Изнутри крышка была заклеена фотографиями. Рокки Марчиано, Армстронг, Иосиф Бродский, Лоллобриджида в прозрачной одежде. Таможенник пытался оторвать Лоллобриджиду ногтями. В результате только поцарапал.
А Бродского не тронул. Всего лишь спросил — кто это? Я ответил, что дальний родственник… <…>
Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата[1]. <…>
Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь. — Предисловие
На фабрике детских игрушек обнаружили крупное государственное хищение. Стали пропадать заводные медведи, танки, шагающие экскаваторы. Причём в огромных количествах. Милиция год занималась этим делом, но безуспешно.
Совсем недавно преступление было раскрыто. Двое чернорабочих этой фабрики прорыли небольшой тоннель. Он вел с территории предприятия на улицу Котовского. Работяги брали игрушки, заводили, ставили на землю. А дальше — медведи, танки, экскаваторы — шли сами. Нескончаемым потоком уходили с фабрики…
— «Зимняя шапка»
— Мы закажем что-нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю всё хрустящее?
— Да, — говорю, — например, «Столичную» водку.
— там же
Борина жена, в девичестве — Файнциммер, любила повторять: «Боря выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!».
— там же
Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает. И на тех, кто отвечает. На тех, кто задаёт вопросы. И на тех, кто с раздражением хмурится в ответ.
— «Креповые финские носки»
Всерьёз планировал ограбление ювелирного магазина.
Я убедился, что любая мысль влюблённого бедняка — преступна.
— там же
Наша жизнь — лишь песчинка в равнодушном океане бесконечности. Так попытаемся хотя бы данный миг не омрачать унынием и скукой! Попытаемся оставить царапину на земной коре. А лямку пусть тянет человеческий середняк. Всё равно он не совершает подвигов. И даже не совершает преступлений… — вероятно, трюизм
— там же
— Финны — честный народ. Вот что значит — слаборазвитое государство…
— там же
Бригаде предстояло вырубить рельефное изображение Ломоносова для новой станции метро. Скульптор Чудновский быстро изготовил модель. <…>
Ломоносов был изображён в каком-то подозрительном халате. В правой руке он держал бумажный свиток. В левой — глобус. Бумага, как я понимаю, символизировала творчество, а глобус — науку.
Сам Ломоносов выглядел упитанным, женственным и неопрятным. Он был похож на свинью. В сталинские годы так изображали капиталистов. Видимо, Чудновскому хотелось утвердить примат материи над духом.
А вот глобус мне понравился. Хотя почему-то он был развернут к зрителям американской стороной.
Скульптор добросовестно вылепил миниатюрные Кордильеры, Аппалачи, Гвианское нагорье. Не забыл про озёра и реки — Гурон, Атабаска, Манитоба…
Выглядело это довольно странно. В эпоху Ломоносова такой подробной карты Америки, я думаю, не существовало. Я сказал об этом Чудновскому. Скульптор рассердился:
— Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура — не школьное пособие! Перед вами — шестая инвенция Баха, запечатлённая в мраморе. Точнее, в гипсе… Последний крик метафизического синтетизма!..
— «Номенклатурные полуботинки»
… заведующий отделом пропаганды [газеты] Безуглов. <…>
Помню, собирался я в командировку <…> в Свердловск. И как раз на майские праздники. То есть могли быть осложнения с гостиницей.
Обращаюсь к Безуглову:
— Могу я переночевать в Свердловске у твоих родителей?
— Естественно, — закричал Безуглов, — конечно! Сколько угодно! Все будут только рады. Квартира у них — громадная. Батя — член-корреспондент, мамаша — заслуженный деятель искусств. Угостят тебя домашними пельменями… Единственное условие: не проговорись, что мы знакомы. Иначе всё пропало. Ведь я с четырнадцати лет — позор семьи!..
— «Приличный двубортный костюм»
Всё кругом не для печати. Не знаю, откуда советские журналисты черпают темы!..[2] Все мои затеи — неосуществимые. Все мои разговоры — не телефонные. Все знакомства — подозрительные…
— там же
Всех элегантных мужчин у нас почему-то считали латышами.
— там же
— Я <…> ценю интеллигентных людей. Я сам интеллигентный человек. Нас мало. Откровенно говоря, нас должно быть ещё меньше. Аристократы вымирают, как доисторические животные.
— Шофёрские перчатки
Пивной ларёк <…>. Очередь тянулась вдоль газона до самого здания райпищеторга. <…>
Каждый нёс в себе маленький, личный пожар. Потушив его, люди оживали, закуривали, искали случая начать беседу.
— У тебя по документам групповое хищение. Что же ты, интересно, похитил?
Зэк смущённо отмахивался:
— Да ничего особенного… Трактор…
— Цельный трактор?!
— Ну.
— И как же ты его похитил?
— Очень просто. С комбината железобетонных изделий. Я действовал на психологию.
— Как это?
— Зашел на комбинат. Сел в трактор. Сзади привязал железную бочку из-под тавота. Еду на вахту. Бочка грохочет. Появляется охранник: «Куда везешь бочку?». Отвечаю: «По личной надобности». — «Документы есть?» — «Нет». — «Отвязывай к едрене фене»… Я бочку отвязал и дальше поехал. В общем, психология сработала… А потом мы этот трактор на запчасти разобрали…
— Такое ощущение, что коммунизм для него уже построен. Не понравится чья-то физиономия — бей в рожу!
Товарищеский суд. <…>
На сцену поднялся майор Афанасьев: <…>
— Товарищи воины! Сегодня мы обсуждаем персональное дело рядового Чурилина. Рядовой Чурилин вместе с ефрейтором Довлатовым был послан на ответственное задание. В пути рядовой Чурилин упился, как зюзя, и начал совершать безответственные действия. В результате было нанесено увечье ефрейтору Довлатову, кстати, такому же, извиняюсь, мудозвону… Хоть бы зэка постыдились…
Пока майор говорил всё это, Чурилин сиял от удовольствия. Раза два он причёсывался, вертелся на стуле, трогал знамя. Явно, чувствовал себя героем.
Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность — незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее. Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател…
Всю сознательную жизнь меня инстинктивно тянуло к ущербным людям — беднякам, хулиганам, начинающим поэтам. Тысячу раз я заводил приличную компанию, и все неудачно. Только в обществе дикарей, шизофреников и подонков я чувствовал себя уверенно.
Приличные знакомые мне говорили:
— Не обижайся, ты распространяешь вокруг себя ужасное беспокойство. Рядом с тобой заражаешься всевозможными комплексами…
Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только — да или нет.
Цветаева, при всей её гениальности, была клинической идиоткой…
Когда-то я служил в охране. Среди заключённых попадались видные номенклатурные работники. Первые дни они сохраняли руководящие манеры. Потом органически растворялись в лагерной массе.
Моя жена говорит:
— Это безумие — жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится…
Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то…
Я собирался заказать омлет, но передумал. Старший брат всегда говорил мне: «Ты не умеешь есть цветную пищу».
Когда-то в Ленинград приехали двое братьев из Шклова. Звали братьев — Савелий и Леонид Данчиковские. Они начали пробовать себя в литературе. Сочиняли песенки, куплеты, интермедии. Сначала писали вдвоём. Потом — каждый в отдельности.
Через год их пути разошлись ещё более кардинально.
Младший брат решил укоротить свою фамилию. Теперь он подписывался — Данч. Но при этом оставался евреем.
Старший поступил иначе. Он тоже укоротил свою фамилию, выбросив единственную букву — «И». Теперь он подписывался — Данчковский. Зато из еврея стал обрусевшим поляком.
Постепенно между братьями возникла национальная рознь. Они то и дело ссорились на расовой почве.
— Оборотень, — кричал Леонид, — золоторотец, пьяный гой!
— Заткнись, жидовская морда! — отвечал Савелий.
Всем соблазнам и ужасам жизни мы противопоставили наш единственный дар — равнодушие. Спрашивается, что может быть долговечнее замка, выстроенного на песке?.. Что в семейной жизни прочнее и надежнее обоюдной бесхарактерности?.. Что можно представить себе благополучнее двух враждующих государств, неспособных к обороне?..
Узкий лоб, запущенная борода, наружность матадора, потерявшего квалификацию.
Это была моя фотография.
Евреи заговорили об исторической родине.
Раньше полноценному человеку нужны были дублёнка и кандидатская степень. Теперь к этому добавился израильский вызов.
О нём мечтал любой интеллигент. Даже если не собирался эмигрировать. Так, на всякий случай.
Сначала уезжали полноценные евреи. За ними устремились граждане сомнительного происхождения. Ещё через год начали выпускать русских. Среди них по израильским документам выехал наш знакомый, отец Маврикий Рыкунов.
И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил остаться.
Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо, ещё не достиг какой-то роковой черты. Всё ещё хотел исчерпать какие-то неопределённые шансы. А может, бессознательно стремился к репрессиям. Такое случается. Грош цена российскому интеллигенту, не побывавшему в тюрьме…
Вы просили написать эскиз аннотации для каталога. <…> Можно, если это требуется как бы для рекламы, добавить что-нибудь такое: «Как всегда, в прозе Довлатова сочетаются юмор и горечь, озорство и сентиментальность, условность анекдота и фактография документа».
<…> идеальное начало рецензии на «Чемодан» я представляю себе так: «Кучка эмигрантского барахла вырастает в книге Довлатова до символа бедной, великой, многострадальной России…»
Я полагаю, что «Чемодан» если не вершина творчества Довлатова, то по крайней мере произведение наиболее довлатовское. Это — чистая литература, беспримесная, аскетичная, упакованная как в «чемодан». Один раз у Довлатова уже мелькала такая скрытая «нисходящая» метафора: литература — «чемодан». В главе «Судьба» из повести «Ремесло» <…>. В «Чемодане» этот образ реализуется, метафора используется до конца. <…>
В «Чемодане» Довлатов полностью освободился от «литературности», описательности. Остался человеческий голос, рассказывающий истории. И только. <…> Чистый продукт. Можно было бы написать целую историю сказа в русской литературе — от «Левши»Лескова до «Чемодана» Довлатова. Как постепенно «сказитель» приближается к читателю, едва ли не сливается с ним.[3]
Лапидарный, как приговор, и ёмкий, как ковчег, этот образ вырос в символ эмигрантской жизни, не переставая быть чемоданом. <…>
Все эти поплиновые рубашки, креповые носки и номенклатурные ботинки одевают героя, как бинты — человека-невидимку: благодаря им он становится видимым.
