Смотритель (Пелевин)

«Смотритель (Секретный мемуар см. Алексиса Второго, Далай-Папы и Великого Магистра, с воспоминаниями, размышлениями и красотами речи и фигурами ума)» — мистико-философский роман Виктора Пелевина с элементами сатиры. Первый том опубликован 3 сентября 2015 года, второй — 29 сентября.

Том 1. Орден жёлтого флага

«Я специально упоминаю навоз», продолжал Франц-Антон, «потому что заметил — при диспутах со жрецами материи именно эта субстанция отчего-то действует на их воображение самым непобедимым образом…» — I

Стыд — удел тех, кто вынужден скрывать под одеждой безобразие. Но красивые женщины, раздеваясь, всё равно имитируют смущение и прикрываются ладонями, чтобы вдобавок к телу невзначай обнажить перед клиентом ещё и кусочек стыдливой, непорочной и бесконечно прекрасной души. — V

Бритую голову <…> покрывали вытатуированные букли парика, как принято у монахов Жёлтого Флага. — V

Обтекаемые гондолы ветряков, транслирующих Ангельскую благодать, казались не человеческой присоской к силе ветра, а, наоборот, могучими моторами, удерживающими разбухший монгольфьер нашего мира в небе. — VII

— Напугать детей или подданных несложно. А вот распугать… или отпугать… В общем, назад уже нельзя. Видишь, Безличество, от слова «пугать» нельзя даже образовать обратный по смыслу глагол. Что ни делай, будешь только пугать сильнее и сильнее. — XI

На [ангела] было страшно смотреть. Он казался расплавленным металлом, залитым в тонкую стеклянную форму — и каждый раз, когда его руки или крылья делали какое-нибудь движение, металл как бы крошил стекло прежней формы — и ненадолго застывал в новой. — XI

II

{{Q|Glück по-немецки — «счастье». <…> эта валюта обеспечена не хранящимся в банке золотом, не льющейся в мире кровью и не экспортируемым в другие земли хаосом, как в разные времена практиковали менялы Ветхой Земли, — а непосредственно переживаемым счастьем. Известный объём счастья может быть экстрагирован из монеты любого достоинства с помощью простейшего устройства, глюкогена, продающегося обычно за символическую сумму — ровно один глюк. Сама монета чернеет, и на ней проступает символ «C» — то есть «погашено». После этого она годится лишь на переплавку — её больше не примут ни люди, ни торговые машины.

Чем старше мы становимся, тем меньше радости в такой процедуре — богатому старику она напоминает щекотку, даже не особо приятную. Поэтому взрослые редко возгоняют глюки в счастье просто так, а копят их и копят — чтобы купить какую-нибудь ерундовую вещь, которая, по их мысли, и должна принести им то самое счастье. Любому ребёнку, однако, ясна глупость подобной трансакции, следующая из уравнений духовной физики: в покупаемом предмете не может заключаться больше счастья, чем в расходуемых на него глюках, ибо часть содержащегося в монетах счастья будет неизбежно потрачена на социальное трение и прочие издержки.

Он взял у судьбы награду натурой, ибо происходил из гвардейских офицеров и больше всего в жизни ценил её влажную корневую суть.

… многочисленных экзотических титулов Смотрителя; самым же красивым из них мне казалось слово «Неботрога»).

… с богословской точки зрения при обращении к Далай-Папе уместны три титула: «Ваше Переменчество», «Ваше Безличество» и «Ваше Страдальчество».

Смотритель с некоторым усилием встал, поднял подбородок и закрыл глаза. Его плечи несколько раз дрогнули, и он замер. Мне показалось, будто он превратился в собственную куклу. А потом я понял — вовсе не показалось. Теперь передо мной действительно стояла стандартная кукла Смотрителя, вроде тех, что украшают храмы Единого Культа. Это был впечатляющий способ завершить аудиенцию.

«В седой служебной бороде без знаков доблести и чина», — вспомнил я строчку из какого-то юмористического стиха.

— Однажды, <…> я увидел огромный взрыв, с которого всё началось. Мне стало очень грустно. Я понял, что видел ту самую смерть Бога, которую тайком оплакивает столько монастырских философов и поэтов. Ведь то, что взорвалось, не может существовать одновременно с получившейся из взрыва вселенной…

III

В какой-нибудь из древних земных империй было бы невозможно выдать себя даже за захудалого князя. Уйма людей сразу задалась бы вопросом, почему они не знают вас с детства. Но социальный горизонт Идиллиума обладает удивительной пластичностью — чтобы не сказать дырявостью.

Неофициально это место называли «Красным Домом» — из-за династического убийства, якобы совершенного там век или два назад (Галилео называл это выдумкой дворцовых стилистов, считавших, что над каждой из резиденций де Киже должно довлеть небольшое декоративное проклятье).

Первым подарком был поющий Франклин «с расширенным репертуаром» <…>. Он стоял перед своим знаменитым изобретением — стеклянным органчиком colour revolution, собранным из множества прозрачных разноцветных цилиндров, вставленных друг в друга.

… авантюриста Базилио ди Чапао, написавшего на склоне дней трактат о медитации «К Ниббане на одном дыхании».

В духовной табели о рангах «невозвращенец» (или «зауряд-архата», но так говорят реже) — это чин духовного совершенства, непосредственно предшествующий архату.

Ветряки были самые современные, из тех, где мантры на барабанах написаны в сто восемь слоёв, поэтому благодати хватало не только для турбин, но и для освещения с обогревом.

Моими новыми друзьями — к счастью, ненадолго — стали дети бюрократов и чиновников, вынужденные жить в столице. Это были купающиеся в роскоши бездельники <…>. В их среде было принято <…> яростно прожигать жизнь (стараясь, впрочем, чтобы дыма было поменьше, а огонь не перекинулся на казённую мебель)…

Действующие на сознание препараты и вправду напоминали пупочный пирсинг, только гнойные раны в этом случае появлялись не на животе, а в мозгу.

Я пробовал кататься по морю на огромной галере, за веслами которой сидели двести двадцать два гребных голема. Их оживлял боцман-ребе, весь растатуированный синими древнееврейскими заклинаниями (вместе с межстрочными пустотами эти надписи удивительно походили на тельняшку, обтягивающую его потный торс). Но мне так и не удалось толком пообщаться с беднягой, потому что он всё время метался по трюму с миской жидкой глины в одной руке и печатью в другой: такое количество гребцов требовало постоянного ухода. В трюме было мрачно; наверху, конечно, галера выглядела получше. Но големы в трюме потребляли куда больше благодати, чем простой мотор с винтом — это отдавало расточительством и позволяло плавать лишь вдоль берега, где стояли мощные ветряки.

Я исследовал и другие доступные высокопоставленному человеку излишества — но в них тоже не было ни радости, ни смысла. Они, возможно, возникали в процессе длительного и тесного (пусть даже заочного) общения с группой людей, разделяющих те же подходы к жизни. Надо было постепенно ввинтиться в их круг, впустить их мнения в свою душу, вступить в подковёрную борьбу. Тогда, действительно, лишние десять метров палубы или три метра аэрокабины наполнялись живым эмоциональным смыслом. Но что-то отвращало меня от удовольствий, семена которых следовало подсаживать в свою голову подобно тому, как эпидемиолог прививает себе дурную болезнь. Выходило то же самое, что с наркотиками — только здесь за временное умопомешательство приходилось платить не физическим здоровьем, а душевным.

… я горько жалел, что мои детские тренировки в концентрации прекратились в двенадцать лет, когда меня произвели в шивы Жёлтого Флага — и отрезали полосатым государственным шлагбаумом от блаженного пространства абсорбций.

— Пятьсот архатов с первого буддийского собора постигли все-все. Мир больше не способен был обмануть лучших учеников Будды даже во сне. Но они не имели детей. В отличие от индусских браминов, которые хоть и не могли состязаться с архатами в понимании истины, но зато плодились как кролики. Отсюда <…> и упадок буддизма в средневековой Индии. Постоянная деградация человеческого мира неизбежна, ибо лучшие рождающиеся в нём существа мечтают лишь об одном — покинуть его безвозвратно. Игрок, понявший, что заведение жульничает всегда, встаёт из-за стола. Рано или поздно в человеческом мире остаются только тупо заблуждающиеся особи, подверженные самому убогому гипнозу. И не просто подверженные, а с радостью готовые передавать гипноз дальше, превращаясь в его <…> хот-споты.

«Счастье» — просто химическая награда амёбе за то, что она делится.

Я <…> принял анонимное участие в конкурсе сочинений на приз Оккама, ежегодно проводящемся под патронажем Жёлтого Флага («сто тысяч глюков тому, кто найдёт в этом мире хоть одну реальную сущность»).

… мне попалась под руку книжка маркиза де Ломонозо «Математика и любовь» <…> — он искал совершенную спутницу. Он пришёл к выводу, что в строгом смысле проблема не имеет решения — но бывают, как он выразился, «страстные сближенья». Его склонность к математике подсказала ему оригинальный подход к вопросу. Он разложил идеальную женщину в ряд Фурье (так звали старинного математика, славившегося большим числом любовниц — как уверяет исторический анекдот, они даже стояли в очереди к его дверям, откуда и возникло это выражение). В результате у маркиза де Ломонозо появилось три подруги: <умная, добрая, красивая>. <…> Но в своём воображении он сплавлял их в одно-единственное совершенное существо, обладавшее умом первой, отзывчивостью второй и красотою третьей. <…> Вот несколько запомнившихся мне цитат из де Ломонозо: «Лёгкое усилие воображения, которого требует метод Фурье, окупается тем, что становишься любовником практически совершенного существа. Может быть, такие женщины и есть где-то на самом деле, но их цена безмерна — и расплачиваться за такую любовь придётся всей жизнью. Причём плату нужно будет внести авансом, без всяких гарантий. Любовь по Фурье даёт практически тот же результат, но без серьёзных рисков и с гигантской скидкой…» «Тому, кто сомневается в моих выкладках, предлагаю внимательно рассмотреть последовательность событий, из которых состоит „любовь“. В минуты страсти мы не беседуем с нашими любимыми на умные темы <…>. Когда мы ведем с ними серьёзный тяжёлый разговор, мы уже не воспринимаем их как объект желания. А если нам нужно чуть-чуть человеческого тепла, мы тянемся к нему — и забываем на время и умствования, и страсти. Мы употребляем все эти элементы по очереди, и никогда — одновременно. Любовь по Фурье просто синтезирует тот же конечный опыт из раздельно доставляемых на дом ингредиентов…» «Разница как между оригиналом картины и очень похожей подделкой, сказал мне один из друзей, чьим мнением я дорожу. Я ответил так — если это и подделка, то она висит на стене в том же самом месте и выглядит так же. То есть оказывает на органы чувств то же в точности действие. Признать это мешает лишь эго, желающее непременно „обладать оригиналом“. Хочешь быть счастлив, тщеславный человек, — усмири гордыню…»

IV

… любовь маскируется под нечто другое, пока её корни не достигнут дна души и недуг не станет неизлечимым. До этого момента мы сохраняем легкомыслие — нам кажется, мы всего-то навсего встретили забавное существо, и оно развлекает нас, погружая на время в весёлую беззаботность.

Юка была фрейлиной «Зелёные Рукава» — или, как говорят в светских кругах, «зелёнкой». Красота этих существ совершенна настолько, что из приманки превращается в оружие страшной силы. Про «зелёнок» почти ничего никому не известно, и они тщательно поддерживают вокруг себя ореол тайны — к тому же их очень мало, и не всякий поседевший в салонах светский лев может похвастаться, что хоть раз видел одну из них своими глазами. Их выращивают в специальном заведении, как ассасинов или янычар — но обучают не убивать, а, наоборот, возвращать интерес к жизни. <…> Любовь, помимо всего прочего, — великий катализатор служебного рвения, особенно с учётом того, что доступ к «зелёнкам» обычно теряют вместе с высокой должностью. А за глюки эту привилегию купить нельзя (говорят, впрочем, иногда можно купить должность). «Зелёнок» воспитывают точно так же, как девушек из благородных домов — только результат бывает не в пример лучше: дисциплина в их школе военная, и никаких послаблений им не дают. <…> «Зелёнке» можно доверять абсолютно — она скорее умрёт, чем предаст своего господина. Их учат отдавать не только тело, но и душу. Они делают это бестрепетно и честно, с самоотверженной улыбкой шагая из своего сурового гнезда навстречу судьбе <…>. В общем, «зелёнки» — не гейши, а самураи любви.

Мне, кстати, ужасно не нравятся эти альбомы. Сразу видно, что готовят их для всякого старичья. Молодой человек хочет отчётливо понимать, с кем он будет иметь дело — и предпочёл бы фотографию полицейского типа, максимально упрощающую опознание: анфас, профиль и полные проекции тела с минимумом одежды. А вот пожилого слугу народа, привыкшего к работе с бумагами, видом голого тела не удивить — он, как выразился кто-то из монастырских писателей, видел и женщин с начисто содранной кожей. Его угасающее воображение подобно рыбе, прячущейся возле илистого дна: чтобы зацепить её, крючок нужно забрасывать со множеством хитростей. Поэтому стилисты Оленьего Парка составляют сюжетные композиции, где их нежные героини наряжены то музой (с непременной лирой), то воительницей из Старшей Эдды (с подозрительной в символическом смысле булавой), то пастушкой (метафорично гладящей пожилого барана), то маляршей на стройке — и всё это было в альбоме.

Я понял, что через день или два это совершенное существо самоотверженно выдернет из сердца предохранитель и швырнёт себя под ноги какому-нибудь проворовавшемуся до трансцендентности министру путей сообщения.

… кто-то очень высокопоставленный из аппарата безопасности — из тех слуг Идиллиума, которых и вправду может спасти только ангел с грузоподъёмностью строительного монгольфьера.

… бедняжек привозят заказчику в закрытом паланкине зелёного цвета, похожем на большую коробку конфет <…>. Паланкин был запечатан большой красной пломбой в виде сердца. Получателю полагалось срезать печать непорочности и чистоты лично.

Надо же, «мой господин»… Меня так не называли даже свиньи, которых я пас.

Её красота была почти физически невыносима — словно гипнотический луч, которым природа лишает разума и воли бедных самцов, включили на такую мощность, что он мог уже прожигать стены и сбивать небольшие летательные аппараты. <…> Она наверняка знает свою силу, думал я. Может быть, их тренируют на смертниках…

Все её служебные качества, в сущности, были высочайшими моральными достоинствами, которыми обладает мало кто из людей — разве что святые. Бедняжке просто не оставили другого выбора кроме полной самоотдачи. Когда-то китайским женщинам бинтовали стопы, чтобы их ноги оставались маленькими — и женщина превращалась в сексуальную игрушку. А это была бинтованная душа.

Она не смотрела на меня как на ступень к чему-то большему, как большинство профессиональных молодых красавиц, наперегонки катящихся к финишу в своих заколдованных тыквах.

Внутренняя жизнь человека сводится к тому, что он много раз в минуту перебегает из одной безысходности в другую, даже не осознавая этого процесса. А если у него возникает чувство, что в каком-то мгновении стоит задержаться, он тут же покидает его, чтобы написать стихотворение на тему «остановись, мгновение…»

VI

У меня забрезжила догадка, что Юка всё-таки применила своё искусство обольщения — но я не мог понять, как она это сделала. В лучшем случае она бросила по ветру крохотное семечко, а шипастую ядовитую розу вырастил из него мой собственный ум, причём совершенно для меня незаметно. Я начинал понимать, что в этой области мне не стоит состязаться с Юкой: нападать с веником в руке на гладиатора в полном боевом облачении как минимум неразумно. Я даже не видел, как она наносила удары. Я мог только угадать по перепаду своих чувств, что её невидимое и неощутимое лезвие в очередной раз прошлось по моему сердцу.

— Вас учат не только превращать мужчин в свиней, а ещё и лишать этих свиней остатков самоуважения. — Юке

—… не правда ли, это очень по-женски — ударить три раза в лоб, а потом просить покарать. <…> За это мы их и любим, — сказал Смотритель. — Они как бы делают мир добрее своей наивностью. Мы думаем — если эти трогательно нелепые существа ухитряются выживать рядом с нами, может быть, наш мир совсем не такое жестокое место, как мнится? Только постигнув, насколько хитра эта бесхитростность, понимаешь, до чего безжалостен мир на самом деле.

— Исторические события, как там говорят, происходили одно за другим, постепенно пряча точку бифуркации под пеплом империй и перхотью демократий. Видишь ли, главная проблема Ветхой Земли — это слишком много истории. Слишком много инерции. У всего там был прецедент.

— … мы едем на дилижансе творения зайцами, прячась на заднике от кондуктора… Суть законов воплощения проста — нам нельзя высовываться. Но пока нас не видно в тени Ветхой Земли, мы можем делать что хотим.

IX

— Это не играет роли. Никакой вообще. Мы сейчас вынуждены гадать по пятнам кофейной гущи, а ты пытаешься объяснять, где купил кофейник…

Ангелы <…> были на редкость злоязычны и ехидны. Они походили на старых монахов: на тех часто остаётся отпечаток длительного воздержания — своего рода едкая накипь от алхимической возгонки, возникающая на стенках души.

Пол под моими ногами накренился, я взмахнул руками, и вселенная перевернулась опять. Все произошло так быстро, что я даже не успел упасть — вернее, потеряв равновесие в одном месте, удержал его в другом. Но теперь я заметил грань, отделявшую один мир от другого. Это было странно и жутковато — словно память о крайней быстроте этого кувырка рождалась уже в новом мире, а в старом осталось бесконечно долгое падение в чёрную бездну ума — и холодные мысли и планы, заполнявшие забытую вечность.

X

Я понял, что я в Михайловском замке. Я стоял в большой круглой комнате с высоким сферическим потолком, покрытым прямоугольными углублениями-кессонами — напоминавшими не столько римский Пантеон, откуда они были скопированы, сколько вафельный торт. Возникало это кондитерское чувство главным образом из-за помпезной золотой отделки, как бы говорившей недоверчивому миру: «Мы — империя не со вчерашнего дня, а минимум с позавчерашнего». У стен стояли золочёные диваны и стулья с персиковой обивкой. Над ними висели портреты павловских времён — пепельные волосы румяных прозерпин, парики и крестики забытых асмодеев… <…> Но таков был вкус позднего восемнадцатого века, уже тянувшегося, как изящно выразился один монастырский искусствовед, «к строгой имперской линии, проступающей сквозь голый абсолютизм разоблачённого барокко». Наверно, искусствовед хотел сказать: стоило прибыть императору с большими батальонами, как все заметили, что король голый. Кто это, кстати, первым сказанул про голого короля? Кажется, госпожа де Монтеспан? Дура, он потому и голый, что сейчас драть тебя будет… <…> В центре комнаты высилась круглая малахитовая тумба. На ней полагалось бы стоять какой-нибудь огромной драгоценной вазе — из тех, что покорные уральские гномы вырезали в своих подземельях во славу жирной немецкой узурпаторши.

… мутную и нищую канцелярию. В воздухе чувствовалась непередаваемая затхлость — даже не в воздухе, а в самом пространстве: оно было как бы прогнижено насквозь отпечатками множества недобрых душ, давно уже отлетевших в худший мир. Словно здесь столетие за столетием варили и ели кислые щи, думая о всякой мерзости, — а потом кто-то положил в кастрюлю яд, все едоки померли, но их тёмные мысли так и остались висеть в воздухе. Главным, однако, была не эта вековая затхлость, а невыразимое ощущение распада, куда более фундаментального, чем материальный.

Устройство напоминало таблицу для проверки зрения <…>. Такое произведение искусства вполне мог бы создать какой-нибудь прогрессивный художник — протестуя, например, против «растления невинных душ в гареме языка».

— Эктоплазма, из которой вы состоите, еле заметно меняет электропроводность воздуха рядом с буквой, и это фиксирует мой прибор. Он очень чувствителен, поэтому я могу общаться с вами только ночью, когда электромагнитные поля вокруг несколько угасают. Мой собственный компьютер не мешает, он экранирован. Поэтому он, собственно, такой старенький — дешевле было бы купить новый, чем поддерживать этот на плаву. Но новые всё время стучат… в смысле — кому-то что-то докладывают, радируют в десять разных разведок и поэтому постоянно что-то излучают.

Как открыли недавно наши историки, смещение Павла произошло по типичной для русских революций схеме: английский посол напоил нескольких офицеров и велел им убить государя — что те, как и положено русским европейцам, немедленно исполнили. Замечу кстати, что на этом убийстве, по большому счёту, и прервался европейский вектор развития России — страна наша стала опять сползать в еврозавистливую азиатчину.

Том 2. Железная бездна

	И Андрей закричал: «Я покину причал, если ты мне откроешь секрет!» И Сиддхартха ответил: «Спокойно, Андрей, Никакого причала здесь нет…»
	— Ветхая Земля, неизвестный автор

— Я до этого и не подозревал, что он le bougre, или, как говорят у них в казарме, жопник. А ведь я присматриваюсь к людям… Верно, впредь надо будет принюхиваться. — I

Как одинок я среди здешних осин, на каждой из которых висит по хорошему иуде! — I

На войне и в любви Чингисхан мыслил табунами… — I

Стены коридора покрывал рисунок, напоминавший не то узоры дамасской стали, не то арабскую вязь: словно это был особый сиреневый мрамор, каждый срез которого становился страницей священного текста. — XI

В общем, кто ищет, чего бы испугаться, тот всегда найдёт. — эпилог (от строки песни «Весёлый ветер» В. И. Лебедева-Кумача)

«Мы до последнего держимся за свою боль, справедливо подозревая, что она и есть мы сами и, если отнять её у нас, мы больше нигде себя не найдём. Поэтому к свободе мало кто спешит, а кто обрёл её, на всякий случай помалкивает» — эпилог

II

Это действительно походило на танец с партнёршей — огромной, как гора, и весящей столько, что торопить или удерживать её было бесполезно. Следовало подлаживаться под её темп — но если удавалось на миг стать с ней одним, она послушно двигалась туда, куда её направляло легчайшее касание перста. Отчего-то мне казалось, что в мемуарах Моисея, когда их найдут, будут описаны очень похожие взаимоотношения и с Красным морем, и с Иеговой Четырёхбуквенным.

… он был тщательно выбрит. Но в парик, выколотый на его коже, добавилась татуированная седина.

— Память — и личная, и историческая — это просто колода карт. Если к ней приближается шулер, мы можем за пять минут переехать в другой мир. А шулера треплют эту колоду, вырывая её друг у друга, всю историю человечества. — Историки говорят, у них все ходы записаны, — сказала я. — Конечно, — ответил Менелай. — Кто бы сомневался. Но почему-то на той же самой колоде. — А что, другой нет? Менелай развёл руками. — Увы. Человеческому уму негде бросить якорь.

… коробка бисквитов «Сны Горного Старца» с изображением бородатого ассасина, спящего среди голубых роз. Кажется, владельцем пекарни, где делали это печенье, был известный солик, рухнувший было в пучину зла, но нашедший в себе силу выбраться из личной бездны и стать кондитером. — вероятно, реминисценция на «Ассасина»

III

Сосланные реки в ледяных кандалах.

… гравюра <…> изображала так называемую «по́рочную избу» — такие, как следовало из разъяснительного текста, ставились когда-то на каждой почтовой станции, чтобы ссыльные, бредущие к ледяной смерти, могли получить по дороге очередную порцию розог. Перед избой стояло корыто водки, откуда палачи пили перед экзекуцией, и громоздилась груда костей, похожих на скелет кита (сосланного, подумал я, за неловкий взмах хвоста в петербургском зоологическом саду — и засечённого пьяными эвенками насмерть).

IV

— Это должно отучить тебя от замашек всемогущего творца. Комплекс Элохима лечится только второй бритвой Оккама. <…> Не следует создавать новые сущности без любви. Все, что ты натворил, останется с тобой навсегда — хотя бы в виде укоров совести… — ср. с «мы в ответе за тех, кого приручили» («Маленький принц»)

— Красивое слово — «натворил», да? Очень теологичный глагол.

— Мне снилось, что я такое весёлое крылатое существо… <…> И я гляжу в чьи-то огромные глаза… Словно изнутри большого стеклянного бокала. И отвечаю на какой-то сложный вопрос. Я радуюсь, что могу так хорошо и складно ответить, но постепенно понимаю, что меня создали именно для того, чтобы я на него ответила, и, договорив до конца, я тут же исчезну — поскольку я и есть ответ. Но мне совсем не грустно. А наоборот, легко и весело. И немного жалко того, с кем говорю, потому что он и есть вопрос, на который я отвечаю. И когда я кончусь, он никуда не исчезнет, а так и будет задавать и задавать себя дальше… Но другого ответа уже не будет.

Привычка искать в сновидении смысл — это психическая уринотерапия. Сон — это просто сон. И ничего больше.

… в конце концов, счастливы одинаково <…> все люди, чтобы не сказать — все мозги: это такой же трюизм, как то, что все кастрюли кипятят воду одним и тем же древним способом, и замерзает она по Ангельской благодати тоже в совершенно одинаковый лёд, какого бы цвета ни был холодильник.

V

Государственный переворот, как известно, — это нечто такое, что называют «воспалённым параноидальным бредом» за минуту до его начала и «долгожданной освободительной бурей» через минуту после.

— Просто представь себе жаркое безжалостное солнце. Ветхая Земля полностью открыта его лучам. Это мир жестких необходимостей и твёрдых причинно-следственных связей. Ветхая Земля как бы принимает удар космоса на себя, оставляя нас в тени. Поэтому Ветхая Земля ведёт мучительный торг с материей за право пользоваться её законами для своего блага, а мы свободны от этой необходимости.

Поскольку любимый вид спорта на Ветхой Земле — это синхронное потребление, каждый исследуемый объект очень выпукло и ярко представлен во множестве консумирующих его умов.

Умофон Ветхой Земли, несмотря на свою безблагодатность, был сосудом ритуальной некромантии. Мало того, это был продукт безжалостных азиатских потогонок — таких пирамид человеческого страдания и тоски, что древнеегипетский проект рядом с ними казался шуткой. Вряд ли эти пропитанные болью коробочки могли принести кому-нибудь из живых счастье. Но я уже знал, что на Ветхой Земле инженеры думают не о счастье, а о скорости, с какой письмена мёртвых душ приказывают электрической силе прыгать туда-сюда по медным волосам этих карманных големов. Теперь я понимал, почему умофон показался мне похожим на погребальную ладью. Он и был ладьёй, огромной ладьёй, где гребли мертвецы. Их набилось там очень много, и чем совершенней становилось устройство, тем больше их собиралось. Но никто не гнал ветхих людей плетью в это жуткое загробье. <…> — Ну что? — спросил Адонис. — Поймал бога за бороду? — Кого-то поймал, — сказал я. — То ли бога за бороду, то ли черта за лобковые волосы, — хохотнул Адонис. — Сразу не разберёшь, да?

— Лучше всего иметь следующее воззрение: Ветхая Земля — это корень, открытый подземной сырости и мраку. А мы — цветок, питаемый корнем. — Вот только корень не знает про цветок, — сказал я задумчиво. — А цветок не знает про корень…

VI

Но цветку не было лучше, чем мне. Совсем. В его мире просто не существовало «лучше» и «хуже». Ему даже не надо было быть — Гамлет из подсолнуха не вышел бы. Я не мог сравнить себя с цветком. «Я» мог быть только «собой». Но какая это тягостная ноша, я понял, лишь ощутив лёгкое бремя цветка. Парадокс, однако, заключался в том, что эту ношу никто на меня не взваливал. Ноша и была мной. Её никто не нёс — она несла себя сама, и сама себя тяготила. И за вычетом этой вывешенной неясно куда кишечно-мозговой петли в форме бесконечно думающей о себе восьмёрки, я не отличался от цветка ничем, кроме того, что не ввинчивался головой в компост из разлагающихся трупов, а имел временную возможность скакать в пустоте над ним.

— … у трезвого художника не должно быть никаких проблем с изображением женской психологии. Достаточно описать, в каком женщина платье. <…> — Красиво и со вкусом одеваясь, женщина делает себя сильнее — и это не пустяк, а очень серьёзная вещь. Целые империи рушились от этой силы. А поскольку красота всегда артистична, женщина доводит эффект до предела, как бы сливаясь со своим нарядом — и проецирует вовне предполагаемые им свойства. Это как воин. Если в руке копье, он будет действовать одним образом, если меч — другим.

Вот Лаокоон. <…> Змееборец с сыновьями выглядел сегодня как-то двусмысленно — и показался мне небритым после долгого запоя Тиберием, блуждающим в джунглях похоти вместе со своими любимчиками: те ещё вкладывали в происходящее эмоции, но сам Тиберий, уже вконец пресыщенный, лишь отпихивался с отвращением от толстых кривых гениталий, направленных на него со всех сторон.

Громко вступил орган. Это была грозная минорная сюита — как сказал бы музыковед, трогающая сердце романтическая пьеса о том, как живёт и борется человек. Будто человек сам этого не знает. Я не художественный критик, но не люблю, когда врут: в реальности человек живёт и борется совсем не так. Он не столько противостоит враждебному космосу в героической позе, как намекает музыка, сколько пытается быстро и незаметно уползти на четвереньках назад в кусты. И борется он не с враждебным космосом — куда там — а со спазмами собственного кишечника, от которых обычно и помирает.

VII

— Когда умирает Небо, в пошлость превращается всё, кроме денег. Поэтому Франклин и плачет так часто, Алекс. На Ветхой Земле превратили в деньги даже его самого. <…> Идиллиум станет так же безрадостен. Вся техника, работающая на Ангельской благодати, остановится. Глюки превратятся в ничем не одушевлённые кружочки металла. Сегодня человек думает — мол, накоплю побольше глюков и буду счастлив… Но если Небо над ним исчезнет, за все свои глюки он сможет купить только шёлковую верёвку, чтобы повеситься в своей роскошной уборной.

Вот что значат слова «близкий человек» — несмотря на предельную, вплоть до мозолей, близость, лошадь никогда не должна забывать, что очаровательное существо на её спине путешествует по собственным делам. <…> И всё равно мы любим тех, кто едет на нас, думал я, потому что больше некого. Тех, на ком едем мы сами, мы, как правило, не слишком жалуем — они глупы, нелепы и вообще плохо нас везут. Или так кажется, пока они ещё живы… Может, следует и правда любить всех без разбора, как это делают Ангелы? Но в Ангелах мало человеческого. Мы не способны стать такими, как они — и будем лишь притворяться.

VIII

Ветхую Землю не зря назвали ветхой — даже луна в высоких окнах <…> выглядела соучастницей какого-то мутного хозяйственного преступления.

Отчего я так боялся быть призраком? Да от глупости. И ещё оттого, что мне промыли мозги, изображая призраков стонущими и скорбными существами. Может, они и вправду стонут и звенят цепями. Но не потому, что им плохо. Наоборот, им так хорошо, что они боятся наплыва конкурентов-самоубийц — и прячут от них всеми правдами и неправдами свои дивные миры…

На стене висел прямоугольный лист блестящей бумаги, изображавший неведомое божество. Это была демоническая женщина в металлических доспехах, стоящая в клубах дыма на ярко освещённом возвышении. За её спиной в ночном небе горели собранные в треугольник таинственные огни. Сверкающие латы не столько скрывали её сытое розовое тело, сколько обнажали его: золотые чаши на груди, золотые запястья, крылышки на плечах, тяжёлый металлический треугольник на лобке, блестящие острыми шипами сапоги… Поистине, она была страшна, но страшнее всего казался её золотой шлем — маска Анубиса с настороженно поднятыми вверх ушами. Пластины шлема делали её лицо почти невидимым, а глаза в прорези глядели холодно, безжалостно и надменно. Но главное, конечно, заключалось в ушах Анубиса, непропорционально больших и высоких, торчком поднятых вверх. Это была всё та же шляпа Смотрителя, только скрытые под сукном металлические вставки были обнажены: вместо треуголки из неё сделали маску шакала. Для опытного глаза функциональное сходство казалось настолько разительным, что сомнений почти не оставалось. Это страшное существо наверняка могло управлять Флюидом так же, как я… Или лучше. Но кто она? Кто? Я опустил глаза — и увидел ответ. Медиумы и не думали скрывать имя своей демонической патронессы. В клубах дыма под её ногами сверкали золотые слова: LADY GAGA <…> «Lady», как я помнил, было одним из обращений к Богородице, что подразумевало сатаническую инверсию, обычную для радикальных иллюминатов. Для более глубоких выводов моих знаний в демонологии было недостаточно.

Там работал небольшой телевизор, показывавший странный и, верно, жестокий ритуал Ветхой Земли: человек в жуткой белой маске и латах, скрытых под просторной рубахой, отбивался кривой деревянной саблей от таких же нелепых гладиаторов, пытающихся загнать его в стоящую на льду клетку из сети, растянутой на железной раме… Я глядел на это действо лишь секунду — но мне показалось, что кто-то щипцами ухватил мой ум, и я торопливо отвел глаза: смотреть на ритуал могло быть опасно.

Передо мной появился Ангел. <…> В этот раз я различал только его лицо. Оно дрожало и менялось — и немного походило на пустую тыкву с тоненькой и слабой свечкой, догорающей за впадинами глазниц. <…> Пока рот Ангела говорил это, его лицо стягивалось к губам: казалось, лист бумаги, висящий передо мной в воздухе, поедает невидимое пламя. — Ты успеешь увидеть, что такое мир без Неба. Не пугайся. Всё вернётся… Прощай. Это «прощай» как бы всосало в себя произносивший его рот.

Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови.

Двери, слишком высокие и тяжёлые для людей, — кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы всё делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?

Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свёрнутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми. На самом деле всё обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков.

Над городом появился знак Неба. Как обычно в день Saint Rapport, это был одинокий орёл — о птице упоминали все прежние хроники. <…> Он будто перемещался по одному из небывалых маршрутов, нарисованных монахом Эшером: подбрасывая себя взмахами крыльев, взбирался по невидимой лестнице, потом, оседлав восходящий поток, начинал плавный подъём по спирали — но каким-то образом высшая её точка оказывалась нижней ступенью уже пройденной перед этим лестницы, и всё повторялось опять. Наверно, подумал я, залетел к нам из Ветхой России.

IX

Энергия. По одной из версий, эктоплазменное тело Павла, связанное с Инженерным замком, получает прямое питание из электрического распределительного щитка, установленного в стене прямо над местом убийства. Возможно, именно это объясняет расцвет Идиллиума, о котором сообщают Смотрители последних трёх десятилетий — а также хронический перерасход электроэнергии, отмечаемый местной подстанцией.

— Глубокого смысла нет ни в чём, кроме человеческой головы. А её лучше всего разбить о какую-нибудь красивую монастырскую стену. Говорю это как профессиональный служитель культа.

— Мудрость Змея тоже исчезает? — спросила Юка. Адонис закрыл глаза и долго молчал. — Змей кажется змеем <…> только до тех пор, пока не постигаешь, что принимал за него верёвку в доме повешенного.

X

… чувствовал себя актёром, очнувшимся от белой горячки за минуту до выхода на сцену.

Я увидел в нём парадного и торжественного себя — расшитые павловскими крестами ризы первокаменщика, <…> чёрная маска, <…> золотой позумент треуголки. Какой-то римский епископ, разжалованный не то в шуты, не то в гладиаторы.

С чем было гораздо труднее смириться, это с птичьим помётом под ногами. Его становилось всё больше и больше, будто каждый шаг к вершинам был сопряжён с одновременным погружением в скверну. Чем ближе становились серые тучи, тем толще и жиже делался слой помёта на ступенях. Вскоре его стало столько, что по лестнице можно было смело съезжать на лыжах. Впрочем, опасности он не представлял — мои ноги почти не скользили. Я обратил внимание, что по своей расцветке помет напоминает горностаевую мантию. — Собственно, да, — сказал над моим ухом кто-то из Смотрителей. — «Августейший» означает что-то вроде «наиптичнейший». Аугустами, писал Светоний, называли гадателей по полёту птиц. В бесконечности все параллельные прямые пересекаются, и все человеческие смыслы тоже…

Я смотрел то на луну, то на Юку, и мне начинало казаться, что они стали одним целым — а значит, эти умопомрачительные ощущения вызывает во мне луна. У луны определённо был опыт — ведь не зря она столько веков наблюдала за влюблёнными…

«К истине ведут именно эти еле заметные повороты — и какой-то из них станет последним. Поэтому лучшее название для святилища окончательной истины — „Храм Последнего Поворота“».

О романе

… необычайно быстрое изменение нынешней общественно-политической действительности — явно учитывалась автором при выборе темы романа. Понимая, что за скоростью изменений в этот раз ему не угнаться, автор вынужден мастерить более прочный, герметичный мир, чтобы он не устарел сразу после выхода книги. Сама современность теперь напоминает попеременно то Сорокина, то Пелевина, то есть она <…> сама диктует Сюжет; но и авторы тоже не сдаются. Вполне вероятно, что именно эта проблема — желание отыскать что-то более прочное, чем новостная лента,— подсказала Пелевину и тему: <…> способность человека жить <…> Иллюзией; в совсем замкнутом иллюзорном Мире. <…> почти все действие романа происходит буквально «в голове» у императора. И мы, читатели, поскольку мы принимаем происходящее за чистую монету, также в этот момент являемся соавторами, а также участниками Иллюзии. <…> на чей именно, скажем так, внутренний мир намекает Пелевин — <…> «обобщённого российского государственного деятеля», который, в общем, мало изменился за 200 лет. Конструкция романа не меняется годами <…>. Рождение и обучение героя (15 страниц) — инициация (20 страниц) — женщина (12 страниц) — опять инициация, посвящение в высшую касту (22 страницы) — история сотворения мира (20 страниц) — разоблачение и разрушение мира (50-60 страниц). <…> Но тут сюжет, тема и приём очень подходят друг другу. Дело ведь происходит буквально в одной голове <…>. На этот раз бездна, в которую мы падаем, небогато, но аккуратно отделана изнутри, хорошо просчитана математически, и потому, падая, по дороге мы хотя бы можем оценить лаконичность и простоту — в хорошем смысле — её линий. <…> Пелевин долго и даже скучно описывает местную природу, <…> это даже раздражать начинает, но потом понимаешь, <…> что человеческое сознание способно не просто пребывать в иллюзии, но и обустраиваться там поудобнее <…>. А более сложные элементы этого выдуманного мира — <…> люди — почтительно, аккуратно и творчески поддерживают твою иллюзию, твой, можно сказать, «русский мир». А когда <…> твой «мир» входит в противоречие с действительностью, <…> всегда находится ряд подчинённых, верных друзей и любовниц. Которые, умело сочетая как простые, физиологические, так и высокие философские и религиозные техники, сумеют успокоить тебя. <…> ответят вопросом на вопрос: «что тогда не иллюзия?..». <…> Всё то же самое, конечно же, можно сказать и о сознании каждого человека, а не только госдеятеля. Разница в том, что во втором случае мы вынуждены о собственных иллюзиях совсем позабыть и стать частью государственной иллюзии или даже утопии, исполнять там разные роли. Многие в этой игре теряют разум, а некоторые даже тело. То есть, несмотря на кажущуюся отстранённость, роман выглядит поактуальнее любой новостной ленты.

— Андрей Архангельский, «Глубокий внутренний миф»

… некоторые косвенные признаки указывают на то, что вторую часть <…> издатели ещё не видели, да и на первую, похоже, успели посмотреть только одним глазком <…> — иначе трудно объяснить такое катастрофическое количество стилистических ляпов и банальных опечаток. Во-вторых, первая и последняя шутка «a la Пелевин» (впрочем, как подсказывает гугл, <…> заёмная) находится <…> за 20 страниц до конца. Ну, и в-третьих, этот роман никакой своей гранью не приложим к нашей сегодняшней действительности — <…> даже в виде заковыристой метафоры. Иными словами, из всех ключевых элементов типового серийного продукта под названием «новый Пелевин» в «Смотрителе» присутствует только один — представление об иллюзорности всего сущего. <…> Признаться, такой чистой, безукоризненной скуки книги Виктора Олеговича Пелевина не вызывали во мне со времён, пожалуй, «Шлема ужаса». Очищенный от актуальных аллюзий и пророческого пафоса, а заодно и от языковой игры, дистиллированный и бесцветный «Смотритель» представляет собой — ну, да, типичного голого короля. И хотя сам автор обнажает данный приём, <…> что-то не похоже, что во втором томе Пелевин в самом деле будет нас «драть».

— Галина Юзефович

Мы всегда ищем у него ответы на то, что происходит. Но сейчас в творчестве Пелевина произошёл какой-то принципиальный сдвиг: эта реальность стала его отвращать до такой степени… Да и, в общем, содержательные высказывания сейчас невозможны: чего бы ты ни высказал, ты обязательно попадёшь в кого-то против своего желания. Даже высказывая самую примитивную мысль, ты будешь восприниматься как возмутитель спокойствия.

— Дмитрий Быков

Есть сакраментальный вопрос: почему животные себе лижут? Можно долго отвечать на него с зоологической, эстетической и этической точки зрения, но правильный ответ краток: потому что могут. Рассматривать всерьёз новый роман Виктора Пелевина «Смотритель» значило бы оскорбить его прежние произведения. <…> [он] являет собой вялый, исполненный весьма суконным языком перепев всего, что писал Пелевин до сих пор, только уже без всякой связи с реальностью и без единой шутки. Что, может быть, и к лучшему. Отсюда понятно: этот автор, всегда отлично чувствующий главные тенденции эпохи, перешёл от их описания к их воплощению на практике. Если никто в стране не заботится о качестве, <…> с какой стати Пелевин должен писать хорошие романы? <…> Согласно контракту, он обязан в год выпускать по книге. Писать по книге в год ему совершенно неинтересно, потому что всё главное об эпохе он сказал, а когда эпоха сменится — один Бог ведает. <…> «Смотритель» — это прежде всего обозначение пелевинской позиции в литературе: он смотрит (и видит больше других). Сейчас ему надоело смотреть вокруг, и он смотрит непонятно куда — можно бы сказать: в себя, но не думаю, что у него внутри так скучно. Скорее «Смотритель» — это такой пелевинский способ неписания. <…> Он крупнейший писатель эпохи, он — единственный из всех — получил контракт, позволяющий ему зарабатывать тотальной имитацией, и от этого никому не плохо. <…> покажи советскому синефилу пустой экран и скажи, что это Антониони, — он и тут найдёт концептуальное высказывание. <…> Пелевин же своим новым романом поднёс к лицу нынешней России прекрасное зеркало — столь гладкое, что оно, кажется, даже не замутнено дыханием. Как и предупреждали издатели, каждый сам решит, о чём этот роман <…>. Я решил, что это роман об оптимальном способе существования современного писателя. Лучшее, что он может, — это продать нулевой во всех отношениях текст за ненулевую сумму и тем сохранить себя до лучших времён. Когда они наступят — не сомневайтесь, Пелевин напишет прекрасную прозу. Впрочем, они могут и не наступить, и тогда «Смотритель» — прекрасный эпилог двух веков русской культуры, постепенный её переход в никуда. Следующий роман, если доживём, будет в трёх томах и без букв вообще.

— Дмитрий Быков, «Потому что может»

… претенциозное, пафосное и вторичное фэнтези, написанное к тому же без капли иронии, а тем паче самоиронии. Симбиоз прозы Макса Фрая и Пауло Коэльо, унаследовавший худшие черты от каждого автора. Интересен новый двухтомник исключительно как подтверждение банального <…> афоризма: «Сначала ты работаешь на репутацию, потом репутация работает на тебя». <…> И мистерия, и инициация, и эскапистское погружение в себя — непременные атрибуты любого фэнтези, даже если автор, окончивший три класса церковно-приходской школы, отродясь таких слов не слыхивал. Ни одному <…> профессионалу в голову не придёт раскапывать всё это в очередной саге «про баронов и драконов». Однако стоит прозвучать имени Пелевина, и отношение меняется самым чудесным образом <…>. Вот в этом, пожалуй, и заключается магия «Смотрителя». Главная — и, увы, единственная.

— Василий Владимирский

	… идеально полый, безжизненный.
	— Галина Юзефович, «Колдун, провидец и заклинатель реальности»