Когда я был моложе — две жены тому назад, 250 000 сигарет тому назад, 3000 кварт спиртного тому назад… — 1
When I was a younger man — two wives ago, 250,000 cigarettes ago, 3,000 quarts of booze ago.
О, спящие пьянчужки в Централ-парке,
Лорды и кухарки,
Джефферсоновский шофер
И китайский зубодёр,
Дети, женщины, мужчины —
Винтики одной машины.
Все живём мы на Земле,
Варимся в одном котле.
Хорошо, хорошо,
Это очень хорошо. — 2; 3-4-я строки точно: «И охотник на львов / В мраке джунглей»
Oh, a sleeping drunkard
Up in Central Park,
And a lion-hunter
In the jungle dark,
And a Chinese dentist,
And a British queen—
All fit together
In the same machine.
Nice, nice, very nice;
Nice, nice, very nice;
Nice, nice, very nice—
So many different people
In the same device.
В автобиографической части Книг Боконона он приводит притчу о глупости всякой попытки что-то открыть, что-то понять:
«Когда-то в Ньюпорте, Род-Айленд, я знал одну даму епископального вероисповедания, которая попросила меня спроектировать и построить конуру для её датского дога. Дама считала, что прекрасно понимает и бога, и пути господни. <…>
И однако, когда я показал ей чертёж конуры, которую я собирался построить, она мне сказала:
— Извините, я в чертежах не разбираюсь.
— Отдайте мужу или духовнику, пусть передадут богу, — сказал я, — и если бог найдет свободную минутку, я не сомневаюсь — он вам так растолкует мой проект конуры, что даже вы поймете.
Она меня выгнала. Но я её никогда не забуду. Она верила, что бог гораздо больше любит владельцев яхт, чем владельцев простых моторок. — 2
In the autobiographical section of The Books of Bokanon he writes a parable on the folly of pretending to discover, to understand:
I once knew an Episcopalian lady in Newport, Rhode Island, who asked me to design and build a doghouse for her Great Dane. The lady claimed to understand God and His Ways of Working perfectly. <…>
And yet, when I showed her a blueprint of the doghouse I proposed to build, she said to me, “I’m sorry, but I never could read one of those things.”
“Give it to your husband or your minister to pass on to God,” I said, “and, when God finds a minute, I’m sure he’ll explain this doghouse of mine in a way that even you can understand.”
She fired me. I shall never forget her. She believed that God liked people in sailboats much better than He liked people in motorboats.
Отец высунулся в окошко, посмотрел, как Анджела и я с рёвом барахтаемся в траве, а Фрэнк стоит над нами и хохочет. Потом он опять скрылся в окне и даже не поинтересовался, из-за чего поднялась вся эта кутерьма. Люди были не по его специальности. — 6
Father stuck his head out a window, and he looked at Angela and me rolling on the ground, bawling, and Frank standing over us, laughing. The old man pulled his head indoors again, and never asked later what all the fuss had been about. People weren’t his specialty.
— Я слышал, что вы были заведующим лабораторией, когда там работал доктор Хониккер? — сказал я доктору Бриду по телефону.
— Только на бумаге. <…> Если бы я действительно был заведующим при Феликсе, — сказал он, — то теперь я мог бы заведовать вулканами, морскими приливами, перелетом птиц и миграцией леммингов. Этот человек был явлением природы, и ни один смертный управлять им не мог. — 9
“I understand you were Dr. Hoenikker’s supervisor during most of his professional life,” I said to Dr. Breed on the telephone.
“On paper. <…> If I actually supervised Felix,” he said, “then I’m ready now to take charge of volcanoes, the tides, and the migrations of birds and lemmings. The man was a force of nature no mortal could possibly control.”
— Все вы, учёные, чересчур много думаете! — выпалила мисс Пефко. <…>
По выражению лица толстой женщины я понял, — что она тут же, на месте, сойдёт с ума, если хоть кто-нибудь ещё будет что-то выдумывать. — 15
“You scientists think too much,” blurted Miss Pefko. <…>
The fat woman’s expression implied that she would go crazy on the spot if anybody did any more thinking.
… если учёный не может объяснить восьмилетнему мальчику чем он занимается — он шарлатан. — 15; существует фраза, приписываемая Эрнесту Резерфорду: «Если учёный не может объяснить уборщице, которая убирается у него в лаборатории, смысл своей работы, то он сам не понимает, что он делает»
“… any scientist who couldn’t explain to an eight-year-old what he was doing was a charlatan.”
— Этот зародыш, взявшийся неизвестно откуда, научил атомы новому способу соединения в спайки, то есть новому способу кристаллизации, замораживания. Теперь представьте себе опять пирамидку пушечных ядер или апельсины в ящике, — сказал доктор Брид. И он мне объяснил, как строение нижнего слоя пушечных ядер или апельсинов определяет сцепление и спайку всех последующих слоёв. Этот нижний слой и есть зародыш того, как будет себя вести каждое следующее пушечное ядро, каждый следующий апельсин, и так до бесконечного количества ядер или апельсинов. <…>
— А океаны, в которые впадают замёрзшие реки? <…> А ключи, которые питают замёрзшие реки и озера, а все подземные источники, питающие эти ключи…
— Замерзнут, чёрт побери! <…>
— А дождь?
— Коснулся бы земли и превратился в твёрдые катышки, в лёд-девять, и настал бы конец света. — 20, 22; гиперболизация реальных систем жидкость—центры кристаллизации
“The seed, which had come from God-only-knows-where, taught the atoms the novel way in which to stack and lock, to crystallize, to freeze. Now think about cannonballs on a courthouse lawn or about oranges in a crate again,” he suggested. And he helped me to see that the pattern of the bottom layers of cannonballs or of oranges determined how each subsequent layer would stack and lock. “The bottom layer is the seed of how every cannonball or every orange that comes after is going to behave, even to an infinite number of cannonballs or oranges.” <…>
“And the oceans the frozen rivers fed? <…> And the springs feeding the frozen lakes and streams, and all the water underground feeding the springs?”
“They’d freeze, damn it!” <…>
“And the rain?”
“When it fell, it would freeze into hard little hobnails of ice-nine — and that would be the end of the world!”
«Предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных Богом», — учит нас Боконон. — 31
As Bokonon says: “Peculiar travel suggestions are dancing lessons from God.”
… он представился как председатель Национального комитета поэтов и художников в защиту немедленной ядерной войны. — 36
… he presented himself as National Chairman of Poets and Painters for Immediate Nuclear War.
Боконон <…> заявлял, что его призвание — «быть живым».
Он заявлял, что его основная профессия — «быть мёртвым». — 61
Bokonon <…> reported his avocation as: “Being alive.”
He reported his principal occupation as: “Being dead.”
Мы, боконисты, верим, что, прикасаясь друг к другу пятками — конечно, если у обоих ноги чистые и ухоженные, — люди непременно почувствуют взаимную любовь. Основа этой церемонии изложена в следующем калипсо:
Пожмём друг другу пятки
И будем всех любить,
Любить как нашу Землю,
Где надо дружно жить. — 72
We Bokononists believe that it is impossible to be sole-to-sole with another person without loving the person, provided the feet of both persons are clean and nicely tended.
The basis for the foot ceremony is this “Calypso”:
We will touch our feet, yes,
Yes, for all we’re worth,
And we will love each other, yes,
Yes, like we love our Mother Earth.
Картина Ньюта была маленькая, чёрная, шершавая.
Она состояла из сети царапин на густой чёрной подмалёвке. Царапины оплетались во что-то вроде паутины, и я подумал: не те ли это сети, что липкой бессмыслицей опутывают человеческую жизнь, вывешены здесь на просушку в безлунной ночи? — 74
Newt’s painting was small and black and warty.
It consisted of scratches made in a black, gummy impasto. The scratches formed a sort of spider’s web, and I wondered if they might not be the sticky nets of human futility hung up on a moonless night to dry.
Боконон <…> попросил Маккэйба объявить вне закона и его самого, и его учение, чтобы внести в жизнь верующих больше напряженности, больше остроты. — 78
“Bokonon <…> asked McCabe to outlaw him and his religion, too, in order to give the religious life of the people more zest, more tang. He wrote a little poem about it, incidentally.”
— Маккэйбу и Боконону не удалось поднять то, что зовется «уровень жизни», — продолжал Касл. — По правде говоря, жизнь осталась такой же короткой, такой же грубой, такой же жалкой.
Но люди уже меньше думали об этой страшной правде. Чем больше разрасталась живая легенда о жестоком тиране и кротком святом, скрытом в джунглях, тем счастливее становился народ. Все были заняты одним делом: каждый играл свою роль в спектакле — и любой человек на свете мог этот спектакль понять, мог ему аплодировать.
— Значит, жизнь стала произведением искусства! — восхитился я.
— Да. Но тут возникла одна помеха.
— Какая?
— Вся драма ожесточила души обоих главных актеров — Маккэйба и Боконона. В молодости они очень походили друг на друга, оба были наполовину ангелами, наполовину пиратами.
Но по пьесе требовалось, чтобы пиратская половина Бокононовой души и ангельская половина души Маккэйба ссохлись и отпали. И оба, Маккэйб и Боконон, заплатили жестокой мукой за счастье народа: Маккэйб познал муки тирана, Боконон — мучения святого. Оба, по существу, спятили с ума. — 79
“McCabe and Bokonon did not succeed in raising what is generally thought of as the standard of living,” said Castle. “The truth was that life was as short and brutish and mean as ever.
“But people didn’t have to pay as much attention to the awful truth. As the living legend of the cruel tyrant in the city and the gentle holy man in the jungle grew, so, too, did the happiness of the people grow. They were all employed full time as actors in a play they understood, that any human being anywhere could understand and applaud.”
“So life became a work of art,” I marveled.
“Yes. There was only one trouble with it.”
“Oh?”
“The drama was very tough on the souls of the two main actors, McCabe and Bokonon. As young men, they had been pretty much alike, had both been half-angel, half-pirate.
“But the drama demanded that the pirate half of Bokonon and the angel half of McCabe wither away. And McCabe and Bokonon paid a terrible price in agony for the happiness of the people — McCabe knowing the agony of the tyrant and Bokonon knowing the agony of the saint. They both became, for all practical purposes, insane.”
— Он четырнадцать лет служил в эсэсовских частях. Шесть лет он был лагерным врачом в Освенциме.
— Искупает, что ли, свою вину в Обители Надежды и Милосердия?
— Да, — сказал Касл. — И делает большие успехи, спасает жизнь направо и налево.
— Молодец.
— Да, — сказал Касл. — Если он будет продолжать такими темпами, то число спасенных им людей сравняется с числом убитых им же примерно к 3010 году. — 83
“He was in the S.S. for fourteen years. He was a camp physician at Auschwitz for six of those years.”
“Doing penance at the House of Hope and Mercy is he?”
“Yes,” said Castle, “and making great strides, too, saving lives right and left.”
“Good for him.”
“Yes. If he keeps going at his present rate, working night and day, the number of people he’s saved will equal the number of people he let die — in the year 3010.”
Я познакомился с бокононовской космогонией, где Борасизи — Солнце обнимал Пабу — Луну в надежде, что Пабу родит ему огненного младенца.
Но бедная Пабу рожала только холодных младенцев, не дававших тепла, и Борасизи с отвращением их выбрасывал. Из них и вышли планеты, закружившиеся вокруг своего грозного родителя на почтительном расстоянии.
А вскоре несчастную Пабу тоже выгнали, и она ушла жить к своей любимой дочке — Земле. Земля была любимицей Луны-Пабу, — потому что на Земле жили люди, они смотрели на Пабу, любовались ею, жалели её. — 85
I learned of the Bokononist cosmogony, for instance, wherein Borasisi, the sun, held Pabu, the moon, in his arms, and hoped that Pabu would bear him a fiery child.
But poor Pabu gave birth to children that were cold, that did not burn; and Borasisi threw them away in disgust. These were the planets, who circled their terrible father at a safe distance.
Then poor Pabu herself was cast away, and she went to live with her favorite child, which was Earth. Earth was Pabu’s favorite because it had people on it; and the people looked up at her and loved her and sympathized.
— Я — прескверный учёный. Я готов проделать что угодно, лишь бы человек почувствовал себя лучше, даже если это ненаучно. Ни один учёный, достойный своего имени, на это не пойдёт. — 98
“I am a very bad scientist. I will do anything to make a human being feel better, even if it’s unscientific. No scientist worthy of the name could say such a thing.”
Я вспомнил Четырнадцатый том сочинений Боконона — прошлой ночью я его прочёл весь целиком. Четырнадцатый том озаглавлен так:
«Может ли разумный человек, учитывая опыт последнего миллиона лет, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?»
Прочесть Четырнадцатый том недолго. Он состоит всего из одного слова и точки: «Нет». — 110
I remembered The Fourteenth Book of Bokonon, which I had read in its entirety the night before. The Fourteenth Book is entitled, “What Can a Thoughtful Man Hope for Mankind on Earth, Given the Experience of the Past Million Years?”
It doesn’t take long to read The Fourteenth Book. It consists of one word and a period.
This is it:
“Nothing.”
— Я вовсе не хочу сказать, что дети на войне, если им приходится умирать, умирают хуже мужчин. К их вечной славе и нашему вечному стыду, они умирают именно как мужчины, тем самым оправдывая мужественное ликование патриотических празднеств. — 115
“I do not say that children at war do not die like men, if they have to die. To their everlasting honor and our everlasting shame they do die like men, thus making possible the manly jubilation of patriotic holidays.”
Настанет день, настанет час, Придёт земле конец.
И нам придётся всё вернуть,
Что дал нам в долг творец.
Но если мы, его кляня, подымем шум и вой,
Он только усмехнётся, качая головой. — 119
Someday, someday, this crazy world will have to end,
And our God will take things back that He to us did lend.
And if, on that sad day, you want to scold our God,
Why go right ahead and scold Him. He’ll just smile and nod.
«Берегись человека, который упорно трудится, чтобы получить знания, а получив их, обнаруживает, что не стал ничуть умнее, — пишет Боконон. — И он начинает смертельно ненавидеть тех людей, которые так же невежественны, как он, но никакого труда к этому не приложили». — 124
“Beware of the man who works hard to learn something, learns it, and finds himself no wiser than before,” Bokonon tells us. “He is full of murderous resentment of people who are ignorant without having come by their ignorance the hard way.”
Важничает карлик.
Он выше всех людей.
Не мешает малый рост
Величию идей. — 125
Midget, midget, midget, how he struts and winks,
For he knows a man’s as big as what he hopes and thinks!
Это очень смешная сатира, <…> [но] не более, чем [автора], едва начинающего осознавать свой потенциал. <…> Мистер Воннегут может, и будет, я уверен, писать лучше.
It's a very funny satire <…> [but] doesn't more than barely begin to realize [the author's] potential <…> Mr. Vonnegut can, and will, I am sure, do better.[1][2]
Вводя в роман фигуру Боконона, автор остаётся верен идее «динамического напряжения». Боконизм — естественная человеческая реакция на крайности технократического прогресса с его устремлениями к «научной» гуманности, на деле означающей полное порабощение человека. <…>
И в поисках ответа на эти жгуче актуальные вопросы Воннегут независимо от своих симпатий к тем идеям, что вложены в уста Боконона, должен был развенчать боконизм — именно за неспособность на деле отстаивать те самые принципы, которыми боконизм вдохновлялся. Поэтому-то в «Колыбели для кошки» «комедия веры» занимает свое необходимое место. И гротеск её оттого и беспощаден, что, по сути, надо говорить о драме — расставании с иллюзиями. <…>
Полемика велась не с абстрактной концепцией, а с широко распространёнными верованиями. С настроениями хиппи, <…> [которые] поторопились объявить Воннегута своим оракулом, не обратив внимания на то, что писателя уже не может удовлетворить пассивный гуманизм. Что прекраснодушная любовь к человеку в столкновении с силами технократии имеет столько же шансов на победу, сколько сплетенная из шпагата игрушечная колыбель — на то, что её облюбует живой котёнок. И что боконизм, которому в республике Сан-Лоренцо поклонялись все от президента до последнего нищего, не предотвратил гибели острова — трагедии, преподавшей наглядный урок всем, кто хотел бы призывами к освобождению человеческого в человеке освободить самих себя от подлинной ответственности перед будущим.
По сути своего мироощущения он, конечно, тоже боконист, <…> но сам он понимал: боконизм — чистая утопия, не больше.
Другое дело, что она для Воннегута воплощает действительно разумный взгляд на действительность.[4]
— Алексей Зверев, «Динамическое напряжение», 1993
... дикий, едкий, забавный [роман], <…> это несколько грустное, но бойкое заявление.
... savage, mordant, funny [novel], <…> a kind of sad but jaunty affirmation.[5][2]
