Лучшее Клиффорда Д. Саймака

«Лучшее Клиффорда Д. Саймака» (англ. The Best of Clifford D. Simak) — авторский сборник Клиффорда Саймака 1975 года из 9 фантастических рассказов и 1 повести. До этого 5 раз публиковался компилятивный сборник с похожим названием — «Best Science Fiction Stories of Clifford D. Simak».

Цитаты

• см. «Смерть в доме», 1959

	Человечество предрасположено к детскому восприятию мира. Лучше всего это удаётся детям — они полностью сживаются с придуманным миром, в котором живут понарошку. Но и многие взрослые заставляют себя поверить в то, что считают достойным веры, или во что хотят верить во имя душевного покоя. — перевод: О. Г. Битов, 2003
	The propensity to kid one's self was strong in the human race. Children were good at it; they became in all reality all the things they pretended that they were. And there were many adults who made themselves believe the things they thought they should believe or the things they merely wanted to believe for their peace of mind.
	— «Последний джентльмен» (Final Gentleman), 1960

Безумие с Марса

Madness from Mars, 1939; перевод: К. М. Королёв, 1994 («Марсианин»)

Животное находилось внутри стеклянного аквариума с толстыми стенками и весьма смахивало на ком шерсти. — Свернулось себе и спит, — заметил корреспондент. — Как же! — фыркнул Гилмер, — Просто у него такая форма тела — сферическая. Вдобавок оно всё обросло мехом. Если придумать название поточнее, то ему больше подходит имя Меховушка. Да, с таким мехом не страшен и Северный полюс в разгар зимы. Густой, тёплый… Вы ведь не забыли, что на Марсе чертовски холодно?

Animal looked like a round ball of fur. 'It's all curled up, sleeping,' he said. 'Curled up, hell,' said Gilmer. 'That's the shape of the beast. It's spherical and it's covered with fur. Fur-Ball would be a good name for it, if you were looking for something descriptive. A fur coat of that stuff would keep you comfortable in the worst kind of weather the North Pole could offer. It's thick and it's warm. Mars, you must remember, is damned cold.'

Воды на Марсе мало — по земным меркам, её там практически нет. Обезвоженный мир. Кислород имеется, но воздух настолько разрежён, что больше подходит под земное определение вакуума. Иными словами, марсианские животные должны были как-то приспособиться к почти полному отсутствию воды и кислорода. И то и другое для них — великие ценности, которые необходимо во что бы то ни стало сберечь. Отсюда сферическая форма тела, что обеспечивает минимальное соотношение «площадь — объём» и облегчает сохранение усвоенных воды и кислорода. Может статься, наш марсианин представляет собой изнутри одни громадные лёгкие. Мех защищает его от холода. На Марсе чертовски холодно. Ночами температура опускается так низко, что замерзает углекислый газ, в который, кстати, и упаковали на корабле этого зверюгу.

Mars has little water — by Earth standards, practically none at all. A dehydrated world. There's oxygen there, but the air is so thin we'd call it a vacuum on Earth. A Martian animal would have to get on very little water, very little oxygen. And, when he got it, he'd want to keep it. The spherical shape gives him a minimum surface-per-volume ratio. This makes it easier for him to conserve water and oxygen. He probably is mostly lungs. The fur protects him from the cold. Mars must be devilish cold at times. Cold enough at night to free carbon dioxide. That's what they had him packed in on the ship.

Он протянул Вудсу наушники, а коробку поставил на аквариум и принялся двигать взад-вперёд, стремясь перехватить ультразвуковые сигналы, что исходили от крохотного марсианина. Вудс надел наушники и замер в ожидании. Корреспондент рассчитывал услышать высокий и тонкий звук, но не услышал ничего вообще. Внезапно на него обрушилось ужасное одиночество; он ощутил себя сбитым с толку, утратившим способность понимать, испытал раздражение. Ощущения становились всё сильнее. В мозгу отдавался беззвучный плач, исполненный боли и тоски, — щемящий сердце плач по дому. Вудс понял, что «слышит» причитания марсианина, который скулил, как скулит оставленный на улице в дождливый вечер щенок.

He handed the head-set to Woods and carried the box to the glass cage. He set it on the cage and moved it slowly back and forth, trying to intercept the ultrasonics emanating from the little Martian animal. Woods slipped on the phones, sat waiting breathlessly. He had expected to hear a high, thin sound, but no sound came. Instead a dreadful sense of loneliness crept over him, a sense of bafflement, lack of understanding, frustration. Steadily the feeling mounted in his brain, a voiceless wail of terrible loneliness and misery — a heart-wrenching cry of home-sickness. He knew he was listening to the wailing of the little Martian animal, was 'hearing' its cries, like the whimperings of a lost puppy on a storm-swept street.

Земля осенняя

The Autumn Land (или «Земля осени»), 1971; перевод: К. М. Королёв, 1994 (с уточнениями)

	Человек может выдумать так много вещей, пригрезить или вообразить себе столько, что никогда не сможет полностью доверять своему разуму. — вариант распространённой мысли
	For a man can think so many things, daydream so many things, imagine so many things that he can never trust his mind.

— Возможно, наше общество оказалось нам не по силам. Может, мы переоценили себя. <…> Похоже, мы перенапряглись. Пожалуй, наши мозги годились для доисторической эпохи. Всё шло нормально, пока мы не насоздавали того, чего не в состоянии оказались постичь. Наши мозги, кажется, отстали от жизни. Мы выпустили на волю экономические и политические силы, которые не можем понять, а значит, не можем подчинить их себе.

'It might be too big for us, this society of ours. It may be out of hand. <…> It seems to me maybe we've outrun our brains. The brains we have maybe were OK back in prehistoric days. We did all right with the brains we had until we built too big and complex. Maybe we built beyond our brains. Maybe our brains no longer are good enough to handle what we have. We have set loose economic forces we don't understand and political forces that we do not understand, and if we can't understand them, we can't control them.'

На востоке вставала луна, полная луна, струившая столь яркий свет, что можно было рассмотреть каждую кочку, каждый куст, чуть ли не каждый листик на дереве, под которым стоял Рэнд. Он осознал вдруг, что луна была полной всегда, она поднималась в небо с заходом солнца и исчезала перед рассветом и выглядела всегда огромной желтой тыквой, этаким вечноспелым плодом, ещё одной характерной особенностью края вечной осени. Осознание этого явилось для Рэнда чем-то вроде потрясения основ. Почему, ну почему он не замечал прежде? Ведь он пробыл здесь достаточно долго, чтобы заметить, достаточно долго, в конце концов, смотрел на луну, — и на тебе! А сколько он пробыл здесь — недели, месяцы, год? Он попытался посчитать, прикинуть и обнаружил, что у него ничего не выходит. Ему не от чего было оттолкнуться. Дни тут были похожи друг на друга как близнецы, время текло столь плавно, что трудно было сказать, движется оно или застыло в неподвижности.

In the east the moon was rising, a full moon that lighted the landscape so that he could see every little clump of bushes, every grove of trees. And as he stood there, he realized with a sudden start that the moon was full again, that it was always full, it rose with the setting of the sun and set just before the sun came up, and it was always a great pumpkin of a moon, an eternal harvest moon shining on an eternal autumn world. The realization that this was so all at once seemed shocking. How was it that he had never noticed this before? Certainly he had been here long enough, had watched the moon often enough to have noticed it. He had been here long enough — and how long had that been, a few weeks, a few months, a year? He found he did not know. He tried to figure back and there was no way to figure back. There were no temporal landmarks. Nothing ever happened to mark one day from the next. Time flowed so smoothly and so uneventfully that it might as well stand still.

Кто там, в толще скал?

The Thing in the Stone, 1970; перевод: О. Г. Битов, 1978

Он бродил по холмам, вызнавая, что видели эти холмы в каждую из геологических эр. Он слушал звёзды и записывал, что говорили звёзды. Он обнаружил существо, замурованное в толще скал. Он взбирался на дерево, на которое до того взбирались только дикие кошки, когда возвращались домой в пещеру, высеченную временем и непогодой в суровой крутизне утёса. Он жил в одиночестве на заброшенной ферме, взгромоздившейся на высокий и узкий гребень над слиянием двух рек. А его ближайший сосед — хватило же совести — отправился за тридцать миль в окружной городишко и донёс шерифу, что он, читающий тайны холмов и внимающий звёздам, ворует кур. — 1 (начало)

He walked the hills and knew what the hills had seen through geologic time. He listened to the stars and spelled out what the stars were saying. He had found the creature that lay imprisoned in the stone. He had climbed the tree that in other days had been climbed by homing wildcats to reach the den gouged by time and weather out of the cliff's sheer face. He lived alone on a worn-out farm perched on a high and narrow ridge that overlooked the confluence of two rivers. And his next-door neighbor, a most ill-favored man, drove to the county seat, thirty miles away, to tell the sheriff that this reader of the hills, this listener to the stars was a chicken thief.

Дэниелс откинулся в кресле и замер, вглядываясь в холмистую даль. И холмы сдвинулись с мест и стали меняться у него на глазах. Когда это произошло впервые, он испугался до одури. Теперь-то он уже немного привык. Он смотрел — а холмы меняли свои очертания. На холмах появлялась иная растительность, диковинная жизнь. На этот раз он увидел динозавров. Целое стадо динозавров, впрочем не слишком крупных. По всей вероятности, середина триасового периода. Но главное — на этот раз он лишь смотрел на них издали, и не больше. Смотрел с безопасного расстояния, на что походило давнее прошлое, а не ворвался в самую гущу событий прошлого, как нередко случалось. И хорошо, что не ворвался, — ведь его ждали домашние дела. — 1

He sat easy in his chair and stared across the hills. And they began to shift and change as he stared. When he had first seen it, the phenomenon had scared him silly. But now he was used to it. As he watched, the hills changed into different ones. Different vegetation and strange life stirred on them. He saw dinosaurs this time. A herd of them, not very big ones. Middle Triassic, more than likely. And this time it was only a distant view—he himself was not to become involved. He would only see, from a distance, what ancient time was like and would not be thrust into the middle of it as most often was the case. He was glad. There were chores to do.

Вначале Дэниелс увидел пространство — безбрежное, бескрайнее, жестокое, холодное, такое отстранённое от всего, такое безразличное ко всему, что разум цепенел, и не столько от страха или одиночества, сколько от осознания, что по сравнению с вечностью космоса ты пигмей, пылинка, мизерность которой не поддаётся исчислению. Пылинка канет в безмерной дали, лишённая всяких ориентиров, — но нет, всё-таки не лишённая, потому что пространство сохранило след, отметину, отпечаток, суть которых не объяснишь и не выразишь, они не укладываются в рамки человеческих представлений; след, отметина, отпечаток указывают, правда почти безнадёжно смутно, путь, по которому в незапамятные времена проследовал кто-то ещё. И безрассудная решимость, глубочайшая преданность, какая-то неодолимая потребность влекут пылинку по этому слабому, расплывчатому следу, куда бы он ни вёл — пусть за пределы пространства, за пределы времени или того и другого вместе. Влекут без отдыха, без колебаний и без сомнений, пока след не приведёт к цели или пока не будет вытерт дочиста ветрами — если существуют ветры, не гаснущие в пустоте. — 5

First there was space—endless, limitless space, so far from everything, so brutal, so frigid, so uncaring that it numbed the mind, not so much from fear or loneliness as from the realization that in this eternity of space the thing that was himself was dwarfed to an insignificance no yardstick could measure. So far from home, so lost, so directionless—and yet not entirely directionless, for there was a trace, a scent, a spoor, a knowing that could not be expressed or understood or even guessed at in the framework of humanity; a trace, a scent, a spoor that showed the way, no matter how dimly or how hopelessly, that something else had taken at some other time. And a mindless determination, an unflagging devotion, a primal urgency that drove him on that faint, dim trail, to follow where it might lead, even to the end of time or space, or the both of them together, never to fail or quit or falter until the trail had finally reached an end or had been wiped out by whatever winds might blow through empty space.

	Наверное, бывают вопросы, ответа на которые и знать не хочется. — 5
	Perhaps <…> it was a question to which he did not want an answer.

О сборнике

	Лучшие рассказы Саймака не столь мозговиты, как «Убийственная панацея». Их темы не так легко сформулировать или абстрагировать, и рассказы задуманы скорее как расширенные «кусочки настроения», чем как интеллектуальные «исследования» конкретной идеи. Два лучших произведения — «Кто там, в толще скал?» и «Смерть в доме». Другие истории выступают в качестве косвенных комментариев для них («Воспителлы» отстаивают ценность детства, но не преуспевают в создании полноценной философии из этого наблюдения, а «Земля осенняя» впадает в противоположную крайность, надевая полноценную философию на свой рукав) <…>. «Кто там, в толще скал?» <…> представляет собой прекрасно сформулированную схему сущностного единства всего творения. <…> История начинается восхитительно убедительным заклинательным абзацем (это своего рода благословение) и поддерживает праздничное настроение, просто рисуя картину персонажа, старого The Worlds of Clifford Simak Дэниелса, и земли, на которой он живёт. <…> Саймак просто описывает его собственную богатую и глубокую любовь к земле, создавая настолько яркое ощущение места, что читатель невольно вспоминает Лондон Диккенса или, что ближе к дому во всех смыслах, пейзаж Аркхема в Новой Англии Лавкрафта и Дерлета. Достижения Саймака меньше, чем у Диккенса, но больше, чем у готических писателей, поскольку Саймак вызывает дух страны с помощью «пасторального» метода, используя пастель, так сказать, а не тёмные и запёкшиеся чернила готики. <…> Таким образом, «описания ландшафтов» имеют ценность сами по себе, но также служат более широкой цели установления единства человека с природой. <…> Вся уловка с «автокатастрофой» совершенно банальна и ребячлива в любом произведении, но тут она ещё более вопиюще неуместна, потому что вся суть повести противоречит этому как удовлетворительному объяснению способностей Дэниелса. Отклик Саймака на природу проявляется так ясно, что читатель знает, что в ней источник способностей Дэниелса <…>. Немного рискуя, я бы предположил, что «авария» введена отчасти для того, чтобы повесть можно было назвать «научной фантастикой». <…> когда вы читаете эту повесть, то склонны «упускать из виду» значение автокатастрофы и бессмысленность «происхождения» существа. (Таким образом, «Кто там, в толще скал?» — это самокорректирующаяся история!) <…> Эпизод с автокатастрофой <…> занимает всего несколько строк, но его значение таково, что противоречит всему очевидному смыслу истории.
	Simak's best stories are not as cerebral as "Shotgun Cure". Their themes are not so easily formularised or abstracted, and the stories are designed more as extended "mood pieces" than as intellectual "explorations" of a particular idea. The two best pieces are "The Thing in the Stone" and "A Death in the House". Other stories act as oblique glossaries for these two works ("The Sitters" defends the value of childhood but does net succeed in creating a full-grown philosophy from this observation, and "The Autumn Land" goes to the opposite extreme by wearing its full-grown philosophy on its sleeve) <…>. "The Thing in the Stone" <…> presenting a beautifully articulated diagram of the essential unity of all creation. <…> The story opens with this admirably compelling incantatory paragraph (it's almost a benediction of sorts) and sustains the reve jntial mood simply by building up a picture of the character, old Daniels, and the land in which he lives. <…> Simak records, quite simply, his own rich and deep love for the land, creating so vivid a sense of place that the reader is led to think of Dickens' London or closer to home in all senses, the Arkham/New England landscape of Lovecraft and Derleth. Simak's achievement is less than that of Dickens, but it is greater than that of the gothic writers, for Simak evokes the spirit of the land through a "pastoral" method, using pastels, as it were, rather than the dark and clotted inks of gothicism. <…> The "landscape descriptions" are thus worthwhile in their own right, yet they also serve the wider purpose of establishing man's unity with nature. <…> The whole "car crash" ploy is downright trite and childish in any story, but in this one it is even more glaringly out of place because the whole substance of the story militates against this as a satisfactory explanation for Daniels' capabilities. Simak's response to nature comes through so clearly that the reader knows that this is the source of Daniels' ability <…>. Sticking my neck out a little, I would suggest that the crash is introduced partly to ensure that the story can be labelled "science fiction". <…> when you read the story, you do tend to "overlook" the significance of the car crash and the inanity of the creature's "origin". ("The Thing in the Stone" is thus a self-correcting story!) <…> The car-crash episode <…> occupy only a few lines, but its significance is such as to contradict the entire discernible thesis of the story.
	— Ван Айкин, «Его истинное призвание» (рецензия)