Видок Фиглярин (История одной литературной репутации)

«Видок Фиглярин (История одной литературной репутации)» — статья Абрама Рейтблата 1990 года о Фаддее Булгарине, ставшая основой нескольких монографий автора. Названа по именованию того в эпиграмме А. С. Пушкина.

Цитаты

Писать о Булгарине трудно. Русская литература, ставшая совестью и самосознанием нации, заместившая и философию и политику, значит для нас так много, что литературные ценности давно уже перешли в разряд предельных. И если Пушкин, «солнце русской поэзии», в результате, по выражению Аполлона Григорьева, — это «наше всё», то Булгарин вследствие того же фильтрующего исторического процесса отошёл на противоположный полюс — это, если мыслить аналогичными формулами, — «ночь русской поэзии», «наше ничего». Как в Пушкине воплощены все высочайшие эстетические и этические ценности, так Булгарин стал символом абсолютного зла, аморальности и литературной бездарности. <…> Естественно, что давно уже любая попытка изучать Булгарина воспринимается как прямая или косвенная его реабилитация. <…> Кроме того, начиная анализировать деятельность Булгарина, сталкиваешься со слабой разработанностью фактографической базы: в биографии «зияют провалы», одни утверждения мемуаристов противоречат другим, сам Булгарин, не отличавшийся щепетильностью при изложении собственной биографии, постоянно приводит разные даты, по-разному интерпретирует одни и те же свои поступки. <…> никто не взял на себя труд критически сопоставить данные различных источников и хотя бы в общих чертах реконструировать его биографию. М. Лемке, из известной книги которого обычно черпаются сведения о Булгарине, писал не научную работу, а памфлет, стремясь не понять его, а в очередной раз дезавуировать, и не осуществлял критическую проверку разнородных и зачастую противоречивых источников, а выбирал наиболее порочащие Булгарина сведения. <…> сложность и противоречивость самого Булгарина. Когда начинаешь знакомиться с его произведениями и письмами, с воспоминаниями о нём и биографическими документами, образ его постоянно «ползёт», «собрать» его и придать ему целостность чрезвычайно трудно. Посмотришь с одной стороны — перед тобой просветитель, искореняющий пороки и исправляющий нравы. Посмотришь с другой — видишь меркантильного издателя, превыше всего ценящего деньги. Только что перед тобой был прямодушный отставной улан, друг А. Бестужева и Грибоедова, и вот уже на его месте циничный доносчик, дающий советы по организации тайной слежки. Патриот Польши, много сделавший для пропаганды её культуры в России, он резко обрушивается в своей газете на восставших земляков и подсказывает, как лучше вести военные действия против них. Подобных контрастов в булгаринской биографии много, причём только маскировкой и двуличием их не объяснишь. Но к «трудному» Булгарину находят лёгкий подход — его не изучают, а лишь осуждают, постоянно воспроизводя нехитрый набор ходячих мнений и слухов. — начало

… лишь кратко перечислю, что Булгарин сделал в русской литературе. Он выпускал первый специальный журнал, посвящённый истории, географии и статистике «Северный архив». Совместно с Н. Гречем создал первую частную газету с политическим отделом («Северная пчела») и редактировал её более 30 лет. Выпустил первый отечественный театральный альманах («Русская Талия»), где впервые «провёл в печать» отрывки из «Горя от ума». Он — автор первого русского романа нового, «вальтер-скоттовского» типа, имевшего громадный успех («Иван Выжигин»), один из зачинателей исторического романа («Димитрий Самозванец» <…>). Одним из первых ввёл в русскую литературу жанры нравоописательного очерка, утопии и антиутопии, «батального рассказа» и фельетона. И самой своей редакционно-издательской деятельностью, и многочисленными выступлениями в защиту писательского профессионализма Булгарин во многом содействовал уходу от дилетантизма и профессионализации русской литературы. Он спас рылеевский архив и в дальнейшем опубликовал некоторые его произведения, помогал Грибоедову, заключённому после восстания декабристов в крепость, хлопотал за братьев Бестужевых, сосланных в Сибирь, защищал Мицкевича от политических обвинений, угрожавших репрессиями, и помогал ему получить разрешение на выезд из России. Булгарин немало сделал для пропаганды польской литературы (и культуры) в России (ему, в частности, принадлежит первый на русском языке очерк по истории польской литературы).

Биография Булгарина поражает причудливыми извивами и поворотами. Для Булгарина жанр плутовского романа, к которому он не раз обращался в своём творчестве, не только литературная традиция; он сам, подобно плуту-пикаро, прошёл «огонь, воду и медные трубы», с лёгкостью перемещался в географическом <…> и социальном <…> пространстве, общался с представителями самых разных социальных слоёв и приобрёл в результате богатейший и многообразнейший жизненный опыт. Сближает его с героем плутовского романа и тот факт, что при внешней инициативности он всегда стремился не переделать окружающую среду, а приспособиться к ней, действовать в зависимости от обстоятельств.

Помимо чисто личных качеств (литературная одарённость, богатый жизненный опыт, трудолюбие) в успехе Булгарина играют свою роль и обстоятельства более общего характера. Булгарин оказывается в уникальном положении «своего чужака»: он хорошо изучил богатый литературный опыт и традиции польской и французской литературы, не будучи в то же время чуждым русской культуре. Это «срединное» положение помогает ему успешно вводить в русскую литературу довольно широко практиковавшиеся за рубежом, но здесь новые или уже значительно подзабытые жанровые и тематические образцы, а также формы организации литературной жизни (во многом сходным было положение его друга-врага О. Сенковского). В то же время Булгарин был наделён чуткостью по отношению к запросам времени, к тому, чего сегодня требует здешняя публика. Хорошо ощущая «время и место», он вводит чужое не напропалую — что попадётся, а именно то (и в таких формах), что может обеспечить успех.

Настаёт 1825 год. Булгарин и его друг Греч — «либералы». <…> По слухам, Булгарин был на Сенатской площади и, стоя на камне, кричал: «Конституцию!», а когда начался разгром восстания, бросился в типографию Греча и стал разбирать набор, по всей вероятности, революционных прокламаций. Даже если это и выдумка, показательна сама возможность подобного слуха применительно к Булгарину. Представим на минуту, что восстание закончилось бы победой декабристов. Я думаю, что Булгарин поддерживал бы революционное правительство, стал бы одним из самых «передовых» и «либеральных» публицистов, ратуя за буржуазные реформы, причём в этом своём вольнолюбивом порыве писал бы искренне, в соответствии со своими… ну, не убеждениями, но, скажем так, мнениями.

Отношения Булгарина с III отделением трудно определить однозначно. Он не был ни штатным сотрудником, ни платным его агентом, скорее экспертом, своего рода доверенным лицом. Для III отделения он подготовил ряд докладных записок на такие темы, как политика в сфере книгопечатания, цензура, распространение социалистических идей в России <…> и т. п. Нужно подчеркнуть, что в большинстве своих заметок Булгарин давал общую характеристику проблемы, не упоминая конкретных имён либо характеризуя их со стороны общественного положения, образования, интеллекта, но не оценивая их политических убеждений и отношения к правительству.

Булгарин — это, пожалуй, первый в русской литературе случай описанного Д. Оруэллом двоемыслия <…>. Начиналась николаевская эпоха, с её тотальным контролем <…>. Булгарин одним из первых понял это, в очередной раз «покорился судьбе» и стал быстро приспосабливаться. <…> булгаринские черты, готовность так или иначе сотрудничать с властью и в случае необходимости «наступать на горло собственной песне» была присуща многим. Я думаю, что через это явление можно «подступиться» к Булгарину, понять его не как патологического мерзавца, урода в литературной семье, а как закономерное порождение определённой социально-психологической ситуации. <…> Он действительно был не рядовым осведомителем, а «философом» слежки.

Смерть Булгарина в 1859 году в условиях резко изменившейся ситуации, вызванной общественным подъёмом второй половины 50-х годов, была встречена почти полным молчанием <…>. [К 1870-м] Булгарин вообще выпадает из учебников по истории русской литературы <…>. В литературной критике его имя встречается, напротив, очень часто, однако здесь оно употребляется только для оскорбительных сравнений, подчёркивающих наклонность к доносам или, в лучшем случае, архаичность литературных ориентаций. Только «публика» продолжала «держаться» за Булгарина. Правда, его аудитория изменилась: подобно романам Загоскина и Лажечникова, теперь булгаринские книги циркулировали в детской и низовой читательской среде, где вплоть до конца XIX века были чрезвычайно популярны. Однако отсутствие переизданий и здесь «стирало» память о Булгарине. <…> В России уже с начала XIX века одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям. «Чистые художники» <…> долгое время существовали на обочине литературы и с большим трудом отстаивали своё место на литературном Парнасе. Ещё труднее приходилось тем, кто, как Писемский или Лесков, выступил с критикой освободительного движения. Они лишь в последние годы безоговорочно вошли в пантеон классиков. Булгарин же, который не просто служил власти, но напрямую сотрудничал с тайной полицией, даже и имея большое литературные заслуги, всё равно не имел бы никаких шансов. Сделав ставку на поддержку социальных сил (царь, политический сыск, сановники) и на 15-20 лет победив таким образом в литературной борьбе, он не учёл действия культурных факторов. Проиграв при жизни, «литературные аристократы» победили после смерти.