Пародии Михаила Зощенко

Здесь процитированы пародии Михаила Зощенко.

Цитаты

… Сергей Субботин. В партии хотя он и не состоит, но сочувствует телефонистке Верочке, что в Красном Селе. С сим предметом пылких своих чувств по телефону каждодневно изъясняется об увенчании пламени сердца своего и прочих органов. <…> Предписываю кассиру ст. Лигово быть вежливым и наиделикатнейшим, особливо к конторщице с печальным бантиком при той же станции. Слов грубых и непристойных не произносить отнюдь и в руку, хотя бы и собственную, не сморкаться, памятуя, что вышеуказанная конторщица лет от роду имеет только 17 и что в оные любопытные годы всякая непристойность развратно отзывается. Если же кассирово естество требует подобной развратности, то пусть словами и даже жестами превозносится сколь угодно пред другой кассиршей — конторщицей, женщиной не очень молодой, в свободное от занятий время замирающей на груди у начальника станции (дежурного по ст.). <…> Арестованного агента Угол. Надзора Зусю на ст. Красное Село исключить с полового довольствия и числить под арестом. — Зощенко служил там старшим милиционером

— Приказ по железнод. милиции и уголовному надзору ст. Лигово № 1, 7 июля 1919

Вязка у них одна — «Серапионовы братья». Литературных традиций несколько. Предупреждаю заранее: я в этом не виноват. <…> Беллетристы привыкли не печататься годами. У верблюдов это поставлено лучше (см. Энцикл. слов.). В Персии верблюд может не пить неделю. Даже больше. И не умирает. Журналисты люди наивные — больше года не выдерживают. <…> Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны. Теперь о Всеволоде Иванове и Зощенко. Да, кстати о балете. Балет нельзя снять кинематографом. Движения неделимы. В балете движения настолько быстры и неожиданны, что съёмщиков просто тошнит, а аппарат пропускает ряд движений. В обычной же драме пропущенные жесты мы дополняем сами, как нечто привычное. Итак, движение быстрее 1/7 секунды неделимо. Это грустно. Впрочем, мне всё равно. Я человек талантливый. <…> Впрочем, эту статью я могу закончить как угодно. Могу бантиком завязать, могу ещё сказать о комете или о Розанове. Я человек негордый. Но не буду — не хочу. Пусть Дом литераторов обижается. А сегодня утром я шёл по Невскому и видел: трамвай задавил старушку. Все смеялись. А я нет. Не смеялся. Я снял шапку (она у меня белая с ушками) и долго стоял так. Лоб у меня хорошо развёрнут. — Пародия вызвана статьёй Шкловского «Серапионовы братья» ноября 1921, первой об этой группе. Пародируя его писательскую манеру, Зощенко всё же в первую очередь адресовался к двум книгам, изданным «ОПОЯЗом» в 1921 году: «Развёртывание сюжета: Строение рассказа и романа. — Как сделан „Дон Кихот“» и «„Тристрам Шенди“ Стерна и теория романа». Отсюда — «Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны», «Лоб у меня хорошо развёрнут», упомянутый дважды Стерн.

— «О «Серапионовых братьях». Виктор Шкловский», 23 июня 1922

— Да. Скажу я тебе, парень… Привязали мы этих человеков к деревьям… За одну ногу, скажем, к одной верхушке, за другую к другой и отпустили. А кишка, парень, дело тонкое, кишка от натуги ниприменно рвётся… <…> Шебуршали травы сладостно, будто человечьи кости осенью… (Кто сыграет в эти кости?) Ах, травы, травы! Горючий песок! Нерадостны прохожему голубые пески, цветные ветра, кружевные травы. <…> Прохожий снял с плеча берданку и выстрелил в воздух. Сумным гулом покатилось по лесам и степям, пригнулись травы ещё ниже к земле, и из-за деревьев испуганно вышла луна. — Это я в Бога, — просто сказал прохожий и матерно улыбнулся. — основано на повестях «Партизаны», «Бронепоезд № 14-69» и «Цветные ветра» (1921-22)

— «Кружевные травы. Всеволод Иванов», 23 июня. 1922

Эта пародия — на критические статьи К. И. Чуковского. Правда, К. И. Чуковский о Пильняке никогда не писал <…>. Эта пародия написана мною несколько лет назад. И я имел в виду старые критические статьи Корнея Ивановича, главным образом, его книгу «От Чехова до наших дней». <…> II Возьмите любой рассказ Пильняка. Главное занятие героев — любовь. Все любят. Все изнемогают от любви. <…> Даже звери изнемогают от любовной страсти. «…Самец бросился к ней, изнемогая от страсти». «…Волк тихо подошёл к оврагу». Такая уж у писателя провинциальная эротика! Попробуйте отнять это чувство — от писателя ничего не останется. III Теперь самое главное. Посмотрим, как Пильняк относится к религии… Перелистываю первый попавшийся рассказ. «…Осенью Марина забеременела…» «…Женщину нужно разворачивать, как конфетку…» «…Облако было похоже на женскую грудь…» «…Волк подошёл к оврагу…» Нет! Ни словечка о религии! Он писатель-атеист. И как это [я] до сих пор не заметил? Но позвольте, что это? Да так ли я читаю? Я даже подумал: уж не ослеп ли я? Уж не поступил ли в студию Дункан? <…> И все-то у него босые. Кажется, отними у него босых — и ничего больше не останется. Но зачем же, зачем же, зачем все босые? IV <…> Даже генерал, наверное, босой или сапоги сейчас снимет. Я даже подумал: уж не снять ли и мне сапоги? <…> Любой мужик у него босой, а если не босой, то пьяница или колдун. И поразительное явление: как только на одну секундочку появляется человек в сапогах, все герои в один голос кричат: «Довольно! Бейте его! Перестаньте! Снимай сапоги!» <…> V Теперь попробуем полюбить Пильняка. Он талантлив очаровательно. Он писатель любви и босых ног. Он, воистину, писатель любви и революции. Он весь в революции. Современнейший из современных писателей. — в 1919 он написал первую пародию на Чуковского, о которой тот сообщил в воспоминаниях

— «О Бор. Пильняке. К. И. Чуковский», 9 сентября 1923

А он хоботьём крутит и гудит это ужасно как. Очень я испугался, задрожал, а он думает, что это тигр задрожал, и гудит ещё пуще. Оглянулся я по сторонам, поблевал малехонько, смотрю — канава. Лег я в канаву и дышу нешибко. Только лежу нешибко — лягуха зелёненькая за палец меня чавкает. — Ax ты, думаю, так твою так. Лягуха. А она всё чавкает. — Ты что ж это, вспрашиваю, за палец-то мене, дура, чавкаешь? А она ужасно так испугалась и на верех. Я за ней на верех, а в полшаге — мёртвое тело. Лежит и на мене глядит. Поблевал я малехонько и задрожал. Только дрожу — смотрю, передо мной германский фронт. — Ну, думаю, началась кампания — пожалуйте бриться. Только я так подумал, прилег на фронт — великий князь мене к себе кличут. Поблевал я малехонько, а он такое: — Очень, говорит, ты героический человек, становись, например, ко мне придворным паликмахером. Стал я к нему придворным паликмахером, цельные сутки, например, его брею, а он восхищается и все ему мало. Только вдруг взбегает человек. — Перестаньте, кричит, бриться. Произошла, говорит, февральская революция. Оглянулся я по сторонам, поблевал малехонько и тихонько вышел. — автопародия на «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова»

— «Слоновое приключение. Зощенко о себе», 7 октября 1923

Крупная потеря в буржуазном мире В Ливерпуле ломовые лошади предъявили новое экономическое требование и объявили однодневную забастовку. Граждане Ливерпуля сами впрягаются в экипажи и так разъезжают по городу. Один известный миллиардер, барон Рипс, не желая соглашаться на новое экономическое требование, объявил локаут, сам впрягся в кабриолет и выехал в клуб Блондинов. По дороге же, испугавшись велосипеда, — понёс и разбился насмерть, ударившись об угол небоскрёба. Это — крупная потеря в буржуазно-финансовом мире. Безвыходное положение Германии Германия задыхается, не имея внешнего рынка. Собственный рынок переполнен предметами роскоши и косметикой. Производство косметики растёт. Так, например, только за последний месяц производство пудры достигло такого размера, что если бы пудрились все народы земного шара, включая сюда и негров, то пудры хватило бы на 12 лет. В связи с этим цены на пудру упали настолько, что некоторые торговцы стали изготовлять из неё кексы и разного рода печенья. — первая пародия Зощенко на язык, стиль и характер сообщений о «буржуазном Западе» в тогдашних газетах. По манере письма и «смеховым приёмам» напоминает юморески Антоши Чехонте в «Стрекозе»

— «Сенсационные известия», ноябрь 1922

Ввиду того, что академические театры посещаются плохо и бывают спектакли, когда в зрительном зале едва насчитывается несколько капельдинеров, «Мухомор» предлагает издать следующее обязательное для всех граждан постановление: Все увеселительные заведения, как-то: пивные, кинотеатры, Дом искусств и Дом учёных — закрываются. Куплетисты, борцы, чревовещатели и эсэры объявляются вне закона. Каждый гражданин, имеющий рекомендацию двух управдомов, имеет право ударить или снять пальто с лица вышеозначенных профессий. Все граждане обоего пола, достигшие семнадцати лет, обязаны еженедельно посещать академические театры под страхом высшей меры наказания или, взамен того, ареста до двух недель со строгой изоляцией. — Направлено против грозивших всяческими карами за пустяковые провинности директив того времени, их жёсткого тона и чиновничьей стилистики, перешедшей к новой власти по наследству от прежнего режима. Кстати, абсурдность требований к гражданам, действительно не слишком жаловавшим тогда драматические театры, объявленные академическими (в отличие от оперных, хорошо посещавшихся всегда), выдержана вполне в духе эпохи.

— «Обязательное постановление», январь 1923

Письмо поэтическое с объяснением неприхода по мере надобности Лес грезил. Тёмные кудри лиственных деревьев трепетали робко, вдыхая первый аромат весны, который ударял в голову. Лёгкие струйки ветерка колыхали стволы, как бы моля о прощении и проклиная. Лес грезил. Из лесу вышла молодая, стройная Девушка, опираясь на мужественную загорелую грудь стройного Юноши в одних обмотках, который, показав рукой на опушку, замер очарованный.

— «Новый Письмовник», январь 1923

Спешим ради праздника обнародовать два образчика для срочного заготовления торжественных статей. Первый образчик. На случай дождя <…> Прошёл мелкий осенний дождик. Крупные капли дождя, однако, ничуть не смущали закалённых в боях сердец трудящихся. Стальные колонны мужественно пёрли по чем попало, невзирая на дождь и ямы. Казалось, это было очень прекрасным предостережением врагу, — вот, мол, идём себе по чем ни попало, не считаясь с погодами. — Нуте-ка суньтесь, — шептались между собой трудящиеся. — По такой-то слякоти… Второй образчик. На случай хорошей погоды <…> Яркое осеннее солнце бодрило закалённые сердца трудящихся. Железобетонные колонны перли по чем попало, невзирая на ослепительное солнце, бьющее прямо в лицо. Казалось, это было очень прекрасным предостережением врагу, — вот, мол, за нами все силы природы. — Ох, уж эти большевики, — шептали доморощенные старушки, — и солнце-то они сумели опутать. Хе-хе-хе… Всё, к сожалению, очень просто на свете, дорогие товарищи журналисты! Всякая водица нам на мельницу.

— «Праздничный подарок», 1926

Святочные рассказы (декабрь 1923)

Здесь не столько пародируется жанр, к тому времени уже оставшийся в прошлом, сколько «поэтика» беллетристики дурного пошиба, её способность приспосабливаться к любой тематике и любым обстоятельствам бытия.

1913 год Колокола гудели… Графиня фон Пиксафон попудрила свои губы и кокетливо улыбнулась. — Стук-стук! — раздался стук, и в дверь просунулась чья-то выхоленная борода. — Войдите, — сказала графиня по-французски. — Мерси, — сказала борода, входя. Это была борода не кто иная, как барон Штепсель. — Ах! — подумала графиня фон Пиксафон, падая без чувств. — Осторожней падайте, графиня! — раздался чей-то голос из-под кровати. Это был голос не кто иной, как Васька Хрящ, который хотел ограбить графиню, но, раскаявшись в своих преступлениях, он решил предаться в руки правосудия. — Ах! — сказала графиня по-французски, падая без чувств. — В чём дело? — воскликнул барон, наставляя на Ваську револьвер с пулями. — Вяжите меня! — хрипло сказал Васька, зарыдав от счастья. И все трое обнялись, рыдая от счастья. А там, вдали, за окном, плакал чей-то полузамёрзший труп ребёнка, прижимаясь к окну. Колокола гудели.

1915 год В воздухе свистели пули и пулемёты. Был канун Рождества. Прапорщик Щербатый поправил на загорелой груди Георгиевский крест и вышел из землянки, икнув от холода. — Холодно в окопах! — рассуждали между собой солдаты, кутаясь в противогазовые маски. — Ребята! — сказал им прапорщик Щербатый дрогнувшим голосом. — Кто из вас в эту рождественскую ночь доползёт до проволоки и обратно? Молчание воцарилось в рядах серых героев. <…> — Тогда я доползу… Передайте моей невесте, что я погиб за веру, царя и отечество! — Ура! — закричали солдаты, думая, что война кончилась миром. <…> Вдали где-то ухал пулемёт. — Ура! — закричали серые герои, думая, что это везут им ужин.

1920 год Приводные ремни шелестели. Огромные машины мерно стучали мягкими частями, будто говоря: сегодня сочельник, сегодня ёлка… — Никаких ёлок! — воскликнул Егор, вешая недоеденную колбасу на шестерёнку. — Никаких ёлок! — покорно стучали машины. — Никаких ельников! В эту минуту вошла в помещение уборщица Дуня. — Здравствуйте, — сказала она здоровым, в противовес аристократии, голосом, вешая свою косынку на шестерёнку. — Не оброните колбасу! — сказал Егор мужественным голосом. — Что значит мне ваша колбаса, — сказала Дуня, — когда производство повысилось на тридцать процентов? — На тридцать процентов? — воскликнул Егор в один голос. — Да, — просто сказала Дуня. Их руки сблизились. А вдали где-то шелестели приводные сыромятные ремни.

1923 год Курс червонца повышался. Нэпман Егор Нюшкин, торгующий шнурками и резинками, поселился вокруг ёлки, увешанной червонцами. Огромное зало в три квадратные сажени по 12 рублей золотом по курсу дня за каждую сажень было начищено и сияло полотерами, нанятыми без биржи труда. «Ага», — подумал фининспектор, постукивая. — Войдите, — сказал торговец, влезая на ёлку, думая, что это стучит фининспектор, и не желая расстаться с червонцами. — Здравствуйте, — сказал фининспектор <…>. — А где же хозяин? — Я здеся, — сказал хозяин, покачиваясь на верхней ветке. — Слазь оттеда! — сказал фининспектор, сморкаясь в чистую бумажку. — Я принёс вам обратно деньги, переплаченные вами за прошлый месяц. — Ну? — сказал нэпман Нюшкин, качаясь. В этот момент хрупкое дерево, купленное из частных рук, не выдержало и упало, придавив своей тяжестью корыстолюбивого торговца. Так наказываются жадность и религиозные предрассудки. Вносите же подоходный налог!

О пародиях

[Летом 1919 года] я задал студистам очередную работу — написать небольшую статейку о поэзии Надсона. Через несколько дней я получил около десятка статеек. Принёс свою работу и Зощенко — на длинных листах, вырванных из бухгалтерской книги. Принёс и подал мне с еле заметной ухмылкой: — Только это совсем не о Надсоне… — О ком же? Он помолчал. — О вас. Я уже стал привыкать к его своевольным поступкам, так как ещё не было случая, чтобы он когда-нибудь выполнил хоть одно задание преподавателей Студии. Чужим темам предпочитал он свои, предуказанному стилю — свой собственный. Придя домой, я начал читать его рукопись и вдруг захохотал как сумасшедший. Это была меткая и убийственно злая пародия на мою старую книжку «От Чехова до наших дней». С сарказмом издевался пародист над изъянами моей тогдашней литературной манеры, очень искусно утрируя их и доводя до абсурда. Пародия по значительности своего содержания стоила критической статьи, но никогда ещё ни один самый язвительный критик не отзывался о моих бедных писаниях с такой сосредоточенной злостью. Именно в этом лаконизме глумления и сказалось мастерство молодого писателя. Судя по заглавию, в пародии изображался гипотетический случай: что и как было бы написано мною, если бы я вздумал характеризовать в своей книге творчество Андрея Белого, о котором на самом-то деле я никогда ничего не писал. Пародия меня не обидела. Её высокое литературное качество доставило мне живейшую радость, тем более что к тому времени я уже успел отойти от своего первоначального стиля, над которым издевался пародист. При чтении пародии мне стала ещё очевиднее основная черта его личности — упрямое нежелание подчинять себя чьим бы то ни было посторонним воздействиям. Своей пародией он, начинающий автор, горделиво отгораживался от моего менторского влияния смехом и громко заявлял мне о том. Иначе, конечно, и быть не могло: без такого стремления к интеллектуальной свободе он не стал бы уже в ближайшие годы одним из самых дерзновенных литературных новаторов. (Впрочем, через день или два (2 сентября 1919 года — дата в рукописи) он всё же принёс в Студию небольшой реферат «Поэзия Надсона». Впоследствии, в 1924 году, он написал другую пародию на меня («Чуковский о Пильняке» тоже уморительно смешную.) <…> Его тогдашние пародии <…> были, в сущности, учебными экзерсисами в области литературной стилистики. Насмешливо копируя чужие стили, чужую манеру, будущий писатель тем самым вырабатывал свой собственный стиль, причём в пародиях сказывается с особенной силой его обострённая чуткость к различным интонациям речи, та утончённость писательского слуха, которая и сделала его впоследствии мастером сказа. — комментарий М. З. Долинского: «Это соображение с полным правом можно распространить и на опыты Зощенко в пародировании чиновничьего языка документов, газетных штампов, доносительского тона части редакционной почты или же письменной речи тех, кто выступал потом в облике его персонажей».

— Корней Чуковский, «Зощенко: В студии», 1965