка, туз идёт!» На что Мицкевич тут же отвечал: «Козырная двойка и туза бьёт!»

	Либералы косо смотрели на сближение между двумя властелинами, [Николаем I и Пушкиным]. Пушкина начали обвинять в предательстве дела патриотов; а так как возраст, и опытность начали побуждать его быть умереннее <…> и благоразумнее, это изменение в поведении не замедлили приписать его честолюбивым расчётам. <…> Пуля, сразившая Пушкина, нанесла ужасный удар умственной России. Она имеет ныне отличных писателей <…>; но никто не заменит Пушкина. Только однажды даётся стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества. Пушкин, коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. <…> Погрешности его казались плодами обстоятельств, среди которых он жил: всё, что было в нём хорошего, вытекало из сердца.
	2-й абзац: La balle qui frappa Pouchkine porte un coup terrible à la Russie intellectuelle. Elle possède dans ce moment des auteurs distingués <…>; mais personne ne remplacera Pouchkine. Il n'est pas donné à un pays de produire plas d'une fois un homme qui réunit à un si haut degré les qualités les plus diverses et qui semblent s'exclure mutuellement. Pouchkine, dont les lecteurs admiraient le talent poetique, etonnait l'auditoire par la vivacite, la finesse et la lucidite de son esprit. II etait doue d'une memoire prodigiuese, d'un goût délicat et exquis. <Когда говорил он…> <…> Ses defauts paraissaient tenir aux circonstances au milieu desquelles il se trouvait, ce qui etait bon en lui, venait du fond de son coeur.
	— «Биографическое и литературное известие о Пушкине»

Следует признать стойкость и бескорыстность русских писателей, примера чему было бы трудно отыскать в странах, более свободных и более цивилизованных, чем их страна. <…> Я думаю, что для того, чтобы у русских, сколько-нибудь значительных, писателей купить хотя бы только одну сочувственную статью, какую-либо ничтожную похвалу, даже одно вежливое слово, не хватило бы всей суммы денег, которую русский кабинет затрачивает, покупая за границей своих официозных защитников.

— там же

	Тайные общества состояли из самых благородных, самых деятельных, восторженных и чистых представителей русской молодёжи. Никто из них не преследовал личных интересов, никто не был движим личной ненавистью.
	— лекция в Коллеж де Франс, 1842

Пушкин не так плодоносен и богат, как Байрон, не возносится так высоко в полёте своём, не так глубоко проникает в сердце человеческое, но вообще он правильнее Байрона и тщательнее и отчётливее в форме. Его проза изумительной красоты. Она беспрестанно и неприметно меняет краски и приёмы свои. С высоты оды снисходит до эпиграммы, и среди подобного разнообразия встречаешь сцены, достигающие до эпического величия.

— лекция в Коллеж де Франс, 20 декабря 1842

	«Пророк» — это начало новой эры в жизни Пушкина, но у него недостало сил осуществить это предчувствие, ему не хватило духа устроить свою домашнюю жизнь и свои литературные труды в соответствии с этими высокими идеями; пьеса, о которой мы говорим, среди его произведений занимает совершенно особое, поистине высокое место, и никто не знает истории её создания. Он написал её после раскрытия заговора 1825 года. Особое состояние, в котором он написал эту пьесу, продлилось всего несколько дней, а потом началось моральное падение поэта. — см. ниже комментарий П. А. Вяземского
	C'est le commencement d'une ere nouvelle dans la vie de Puszkin; mais il n'eut pas la force de réaliser ce pressentiment; le courage lui manqua pour régler sa vie intérieure et ses travaux littéraires d'après ces hautes idées; la pièce dont nous parlons erre au milieu de ses ouvrages comme quelque chose de tout-à-fait à part de vraiment supérieur, et dont personne ne connait'pas l'histoire. Il l'avait écrite après la découverte de la conspiration de 1825. L'état extraordinaire dans lequel il a commposé cette pièce n'a duré que peu de jours, et depuis ce moment commence la chute morale du poëte.
	— там же

Поэзия

	Не знаешь ты меня, мой образ страсть затмила, Но в глубине души есть всё, что сердцу мило: Сокровища любви, и преданности нежной, И грёз, что золотят наш рок земной мятежный. Но ты не видишь их. Так в бурях урагана Не видно нам на дне сокровищ океана: Прекрасных раковин и дорогих жемчужин, — Чтоб обнаружить их, свет яркий солнца нужен! — перевод М. А. Зенкевича
	Ty mię nie znasz, namiętność zaćmiła me lice: Ale spojrzyj w głąb duszy! Tam znajdziesz skarbnice Czułości, poświęcenia, łagodnej dobroci I wyobraźni, która ziemską dolę złoci. Dziś ich nie możesz dojrzeć. — Wszak i na dnie fali, Kiedy ją wicher zmiesza, kiedy piorun pali, Czyż widać kraśne konchy, perłowe jagody! Nim mię osądzisz, czekaj słońca i pogody!
	— «К Д. Д.» (Do D. D.), 1825

	Коль двое в салоне тут — гость и хозяйка, Смотри наблюдая: каков их привет? <…> Она… замечай-ка!.. Смеётся, но нехотя; он достаёт Часы из кармана и смотрит лукаво, Учтив, но в глазах-то заметна отрава, — Вставай и «прощайте» скажи; твой черёд! Желаю-де весело жить вам и здраво. — перевод В. Г. Бенедиктова
	Jeśli w salonie znajdziesz bawiących się dwoje, Zważaj czy cię z ukłonem, z rozmową uprzedzą <…>. Jeśli pani co wyraz zaśmiać się gotowa, Choć usta śmiać się nie chcą; jeśli panicz z boku Pogląda i zegarek dobywa i chowa, I grzeczność ma na ustach a cóś złego w oku: Wiész jak ich trzeba witać? Bywaj zdrów, bądź zdrowa;..
	— «К делателям визитов» (Do wizytujących), 1826

	Литва! ты милей мне своими лесами, Чем девы Салгира с своей красотою: Там счастья я знал, хоть трясины ногою Топтал; — здесь уныло брежу меж плодами. — перевод А. Пиотровского, 1861
	Litwo! piały mi wdzięczniéj twe szumiące lasy, Niż słowiki Bajdaru, Salhiry dziewice; I weselszy deptałem twoje trzęsawice, Niż rubinowe morwy, złote ananasy.
	— «Пилигрим» (Pielgrzym), 1826

	«Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он; Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась». — перевод А. С. Пушкина («Воевода»), 28 октября 1833
	»Ja, choć z takim zapałem tyle lat cię kochałem, Będę kochał i jęczał daleki; On nie kochał, nie jęczał, tylko trzosem zabrzęczał, Tyś mu wszystko przedała na wieki.«
	— «Засада» (Czaty)

	Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, — И удел мой страдать бесконечно! Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он — И ты всё предала ему вечно. — перевод А. А. Фета («Дозор»), 1846
	— то же

О Мицкевиче

• см. Евгений Баратынский, «К ***», февраль 1827

	Мы его получили от вас сильным, а возвращаем могучим.
	— Иван Козлов, слова друзьям Мицкевича перед отъездом того из Петербурга за границу, 1829

	Мицкевич, сосредоточив в себе дух своего народа, первый дал польской поэзии право иметь свой голос среди умственных депутатов Европы и вместе с тем дал ей возможность действовать и на нашу поэзию.
	— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь 1830

Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекавшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какою-то простодушною, только ему свойственною любезностью. <…> Наружность его была истинно прекрасна. Чёрные, выразительные глаза, роскошные чёрные волосы, лицо с ярким румянцем; довольно длинный нос, признак остроумия; добрая улыбка, часто являвшаяся на его лице, постоянно выражавшем задумчивость, — таков был Мицкевич в обыкновенном, спокойном расположении духа; но когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчётливою, блистательною, несмотря на то, что в кругу русских он обыкновенно говорил по-французски. Доказательством необыкновенных его способностей может служить лёгкость, с какою он усваивал себе иностранные языки. <…> вскоре по приезде в Москву Мицкевич почти не знал русского языка; через год он говорил на нём совершенно свободно, и, что особенно трудно для поляка, говорил почти без акцента, не сбиваясь на свой родной выговор. <…> Казалось, он прочитал всё лучшее во всех литературах. О каком бы поэте и славном писателе ни зашла речь, он знал его, читал с размышлением, цитировал его стихи или целые страницы.

— Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Н. А. Полевого», [1856]

Всё в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. <…> Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нём и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности, которые встречаются (и часто в совокупности) у некоторых поляков. При оттенке меланхолического выражения в лице, он был весёлого склада, остроумен, скор на меткие и удачные слова.

— Пётр Вяземский, «Мицкевич о Пушкине», 1873

	Мицкевич и Пушкин [с 1829 г. не видятся и не переписываются], но намагничивают друг друга издали, причём дружба пропитывается враждой и вражда до странности похожа на дружбу и любовь.
	— Виктор Виноградов

Исторически беспримерная и в высшей степени поучительная особенность польской литературы заключается в том, что её золотой век приходится не на эпоху политического расцвета, а наоборот — совпадает с годами национальной катастрофы. Творчество Мицкевича, Словацкого и Красиньского окрепло и расцвело в эпоху, последовавшую за разгромом 1831 года, вдалеке от родной земли, в эмиграции. Мы знаем, конечно, все отрицательные качества польской эмиграции <…>. Но и раздираемая внутренними распрями, порой погрязающая в интригах, очевидно, она всё-таки сохранила глубокое внутреннее здоровье и, может быть, приобрела ещё особую закалку, если три поэта, неразрывно с ней связанные, именно в эту пору вознесли польскую литературу на вершины, которых эта литература не знала прежде и никогда уже не достигала впоследствии. Всей своей жизнью они доказали неопровержимо, что необходимая писателю «родная почва» может быть заменена глубокой, творческой памятью о родине. Так жива, так сильна была в них эта память, что своим творчеством они как бы создали ту мистическую Польшу, тот миф о родине, который и до сего дня служит духовным фундаментом реальной, исторической Польши. В изгнании, среди кучки таких изгнанников, они с полным правом могли говорить от имени всего народа, воистину быть его посланниками перед лицом человечества.

— Владислав Ходасевич, «Иридион», 1936

	Не столько в силу исторической реальности, сколько благодаря прекрасным человеческим качествам Мицкевича «либерализм» в то время ассоциировался с «Польшей» — страной, которая в отдельные периоды своей независимости была не менее деспотической, чем Россия.
	It is owing rather to Mickiewicz's fine personality than to historical reality that the idea of "liberalism" became associated at the time with the idea of "Poland," a country that in some of its periods of sovereignty was as autocratic as Russia.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

… наша литература в течение двух веков пыталась исполнять функции, на которые никакая литература в принципе не способна: то есть выдумывать суверенное бытие, которого в то время не было. Отсюда в огромной мере брались варианты Мицкевичей и Словацких. Неизбежно отсюда! Они уже не могли выдержать и противостояли действительному миру таким образом, что полностью погружались в испарения собственного мистического кипятка.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Вкус и безвкусица», 1982)

	Мицкевич имел несколько поэтических извержений, а позже замолчал, как потухший вулкан.
	— Станислав Лем, «Мой Милош», 2001

Виссарион Белинский

У гения всегда есть инстинкт истины и действительности: что есть, то для него разумно, необходимо и действительно, а что разумно, необходимо и действительно, то только и есть. <…> Только какой-нибудь Мицкевич может заключиться в ограниченное чувство политической ненависти и оставить поэтические создания для рифмованных памфлетов; но это-то и достаточно намекает на «мировое величие» его поэтического гения: Менцель, верно, на коленях перед ним, а это самая злая и ругательная критика для поэта.

— «Менцель, критик Гёте», январь 1840

В прошедшем меня мучит <…> гнусное примирение с гнусною действительностию. Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения! Более всего печалит меня теперь выходка против Мицкевича, в гадкой статье о Менцеле: как! отнимать у великого поэта священное право оплакивать падение того, что дороже ему всего в мире и в вечности — его родины, его отечества, и проклинать палачей его, и каких же палачей? — казаков и калмыков, которые изобретали адские мучения, чтобы выпытывать у жертв своих деньги <…>. И этого-то благородного и великого поэта назвал я печатно крикуном!..

— письмо В. П. Боткину, 11 декабря 1840

… его действительно красноречивый, хотя и сумасбродный, голос точно обратил к себе на некоторое время внимание парижан, жадных до новостей; но к славянскому вопросу всё-таки не возбудил никакого участия. Известно, что французское правительство принуждено было запретить Мицкевичу публичные чтения, но не за их направление, нисколько не опасное для него, а чтобы прекратить сцены, не согласные с общественным приличием. Надо сказать, что в Париже есть некто г. Товьянский, выдающий себя за пророка и чудотворца <…>. Мицкевич уверовал в этого шарлатана, что доказывает, что у него натура страстная и увлекающаяся, воображение пылкое и наклонное к мистицизму, но голова слабая. Отсюда учение его носит название мессианизма или товьянизма, и ему следуют несколько десятков человек из поляков. Когда раз на лекции Мицкевич в фанатическом вдохновении спрашивал своих слушателей, верят ли они новому мессии, какая-то восторженная женщина бросилась к его ногам, рыдая и восклицая: верю, учитель! Вот случай, по которому прекращены лекции Мицкевича, и о них теперь вовсе забыли в Париже. Вообще в Европе мало заботятся о чужих вопросах…

— «Ответ „Москвитянину“», октябрь 1847

Александр Пушкин

	Ни один волшебник милый, Владетель умственных даров, Не вымышлял с такою силой, Так хитро сказок и стихов, Как прозорливый и крылатый Поэт той чудной стороны, Где мужи грозны и косматы, А жёны гуриям равны.
	— «В прохладе сладостной фонтанов…», октябрь—ноябрь 1828

	Недавно Жуковский говорит мне: «Знаешь ли, брат: ведь он заткнёт тебя за пояс». — Ты не так говоришь, — отвечал я: — он уже заткнул меня.
	— беседа с К. А. Полевым, февраль—март 1828

	… поехал бы я [за границу] разве для того, чтобы познакомиться с великими людьми; но я знаю Мицкевича и знаю, что более великого теперь не найду.
	— беседа с кем-то

• см. «Он между нами жил …», 11 августа 1834

О произведениях

Третьего дня провели мы вечер и ночь у Пушкина <…>. Мицкевич импровизировал на французской прозе и поразил нас, разумеется, не складом фраз своих, но силою, богатством и поэзией своих мыслей. Между прочим, он сравнивал мысли и чувства свои, которые нужно выражать ему на чужом языке, с младенцем, умершим во чреве матери, с пылающей лавой, кипящей под землёй, не имея вулкана для своего извержения. Удивительное действие производит эта импровизация. Сам он был весь растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами.

— Пётр Вяземский, письмо В. Ф. Вяземской, 2 мая 1828

Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает наизусть поэму, им уже написанную. <…> По мнению критика, после «Пророка» начинается нравственное падение поэта. <…> Видимо, Мицкевичу всё хотелось бы завербовать Пушкина под хоругвь политического мистицизма, которому он сам предался с таким увлечением. Мудрено понять, как поэт в душе и во всех явлениях жизни своей, каковым был польский поэт, мог придать какому-нибудь отдельному стихотворению глубокое значение переворота и нового преобразования в общем и основном характере поэта. <…> В жизни поэта день на день, минута на минуту не приходится. Одни мелкие умы и тупоглазые критики, прикрепляясь к какой-нибудь частности, подводят её под общий знаменатель. Далеко не таковы были ум и глаза Мицкевича. Но дух системы, но политическое настроение отуманивают и самые светлые умы…

— Пётр Вяземский, «Мицкевич о Пушкине»

«Конрад Валленрод» <…> полностью переведён на русский язык, помнится, дважды, если не трижды. Ни одного из этих переводов нельзя дочитать. В лучшем случае — всё стёрто, сплющено, лишено энергии, силы, остроты, глубины. В худшем — просто переврано, искажено, обессмыслено. О стихе же и говорить нечего. <…> мысль Мицкевича совершает полный оборот: от политического восхваления Валленрода, через сознание его нравственного падения, к последнему оправданию за то, что он самую душу свою погубил во имя родины. <…> В поэме, на большой глубине её, скрыта вся правда о Валленроде. В своих политических призывах Мицкевич об этой правде молчал. Взваливал на себя огромную тяжесть: знать, но молчать. Веровал, что и ему, как Валленроду, этот грех простится за великую любовь к родине. Проповедовал страшную злобу, коварство и ненависть — во имя любви.

— Владислав Ходасевич, «Конрад Валленрод», ноябрь 1927

	Слёзы, пролитые над Паном Тадеушем, словно впитались в поэму, сами сделались частью её, придали ей некий ореол, и таким образом, незамысловатая история шляхетских распрей стала воистину национальным эпосом: скорее в силу переживаний, связанных с нею у автора и у ряда читательских поколений, нежели в силу её собственной внутренней значительности.
	— Владислав Ходасевич, «К столетию Пана Тадеуша», 1934

… что у нас считается лучшим. Мицкевич: Руки, за народ сражающиеся, сам народ отрубит, Славные имена для народа — народ забудет. Всё пройдёт. После грохота, шума, труда Наследство получат тихие, серые, мелкие люди. <…> В четверостишии вместилась ВСЯ социология. Такое короткое замыкание с крайним конфликтом, на мой взгляд, возникает достаточно редко, ибо, как правило, правда, столь выразительно точная и с таким четко выраженным ужасающим диапазоном значений, <…> для поэзии не характерна. Философия, которой пропитывают поэзию или которая переводится на язык поэзии, всегда воспринимается мною как некая разбавленная, туманная, вторичная, но именно такая годится для перевода на язык прозы, причём оказывается, что в ней не было заключено что-либо интеллектуально стоящее.

— Станислав Лем, «О Лесьмяне с отступлениями», 1997