На последнем берегу (Ле Гуин)

«Самый дальний берег» или «На последнем берегу» (англ. The Farthest Shore) — фэнтезийный роман Урсулы Ле Гуин 1972 года. Третий в цикле о Земноморье.

Цитаты

Примечание: в репликах, где персонаж не указан, это Гед.

Вот в этом и заключается самая суть их волшебства, думал Аррен: многозначительно намекнуть, но, в общем-то, ничего не сказать, да ещё сделать так, чтобы ничегонеделание казалось вершиной мудрости. — 7. Безумец (The Madman); эквивалентный вариант окончания: «… намекая на глубокий смысл сказанного, а также сидеть сложа руки, напустив на себя вид средоточия мудрости». В романе у Аррена это ложное понимание (верное для «магии» в реальности).

There, thought Arren, lay the very heart of wizardry: to hint at mighty meanings while saying nothing at all, and to make doing nothing at all seem the very crown of wisdom.

	— … смерть ужасна и её до́лжно бояться. <…> И жизнь ведь тоже страшная штука, <…> её тоже до́лжно бояться — и восхвалять. — 11. Селидор (Selidor)
	“… death is terrible and must be feared. <…> And life also is a terrible thing <…> and must be feared and praised.”

1. Ясень

The Rowan Tree

	— Все имена? Только Сегой, что произнёс Первое Слово, поднимая острова Земноморья из глубин морских, знал все имена.
	“All names? Only Segoy who spoke the First Word, raising up the isles from the deep sea, knew all names.”

Чаще всего Имманентную Рощу можно было увидеть с запада или с юга от Большого Дома [острова] Рок. На картах она не отмечена, и пути к ней не существует ни для кого, за исключением тех немногих, кому открыт этот путь. Но видеть её могут даже новички из Школы, и простые горожане, и фермеры, однако всегда как бы в отдалении — небольшой лесок, где листья высоких деревьев отсвечивают золотом даже среди буйной весенней зелени. И ещё людям — ученикам Школы, горожанам и фермерам — кажется, что Роща каким-то загадочным образом движется по кругу. Однако это ошибка: движется не Роща, ибо корни её — это корни самого бытия, а как раз всё то, что Рощу окружает.

Somewhere to the west of the Great House of Roke, and often somewhat south of it, the Immanent Grove is usually to be seen. There is no place for it on maps, and there is no way to it except for those who know the way to it. But even novices and townsfolk and farmers can see it, always at a certain distance, a wood of high trees whose leaves have a hint of gold in their greenness even in the spring. And they consider—the novices, the townsfolk, the farmers—that the Grove moves about in a mystifying manner. But in this they are mistaken, for the Grove does not move. Its roots are the roots of being. It is all the rest that moves.

3. Город Хорт

Hort Town

— Всякое поветрие или мор — это, в общем-то, обычное колебание маятника в часах Великого Равновесия. Теперь же происходит нечто иное. Здесь явно попахивает вмешательством злых сил. Мы порой испытываем страдания, когда Миропорядок стремится обрести утраченное на миг равновесие, однако не теряем надежды, даже если приостанавливается развитие искусств и люди ненадолго забывают слова Созидания. Это ведь тоже естественное состояние Природы. Однако сейчас происходит отнюдь не восстановление утраченного Равновесия, а все большее его нарушение. И только одно существо способно полностью нарушить баланс. — Человек? — напряжённо спросил Аррен. — Да, люди. — Но почему? — Из-за своей неуемной жажды жизни. — Жизни? Но разве это плохо — желать жить? — Нет, это не плохо. Но когда мы силой заставляем природу выполнять наши желания, когда мы требуем, требуем, требуем — несокрушимого здоровья, абсолютной безопасности, бессмертия, — тогда естественное желание превращается в алчность. А когда алчность подкреплена Знанием, она открывает ворота Злу. И тогда Великое Равновесие нарушается, и Зло тяжким бременем тянет чашу мировых весов вниз.

“A pestilence is a motion of the great Balance, of the Equilibrium itself; this is different. There is the stink of evil in it. We may suffer for it when the balance of things rights itself, but we do not lose hope and forego art and forget the words of the Making. Nature is not unnatural. This is not a righting of the balance, but an upsetting of it. There is only one creature who can do that.” “A man?” Arren said, tentative. “We men.” “How?” “By an unmeasured desire for life.” “For life? But it isn’t wrong to want to live?” “No. But when we crave power over life—endless wealth, unassailable safety, immortality—then desire becomes greed. And if knowledge allies itself to that greed, then comes evil. Then the balance of the world is swayed, and ruin weighs heavy in the scale.”

— Мне кажется, — сказал он, — я теперь понимаю, почему зло творит лишь человек. Ведь по сравнению с людьми даже акулы невинны: они убивают потому, что должны это делать. — Именно поэтому ничто в мире не способно противостоять людям. Одно лишь может служить препятствием человеку с исполненным зла сердцем: другой человек. В позоре нашем кроется и наша слава. Лишь человеческий дух, способный вершить зло, способен и одержать над ним победу. — Ну а драконы? — спросил Аррен. — Разве не творят они зла? Разве они так уж невинны? — Драконы! Драконы кровожадны, ненасытны, коварны; они не знают жалости или угрызений совести. Но являются ли драконы носителями зла? Кто я такой, чтобы судить о деяниях драконов?.. Они значительно мудрее людей. С ними, Аррен, как со снами. Нам, людям, снятся сны, мы занимаемся магией, творим добро и зло. Драконы не видят снов. Они сами — сон, мечта; волшебство — это их сущность, а потому они не занимаются магией как наукой. Магия — основа их бытия. Они не совершают поступков: они просто существуют.

“That is why nothing else can resist us. Only one thing in the world can resist an evil-hearted man. And that is another man. In our shame is our glory. Only our spirit, which is capable of evil, is capable of overcoming it.” “But the dragons,” said Arren. “Do they not do great evil? Are they innocent?” “The dragons! The dragons are avaricious, insatiable, treacherous; without pity, without remorse. But are they evil? Who am I, to judge the acts of dragons?… They are wiser than men are. It is with them as with dreams, Arren. We men dream dreams, we work magic, we do good, we do evil. The dragons do not dream. They are dreams. They do not work magic: it is their substance, their being. They do not do; they are.”

— Мне так не хочется завтра вновь оказаться среди людей, — сказал он. — Я все старался представить себе, будто снова стал свободен… Что ничто не нарушено в мире. Что я не Верховный Маг и даже не обыкновенный колдун. Что я всего лишь Ястреб, торговец из Темере, что я никому ничего не должен и никакими привилегиями не пользуюсь… — Он помолчал и заговорил снова: — Старайся осторожно делать свой выбор, Аррен, когда придёт время. Когда я был молод, мне пришлось выбирать между спокойной созерцательностью бытия и вечной деятельностью. Жажда деятельности влекла меня несказанно, я вцепился в эту возможность, как форель в наживку. Однако каждое твое деяние, даже самый маленький поступок, связывают тебя последствиями, заставляя действовать снова и снова. Передышки случаются редко — такие, как сейчас у меня, — и только во время передышек можно позволить себе просто жить, просто подумать, кто же ты, в конце концов, такой.

“I do not want to go among men again tomorrow,” he said. “I’ve been pretending that I am free… That nothing’s wrong in the world. That I’m not Archmage, not even sorcerer. That I’m Hawk of Temere, without responsibilities or privileges, owing nothing to anyone…” He stopped and after a while went on, “Try to choose carefully, Arren, when the great choices must be made. When I was young, I had to choose between the life of being and the life of doing. And I leapt at the latter like a trout to a fly. But each deed you do, each act, binds you to itself and to its consequences, and makes you act again and yet again. Then very seldom do you come upon a space, a time like this, between act and act, when you may stop and simply be. Or wonder who, after all, you are.”

	— А какова цена? — Голос Ястреба проплыл в сумрачном свете, словно тень упавшего с дерева листа. — Жизнь — что же ещё? За счёт чего же ещё можно выкупить жизнь, кроме самой жизни?
	“What price is that?” Sparrowhawk’s voice floated on the dim air like the shadow of a falling leaf. “Life—what else? What can you buy life with, but life?”

4. Волшебный огонь

Magelight

— … наши поступки вовсе не похожи — как полагает большинство молодых людей — на камень, который можно поднять с земли, бросить, и он либо попадёт в цель, либо пролетит мимо. На чем его полёт и закончится. Когда камень поднимают, земля становится чуть легче, рука же, что держит его, тяжелее. Брошенный кем-то камень изменяет траектории звёзд, и в зависимости от того, попадёт ли он в цель или пролетит мимо, соответственно изменяется Вселенная. От каждого нашего действия зависит равновесие всего сущего. Ветры и моря, сила воды, сила земли и сила света, как и все, что творят эти силы, и все, для чего существуют звери и растения, все это задумано хорошо и правильно. И все эти силы действуют как бы внутри Мирозданья, все они связаны Великим Равновесием. Ураганы и фонтаны воды, которые выбрасывает плывущий кашалот, падение на землю сухого листа и полёт мухи — все это тесно связано с равновесием целого мира. И постольку поскольку нам дана сила повелевать миром и друг другом, мы непременно должны научиться поступать так, как в соответствии со своей природой поступают сухой листок, кит и ветер. Мы должны научиться хранить Равновесие. Обладая разумом, мы не должны совершать неразумных поступков. Обладая выбором, мы не должны поступать безответственно. Кто я такой — хотя и обладаю вполне достаточным могуществом, — чтобы кого-то наказывать или награждать, играя судьбами людей? — Но тогда, — сказал юноша, <…> — может быть, Равновесие лучше всего сохранить, не делая ничего? Конечно же, человек должен действовать, даже не зная всех последствий своих поступков! Если вообще в этом мире что-то должно быть сделано. — Не беспокойся об этом. Человеку значительно легче совершить поступок, чем от него удержаться. Мы будем по-прежнему совершать добрые и злые деяния…

“… how an act is not, as young men think, like a rock that one picks up and throws, and it hits or misses, and that’s the end of it. When that rock is lifted, the earth is lighter; the hand that bears it heavier. When it is thrown, the circuits of the stars respond, and where it strikes or falls the universe is changed. On every act the balance of the whole depends. The winds and seas, the powers of water and earth and light, all that these do, and all that the beasts and green things do, is well done, and rightly done. All these act within the Equilibrium. From the hurricane and the great whale’s sounding to the fall of a dry leaf and the gnat’s flight, all they do is done within the balance of the whole. But we, insofar as we have power over the world and over one another, we must learn to do what the leaf and the whale and the wind do of their own nature. We must learn to keep the balance. Having intelligence, we must not act in ignorance. Having choice, we must not act without responsibility. Who am I—though I have the power to do it—to punish and reward, playing with men’s destinies?” “But then,” the boy said, frowning at the stars, “is the balance to be kept by doing nothing? Surely a man must act, even not knowing all the consequences of his act, if anything is to be done at all?” “Never fear. It is much easier for men to act than to refrain from acting. We will continue to do good and to do evil…”

5. Морские сны

Sea Dreams

	— В Энладе, — <…> проговорил Аррен, — есть одна история — о мальчике, чьим учителем был камень. — Вот как?.. Ну и чему он у него учился? — Не задавать вопросов.
	“In Enlad,” said Arren, <…> “we have a story about the boy whose schoolmaster was a stone.” “Aye?… What did he learn?” “Not to ask questions.”

— Знаешь старую поговорку: в дальних Пределах все правила меняются? Её очень любят моряки, но придумали волшебники, и она значит, что даже волшебство само по себе зависит от конкретного места. Настоящее заклятие, прекрасно действующее на Роке, может оказаться набором пустых слов на Иффише. Язык Созидания помнят не везде; тут одно слово, там другое. А плетение заклятий само по себе связано с землёй и водой, с ветрами и солнечным светом тех мест, где оно родилось. Однажды мне пришлось заплыть так далеко на восток, что ни вода, ни ветер не слушались моих команд, поскольку сами не знали своих подлинных имен. Ибо мир очень велик. Открытое Море простирается дальше всех ведомых человеку Пределов и где-то там, далеко, существуют иные миры. Если представить себе громадное пространство Вселенной и немыслимую протяженность времен, то вряд ли найдётся такое слово, которое везде и всегда будет иметь одно и то же значение, своё подлинное значение и свою силу; кроме самого Первого Слова, которое произнёс Сегой, создавая всё сущее, или Последнего Слова, которое никогда ещё не произносилось и не будет произнесено до Всеобщего Разрушения… Так что даже внутри нашего мира, Земноморья, на тех небольших островках, что ведомы нам, существует множество различий, загадок и разнообразных явлений. <…> Ибо любая наука или искусство — это как бы построенный людьми канал, в берегах которого все их деяния проистекают мощно и глубоко; там же, где нет такого русла, деяния людские мелки и часто ошибочны, бесцельны.

“Do you know the old saying, Rules change in the Reaches? Seamen use it, but it is a wizards’ saying, and it means that wizardry itself depends on place. A true spell on Roke may be mere words on Iffish. The language of the Making is not everywhere remembered; here one word, there another. And the weaving of spells is itself interwoven with the earth and the water, the winds and the fall of light of the place where it is cast. I once sailed far into the East, so far that neither wind nor water heeded my command, being ignorant of their true names; or more likely it was I who was ignorant. “The world is very large, the Open Sea going on past all knowledge; and there are worlds beyond the world. Over these abysses of space and in the long extent of time, I doubt whether any word that can be spoken would bear, everywhere and forever, its weight of meaning and its power; unless it were that First Word which Segoy spoke, making all, or the Final Word, which has not been nor will be spoken until all things are unmade… So, even within this world of our Earthsea, the little islands that we know, there are differences and mysteries and changes. <…> For discipline is the channel in which our acts run strong and deep; where there is no direction, the deeds of men run shallow and wander and are wasted.

— С помощью Великого Заклятья, вызывающего души мёртвых. Такие заклинания особенно хорошо известны мудрецам с острова Пальн. Мастер Заклинатель не только не учил нас ему, но и сам никогда им не пользовался. Великое Заклятье вообще используется крайне редко. И никогда — мудро, по-моему. Например, Великим Заклятьем тысячу лет назад пользовался Серый Маг с острова Пальн. Он призывал души великих героев и великих волшебников, даже душу самого Эррет-Акбе на совет к правителям Пальна во время войн или для решения особенно важных государственных проблем в мирное время. Но живым мало толку от такого Совета Мертвецов. И в Пальне настали тяжёлые времена. Серый Маг был изгнан и умер в безвестности. — Значит, это злое заклятье? — Я должен, скорее, назвать его недоразумением. Непониманием жизни. Жизнь и смерть — одно и то же — как две стороны моей кисти: ладонь и её тыльная сторона. Одновременно они и не одно и то же… Они не могут быть ни разделены, ни смешаны. — двух последних реплик нет в изданных переводах

“By the spells of Summoning. It is in our power. But it is seldom done, and I doubt that it is ever wisely done. In this the Master Summoner agrees with me; he does not use or teach the Lore of Paln, in which such spells are contained. The greatest of them were made by one called the Grey Mage of Paln, a thousand years ago. He summoned up the spirits of the heroes and mages, even Erreth-Akbe, to give counsel to the Lords of Paln in their wars and government. But the counsel of the dead is not profitable to the living. Paln came on evil times, and the Grey Mage was driven forth; he died nameless.” “Is it a wicked thing, then?” “I should call it a misunderstanding, rather. A misunderstanding of life. Death and life are the same thing—like the two sides of my hand, the palm and the back. And still the palm and the back are not the same… They can be neither separated, nor mixed.”

6. Лорбанери

Lorbanery

	— Если затеваешь поиски, то целью должно быть сокровище, а не отвратительная тварь.
	“If one must hunt, the prize should be a treasure, not a detestable thing.”

	— По странным дорогам нас водят странные провожатые. (Странные дороги требуют странных проводников.)
	“Strange roads have strange guides.”

8. Дети Открытого Моря

The Children of the Open Sea

	… в море никогда ничего не менялось, ибо то, что меняется постоянно, всегда выглядит неизменным;..
	… there was never any change in the sea, for the ever-changing does not change;..

	— Спасения нет, как и нет конца. Лишь в тишине можно услышать слово. Лишь в полной тьме — увидеть звёзды. И великий танец всегда танцуют на краю пропасти, над страшной бездной.
	“There is no safety, and there is no end. The word must be heard in silence; there must be darkness to see the stars. The dance is always danced above the hollow place, above the terrible abyss.”

— Ничто не бессмертно. Но только нам дано знать, что мы должны умереть. И это — великий дар. Дар понимания собственной сути. Ибо принадлежит нам только то, что мы боимся потерять… Эта самость — наш крест, наше величие, наша человечность, но она не вечна. Она меняется, исчезает, уходит, словно волна в море. Хотел бы ты, чтобы море навсегда стало спокойным, застыло и приливы перестали вздымать волну за волной? Разве отдашь ты уменье своих рук, страсть своей души, свет восходов и закатов, жажду познания ради полной безопасности? — последнее предложение говорит о бессмертии в состоянии вечной стагнации, в романе это описано в гл. 12

“Nothing is immortal. But only to us is it given to know that we must die. And that is a great gift: the gift of selfhood. For we have only what we know we must lose, what we are willing to lose… That selfhood which is our torment, and our treasure, and our humanity, does not endure. It changes; it is gone, a wave on the sea. Would you have the sea grow still and the tides cease, to save one wave, to save yourself? Would you give up the craft of your hands, and the passion of your heart, and the light of sunrise and sunset, to buy safety for yourself—safety forever?

	— У невинности не хватает сил, чтобы бороться со злом, — холодновато сказал Ястреб, — однако для добра сил у неё хватает…
	“In innocence there is no strength against evil,” said Sparrowhawk, a little wryly. “But there is strength in it for good…”

9. Орм Эмбар

Orm Embar

	— Ни один певец не предпочтёт песне молчание.
	“No singer chooses silence.”

— Никто не руководит ими, — сказал Ястреб. — У них нет настоящего короля; а все, кто мог бы стать королём, все мудрецы и волшебники отстранены от власти, все заняты копанием в собственных душах: ищут дверцу, которая поможет им пройти невредимыми через царство смерти и обрести бессмертие. Так было в Южном Пределе, так, по-моему, обстоят дела и здесь. — Неужели всё это плоды деятельности одного лишь человека — того, о котором говорил дракон? Но это просто невероятно! — Почему же нет? Если бы в Земноморье правил настоящий король, то ведь и он был бы единственным. Он один правил бы всеми землями. Один человек может столь же легко совершать разрушения, как и править миром: либо быть Великим Королём, либо — Великим Разрушителем. И снова в его голосе послышалась не то насмешка, не то вызов; почему-то Аррен рассердился: — У любого короля есть слуги, армия, послы, советники и всякие другие помощники. Он правит благодаря им. Но где же помощники этого… антикороля? — В наших душах, парень. В наших душах. Это там таится предатель. Это твоё «я» кричит: «Я хочу жить! Пусть мир страдает, пусть даже разлагается заживо, лишь бы я оставался живым!» Маленький этот предатель — наша жалкая душонка — живёт внутри нас, прячась во тьме, словно паук в углу сундука. Все мы слышим его голос. Но лишь немногие понимают его. Мудрецы, певцы — все, кто созидает душой. И ещё герои. Те, кто стремится всегда быть самим собой. А всегда оставаться собой — вещь редкостная, великий дар. Но быть самим собой вечно — это ли не подлинное величие?

“They have no guidance,” Sparrowhawk said. “No king; and the kingly men and the wizardly men, all turned aside and drawn into their minds, are hunting the door through death. So it was in the South, and so I guess it to be here.” “And this is one man’s doing—the one the dragon spoke of? It seems not possible.” “Why not? If there were a King of the Isles, he would be one man. And he would rule. One man may as easily destroy, as govern: be King or Anti-King.” There was again that note in his voice of mockery or challenge which roused Arren’s temper. “A king has servants, soldiers, messengers, lieutenants. He governs through his servants. Where are the servants of this—Anti-King?” “In our minds, lad. In our minds. The traitor, the self; the self that cries I want to live; let the world burn so long as I can live! The little traitor soul in us, in the dark, like the worm in the apple. He talks to all of us. But only some understand him. The wizards and the sorcerers. The singers; the makers. And the heroes, the ones who seek to be themselves. To be one’s self is a rare thing and a great one. To be one’s self forever: is that not better still?”

— Почему бы тебе не желать бессмертия? Как можно не желать его? Каждая живая душа жаждет этого, и чем эта душа здоровее, тем сильнее жажда жизни. Но будь осторожен, Аррен. Ты из тех, кто может осуществить своё желание. — И что тогда? — А тогда — то, что уже происходит сейчас: полный упадок. Позабытые искусства. Утратившие голос певцы. Невидящие глаза. А дальше? Король-обманщик на троне Земноморья. Навечно. И навечно земли его пребудут в разрухе. Не будет рождений, не будет детей. Не начнутся новые жизни. Только те, что смертны, способны нести в себе жизнь, Аррен. Только в смерти — залог возрождения. Великое Равновесие не равно спокойствию или застою. Это вечное движение, вечное становление нового. — Но какую опасность представляет для Великого Равновесия один лишь человек, какое значение имеет для него одна-единственная человеческая жизнь? Нет, это невозможно, этого, конечно, нельзя допустить… — Он внезапно умолк. — Нельзя? Но кто наложит запрет? Кто позволит? — Не знаю. — Я тоже.

“Why should you not desire immortality? How should you not? Every soul desires it, and its health is in the strength of its desire— But be careful; you are one who might achieve your desire.” “And then?” “And then this: a false king ruling, the arts of man forgotten, the singer tongueless, the eye blind. This!—this blight and plague on the lands, this sore we seek to heal. There are two, Arren, two that make one: the world and the shadow, the light and the dark. The two poles of the Balance. Life rises out of death, death rises out of life; in being opposite they yearn to each other, they give birth to each other and are forever reborn. And with them all is reborn, the flower of the apple tree, the light of the stars. In life is death. In death is rebirth. What then is life without death? Life unchanging, everlasting, eternal?— What is it but death—death without rebirth?” “If so much hinges on it, then, my lord, if one man’s life might wreck the Balance of the Whole, surely it is not possible—it would not be allowed—” He halted, confused. “Who allows? Who forbids?” “I do not know.” “Nor I.”

	— Я, состарившись, уже совершил свой выбор, я сделал то, что должен был сделать. И при свете дня я не отворачиваюсь перед лицом собственной смерти. Я знаю: лишь одна сила достойна того, чтобы ею обладал человек. Это — умение не брать ничего силой, но принимать как должное. Не иметь, а давать.
	“But I, who am old, who have done what I must do, who stand in the daylight facing my own death, the end of all possibility, I know that there is only one power that is real and worth the having. And that is the power, not to take, but to accept.”

12. В мёртвой пустыне

The Dry Land

Казалось, что спуск их продолжается уже очень долго, но на самом деле, может быть, и нет: время было неощутимо в этой стране — там не дули ветры, не двигались в небе звёзды, не всходило солнце. Вскоре они пришли в один из городов царства мертвых, и Аррен увидел дома, в окнах которых никогда не зажигали свет. В открытых дверях некоторых домов стояли со спокойными лицами и пустыми руками души мертвых людей. Рыночные площади были пусты. Здесь никто ничего не продавал и не покупал, никто не торговался и не тратил деньги. Ничем здесь не пользовались, ничего не создавали. Гед и Аррен в одиночестве прошли по узким улочкам, хотя несколько раз впереди мелькала знакомая фигура и тут же скрывалась за поворотом, едва различимая в густых сумерках. Увидев её в первый раз, Аррен бросился было вперёд с поднятым мечом, указывая им на неё, но Гед только покачал головой и спокойно продолжал свой путь. Аррен только тогда разглядел, что это фигура женщины, и движется эта женщина медленно, а вовсе не бежит от них. Все те, кого они видели — а видели они немногих, ибо при всём великом множестве умерших страна их поистине бескрайня, — стояли неподвижно или двигались очень медленно, без какой-либо цели. Ни на ком не было заметно ни ран, в отличие от призрака Эррет-Акбе, вызванного злой волей в солнечный мир к месту своей гибели, ни следов какой-либо болезни. Их тела казались здоровыми и крепкими. Они были избавлены от страданий, избавлены от боли и — от жизни. И они отнюдь не выглядели страшными, отвратительными мертвецами, как того раньше боялся Аррен. Спокойны были их лица; они освободились от гнева и желаний, и в затененных их глазах не светилась надежда. И тогда на смену страху безграничная жалость родилась в душе Аррена; если в основе этой жалости и лежал страх, то это был страх не за самого себя, но за всех смертных. Ибо увидел он мать и дитя, умерших одновременно; они оказались в Тёмной Стране вместе, но дитя не резвилось и не кричало, а мать не прижимала малыша к себе и даже не смотрела в его сторону. А те, что умерли из-за любви друг к другу, здесь, встречаясь на улице, проходили мимо, даже не повернув головы. Неподвижно застыл гончарный круг, молчал ткацкий станок, холодна была печь хлебопека. Здесь никто никогда не пел. Тёмные улицы среди тёмных домов вели их все дальше и дальше. Единственным живым звуком здесь был шорох их шагов. Становилось всё холоднее. Сначала Аррен как-то не заметил этого холода, но постепенно тот проник, кажется, в саму его душу, которая здесь стала как бы одновременно и его плотью. Юноша страшно устал. Они, должно быть, зашли уже очень далеко. Зачем идти дальше? — думал он, понемногу замедляя шаг.

It seemed that they walked down that hill-slope for a long way, but perhaps it was a short way; for there was no passing of time there, where no wind blew and the stars did not move. They came then into the streets of one of the cities that are there, and Arren saw the houses with windows that are never lit, and in certain doorways standing, with quiet faces and empty hands, the dead. The marketplaces were all empty. There was no buying and selling there, no gaining and spending. Nothing was used; nothing was made. Ged and Arren went through the narrow streets alone, though a few times they saw a figure at the turning of another way, distant and hardly to be seen in the gloom. At sight of the first of these, Arren started and raised his sword to point, but Ged shook his head and went on. Arren saw then that the figure was a woman who moved slowly, not fleeing from them. All those whom they saw—not many, for the dead are many, but that land is large—stood still, or moved slowly and with no purpose. None of them bore wounds, as had the semblance of Erreth-Akbe summoned into daylight at the place of his death. No marks of illness were on them. They were whole and healed. They were healed of pain and of life. They were not loathsome as Arren had feared they would be, not frightening in the way he had thought they would be. Quiet were their faces, freed from anger and desire, and there was in their shadowed eyes no hope. Instead of fear, then, great pity rose up in Arren, and if fear underlay it, it was not for himself, but for all people. For he saw the mother and child who had died together, and they were in the dark land together; but the child did not run, nor did it cry, and the mother did not hold it or ever look at it. And those who had died for love passed each other in the streets. The potter’s wheel was still, the loom empty, the stove cold. No voice ever sang. The dark streets between dark houses led on and on, and they passed through them. The sound of their feet was the only sound. It was cold. Arren had not noticed that cold at first, but it crept into his spirit, which was, here, also his flesh. He felt very weary. They must have come a long way. Why go on? he thought, and his steps lagged a little.

— Я тогда сказал себе: теперь я видел смерть, и я её не хочу. Пусть вся эта глупая природа идёт своим глупым путём, но я, человек, лучшее, что есть в природе, и я выше её. Я этим путём не пойду и себе не изменю! И таким образом, окончательно решившись, я снова принялся штудировать труды мудрецов Пальна, но находил в книгах только поверхностные намеки да разрозненные сообщения о том, что мне требовалось. Так что я, по сути дела, расплел весь пальнский фольклор по ниточке и заново сплел, создав наконец заклятие. О, это было величайшее из заклятий, когда-либо существовавших на свете! Величайшее и последнее! — Произнося это заклятие, ты и умер. — Да! Я умер. У меня тогда хватило мужества умереть и найти то, что вы, трусы, никогда так найти и не смогли: путь из Страны Мертвых в мир живых. Я открыл ту дверь, что была крепко заперта с начала времен. И теперь я свободно прихожу в Темную Страну и свободно возвращаюсь в мир света. Я, единственный из людей, когда-либо существовавших на земле, стал Властелином Двух Миров. И найденная мной дверь открывается не только отсюда; она открывается там, в душах живых людей, в самых потаенных уголках бытия, в таких глубинах, где все мы равны перед Великой Тьмой. Люди понимают это и приходят ко мне. И души мертвых — все до одной! — обязаны являться на мой зов, ибо я ничуть не утратил волшебной силы живого мага: если я прикажу, они все начинают карабкаться через каменную стену — все, души великих правителей, и магов, и гордых женщин!.. Из смерти — в жизнь; и обратно, из жизни — в смерть. По моей команде. Все обязаны подчиняться мне, живые и мертвые, мне, который умер, но остался жив! — Где же они встречаются с тобой, Коб? Где они могут найти тебя? — Меж двух миров. — Но ведь это не жизнь и не смерть. Что такое жизнь, Коб? — Власть. — А что такое любовь? — Власть, — вновь тяжко уронил слепой, чуть пожав плечами. — Что такое свет? — Тьма! — Как твое имя? — У меня его нет. — Все в этой стране называются своими подлинными именами. — Тогда назови свое! — Моё имя Гед. А твоё? Слепой поколебался и сказал: — Коб. Паук. — Это только твои прозвища, а где же твоё имя? Твоё подлинное имя? Сама твоя суть? И в чём истина, в которую ты веришь? Не осталась ли она в Пальне, когда ты умер? Ты слишком многое забыл, Властелин Двух Миров. Ты позабыл, что такое свет, любовь, подлинное имя. <…> — Я — это я. Моя плоть никогда не подвергнется тлению, никогда не умрёт… — Живая плоть ощущает боль, Коб; живое тело стареет и умирает. Смерть — вот та цена, которую мы платим за жизнь свою. И за Жизнь вообще. — Я никому ни за что не плачу! Я могу умереть и в тот же миг ожить снова! Меня нельзя убить, я бессмертен, я единственный сохраняю своё «я», свою сущность вечно! — Тогда кто же ты? — Единственный бессмертный человек в мире. Я — бессмертный. — Назови своё имя. — Я — Великий Король. — Назови моё имя. Я сказал его тебе не более минуты назад. Назови моё имя! — Ты ненастоящий. У тебя никакого имени нет. Существую один лишь я. — Да, ты существуешь — без имени, без плоти. Не можешь видеть свет дня; не можешь видеть тьму. Ты предал нашу зелёную землю, и ясное солнце, и звёзды, чтобы спасти себя, своё «я». Ты даром отдал все и получил ничто. Так что теперь ты стремишься затянуть в свои сети весь мир, всю ту жизнь и тот свет, которые ты навсегда утратил; ты хочешь заполнить это ничто — свою собственную пустоту. Но ничто заполнить нельзя, Коб. Все песни земли и все звёзды небес не заполнят твоей пустоты. Голос Геда звенел металлом в холодном узком ущелье среди нависших гор, и слепой в ужасе отшатнулся. Он поднял голову, и слабый свет звёзд упал на его искажённое лицо. Казалось, он плакал; но слёз не было, ведь не было и глаз. Он то открывал, то закрывал рот — тёмный провал на лице, — но слов не было, лишь слабое мычание и стон. Наконец с трудом он выговорил одно лишь слово своими искривившимися губами: «Жизнь». — Я бы дал тебе жизнь, Коб, если б мог. Но я не могу. Ты мертв. Но я могу дать тебе смерть. — Нет! — громко вскрикнул слепой и повторил: — Нет, нет! — Рыдания сотрясли его, но щеки остались так же сухи, как каменистое русло реки, по которой текла одна лишь ночная тьма. — Ты не можешь. Никто никогда не сможет освободить меня. Я отворил дверь между мирами и не могу закрыть её. Никто не сможет её закрыть. Она никогда больше не будет закрыта. И она тянет меня к себе, тянет… Я должен снова и снова возвращаться к ней. Я должен проходить в неё и снова возвращаться сюда — в пыль, холод, тишину. Она высасывает мои силы. Я не могу ни уйти от неё, ни закрыть её. И она всосёт в себя весь свет мира. Все реки станут такими, как эта Сухая Река. И нет такой силы, что могла бы закрыть ту дверь, которую отворил я! — кульминация романа

“There I said to myself: I have seen death now, and I will not accept it. Let all stupid nature go its stupid course, but I am a man, better than nature, above nature. I will not go that way, I will not cease to be myself! And so determined, I took the Palnish Lore again, but found only hints and smatterings of what I needed. So I rewove it and remade it, and made a spell—the greatest spell that has ever been made. The greatest and the last!” “In working that spell, you died.” “Yes! I died. I had the courage to die, to find what you cowards could never find—the way back from death. I opened the door that had been shut since the beginning of time. And now I come freely to this place and freely return to the world of the living. Alone of all men in all time I am Lord of the Two Lands. And the door I opened is open not only here, but in the minds of the living, in the depths and unknown places of their being, where we are all one in the darkness. They know it, and they come to me. And the dead too must come to me, all of them, for I have not lost the magery of the living: they must climb over the wall of stones when I bid them, all the souls, the lords, the mages, the proud women; back and forth from life to death, at my command. All must come to me, the living and the dead, I who died and live!” “Where do they come to you, Cob? Where is it that you are?” “Between the worlds.” “But that is neither life nor death. What is life, Cob?” “Power.” “What is love?” “Power,” the blind man repeated heavily, hunching up his shoulders. “What is light?” “Darkness!” “What is your name?” “I have none.” “All in this land bear their true name.” “Tell me yours, then!” “I am named Ged. And you?” The blind man hesitated, and said, “Cob.” “That was your use-name, not your name. Where is your name? Where is the truth of you? Did you leave it in Paln where you died? You have forgotten much, O Lord of the Two Lands. You have forgotten light, and love, and your own name.” <…> “I am myself. My body will not decay and die—” “A living body suffers pain, Cob; a living body grows old; it dies. Death is the price we pay for our life and for all life.” “I do not pay it! I can die and in that moment live again! I cannot be killed; I am immortal. I alone am myself forever!” “Who are you, then?” “The Immortal One.” “Say your name.” “The King.” “Say my name. I told it to you but a minute since. Say my name!” “You are not real. You have no name. Only I exist.” “You exist: without name, without form. You cannot see the light of day; you cannot see the dark. You sold the green earth and the sun and stars to save yourself. But you have no self. All that which you sold, that is yourself. You have given everything for nothing. And so now you seek to draw the world to you, all that light and life you lost, to fill up your nothingness. But it cannot be filled. Not all the songs of earth, not all the stars of heaven, could fill your emptiness.” Ged’s voice rang like iron, there in the cold valley under the mountains, and the blind man cringed away from him. He lifted up his face, and the dim starlight shone on it; he looked as if he wept, but he had no tears, having no eyes. His mouth opened and shut, full of darkness, but no words came out of it, only a groaning. At last he said one word, barely shaping it with his contorted lips, and the word was “Life.” “I would give you life if I could, Cob. But I cannot. You are dead. But I can give you death.” “No!” the blind man screamed aloud, and then he said, “No, no,” and crouched down sobbing, though his cheeks were as dry as the stony river-course where only night, and no water, ran. “You cannot. No one can ever set me free. I opened the door between the worlds and I cannot shut it. No one can shut it. It will never be shut again. It draws, it draws me. I must come back to it. I must go through it and come back here, into the dust and cold and silence. It sucks at me and sucks at me. I cannot leave it. I cannot close it. It will suck all the light out of the world in the end. All the rivers will be like the Dry River. There is no power anywhere that can close the door I opened!”

Перевод

И. А. Тогоева, 1991 (с уточнениями)

О романе

	Я писала эту книгу вскоре после шестидесятых — времени высоких приливов и высоких ветров, больших надежд и дикого безумия, когда на какое-то время показалось, будто более щедрое предвидение способно заменить ту кислую мечту о наживе и потреблении, которая стала проклятием для моей страны. И теперь я вижу, насколько сильно в моей книге отражено это время. Тогда параллельно с активным движением по освобождению Америки от расистской несправедливости и милитаризма существовала некая реальная мечта об освобождении от принудительного материализма, от смещения и разделения понятий «добро» (вещи) и «Добро». Но и тогда нам уже становилось ясно, что значительная часть подобных надежд расплывается бесплодными мечтаниями или приводит к зависимости от наркотиков. <…> Зло в этой книге имеет непосредственно человеческое и весьма безобразное обличье, потому что я воспринимаю зло не как некую орду иноземных демонов с гнилыми зубами и супероружием, но как внутреннего и вечно присутствующего врага в моей собственной повседневной жизни, в моей собственной стране; как некую разрушительную безответственность. — перевод И. А. Тогоевой (с незначительными уточнениями)
	I wrote this book soon after the Sixties—a time of high tides and high winds, of great hope and wild folly, when for a while it seemed a more generous vision might replace the sour dream of profiteering and consumerism that has been the bane of my country. As I look back at the book now, I see how it reflects that time. Along with the active movement to free America from racist injustice and from militarism, there was a real vision of getting free from compulsive materialism, the confusion of goods with good. Yet already we were watching much of that vision blur off into wishful thinking or become drug-dependent. <…> Evil, in this book, has an immediate, ugly, human shape, because I saw evil not as some horde of foreign demons with bad teeth and superweapons but as an insidious and ever-present enemy in my own daily life in my own country: the ruinous irresponsibility of greed.
	— Урсула Ле Гуин, послесловие, 2012

	«На последнем берегу» — это фэнтези с логикой исполнения, которую обычно можно найти только в научной фантастике, <…> богатое идеями, колоритом и изобретательностью.
	The Farthest Shore is a fantasy with a logic of execution that is usually found only in science fiction <…> rich in ideas, color and inventions.
	— Лестер дель Рей

Коб — весьма интересная параллель с современным безумным учёным — часто встречающимся в НФ образом, — обладающим достаточной силой, чтобы разрушить мир; некий пример нашей теперешней возможности уничтожить Землю с помощью нашей же технологии и алчности. Единственной силой, способной остановить это эгоистичное научное безумие, является сила гуманистического разума. <…> Люди, которые не видят ценности и смысла в собственной жизни, не увидят их и в жизни других людей; все более возрастающую пустоту заполняют наркотики, иллюзии. Колдун Коб, открывший дверь между жизнью и смертью, оказывается шарлатаном, обещавшим дать то, чего дать не в состоянии. Люди утрачивают радость жизни, ибо коллективная тень, накрывшая их, — это требование «отдать Имена» в обмен на бессмертие, которого не существует. <…> И тут очевидна перекличка с современностью, ибо коллективная тень нашего века — это отчаяние: утрата надежды на положительный результат поступательного развития. Отчаяние — это Тень нашего века Неверия. А под материализованным симптомом этой болезни следует понимать неуемную жажду власти, поглощающей все и в итоге все уничтожающей. Согласно концепции Ле Гуин, общество не имеет шансов, если индивидуумы в нём останутся неполноценными, недоразвитыми существами, и вот в поисках своей целостности её герои совершают виток за витком, спускаясь в царство смерти и возвращаясь обратно, обретя Великое Знание, достигнув необходимой для жизни цели.

— Ирина Тогоева, «О Ястребе, Ясене, Холме и Мече — об истинных именах и великих магах», 1993