Сочинения Зенеиды Р-вой (Белинский)

«Сочинения Зенеиды Р-вой» — анонимная статья Виссариона Белинского 1843 года.

Цитаты

В России женщины мало пишут. Впрочем, этому нечего удивляться: в России и мужчины почти совсем не пишут. Смотря с этой точки зрения, вы увидите, что у нас женщины пишут именно не больше и не меньше того, сколько могут они писать. Звание писательницы пока ещё контрабанда не у одних нас. Лживый взгляд на женщину осуждает её на молчание. Этот взгляд <…> принадлежит и просвещённому Западу Европы. Правда, <…> женщина давно уже приобрела право говорить печатно, — но как и о чём говорить? Вот вопрос, подробное решение которого завело бы нас далеко-далеко… в самую Азию. Никакая пишущая женщина в Европе не избегнет пошлых намёков и названия синего чулка, каков бы ни был её талант, равно всеми признанный. <…> едва ли кто упустит случай <…> посмеяться над ограниченностию женского ума <…>. Это уже такая привычка у мужчин: если они давно перестали бить женщин, то ещё не отстали от привычки грозить им кулаком или дразнить языком, в ознаменование права своей силы. <…> Хуже всего, что она осуждена общественным мнением на самые невинные литературные занятия, именно — вечно повторять старые обветшалые истины, которым не верят даже и дети, но которые тем не менее считаются почтенными. Нельзя употребить большего насилия над женщиною, нельзя оказать ей большего презрения! Конечно, ей не воспрещается законом быть оригинальною и глубокою в своих мыслях, могущественною и великою в творчестве, — по крайней мере настолько, насколько не воспрещается это законом мужчине; но если закон оставит женщину в покое, тогда против неё действует общественное мнение. Тысячеглавое чудовище объявляет её безнравственною и беспутною, грязнит её благороднейшие чувства, чистейшие помыслы и стремления, возвышеннейшие мысли, — грязнит их грязью своих комментариев; объявляет её безобразною кометою, чудовищным явлением, самовольно вырвавшимся из сферы своего пола, из круга своих обязанностей, чтоб упоить свои разнузданные страсти и наслаждаться шумною и позорною известностью. <…> А вот вам и смешное: то же самое общество не читает женщин, пишущих в духе его же собственной морали, и обходит их самым презрительным невниманием, потому что оно само не верит своей морали и смеётся над нею. Впрочем, оно противоречит таким образом самому себе не в отношении к одним только женщинам. Возьмём, например, современное французское общество. Представители его — набитые золотом мешки, приобретатели <…>. Кого читает это общество? — Писателей в духе чуждой ему морали. Это общество недавно восхищалось двумя романами Эжена Сю «Mathilde» и «Mystères de Paris», а эти романы не что иное, как страшный донос на это общество… Это же общество не хочет уже читать какого-нибудь мосье де-Бальзака, до сих пор верного моральному принципу выскочившего в люди богатого мещанства; оно смеётся над ним, презирает его и вместо его читает Жорж Занд, в котором имело бы право видеть своего обвинителя, изобличителя и нравственную кару. <…> Привычка мало-помалу делает людей равнодушными к явлению, которое вначале поразило их, и со временем они начинают не только считать это явление естественным, но даже и приносить ему дань удивления и восторженных похвал. Таково теперь во Франции положение Жоржа Занда как писательницы <…>. И что же? Явись другая писательница с таким же гением, — и на неё сперва польётся обильный дождь клевет, браней, оскорблений, лжей, — и всё это во имя будто бы оскорблённой ею морали, и при всём этом будут раскупать её сочинения и твердить их наизуст <…>. А в то же время сколько женщин-писательниц в духе общественной морали, пичкающих свои сочинения пошлыми сентенциями, пройдут незамеченные!..

У нас литература имеет совсем другое значение, чем в старой Европе. Там она — выражение мысли, служащей источником жизни для общества в каждую эпоху его исторического развития. У нас литература — приятное и полезное, невинное и благородное препровождение времени и для писателя и для читателя. Исключения из этого правила так редки, что не стоит упоминать о них. Наши писатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше обыкновенных изобретателей и приобретателей; наши читатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше людей, которые в преферансе и сплетнях видят самое естественное препровождение времени. Оттого у нас все писатели, и хорошие и худые, равно читаются и почитаются, равно имеют ограниченный круг нравственного влияния и равно скоро забываются. Исключение остаётся только за писателями, которые уж слишком по плечу обществу и слишком хорошо угодили его вкусу, удовлетворили его потребностям; таковы, например, гг. Марлинский и Бенедиктов, которых и теперь ещё очень любят даже в столицах, а в провинции знают наизуст. Поэтому женщина у нас смело может пускаться в писательство: если она не всегда может надеяться стать слишком высоко, зато никогда не должна бояться затеряться в задних рядах писак. Это тем вернее, что женщины, которые когда-либо пускались на Руси в авторство, всегда обладали известною степенью образованности, знанием хоть французского языка; при этом им немало служит и врождённый женской натуре такт приличия и здравого смысла; тогда как несравненно большая часть пишущих в России мужчин попали в писатели нечаянно и без всякого приготовления, а потому и не знают даже первых оснований грамматики своего родного языка, да и принадлежат к такому кругу понятий, из которого совсем не следовало бы показываться в печати.

… г-жа Анна Бунина <…> не уступала графу Дмитрию Ивановичу Хвостову ни в таланте, ни в трудолюбии, ни в выборе предметов для своих песнопений. <…> Есть ещё одна, не менее знаменитая, хотя и менее известная. Знаете ли вы девицу Марью Извекову? <…> Если нет, то бегите в книжную лавку, попросите книгопродавца порыться в его погребах и кладовых — этих книжных кладбищах — и отыскать вам романы девицы Марью Извекову, если их ещё не съели мыши <…>. Их немного, всего три: <…> «Эмилия, или Печальные следствия безрассудной любви» (4 ч., 1806); «Милена, или Редкий пример великодушия» (1809); «Торжествующая добродетель над коварством и злобою» (3 ч., 1809). Каковы одни заглавия — так и дышат чистейшею нравственностью! А содержание <…> составляют происшествия, в которых действуют лица без образа: герои, а особенно героини, отличаются необыкновенною говорливостью. Так, например, вы уже знаете через самого автора, что тогда-то и тогда-то было с героинею: нет, она сама начнёт вам пересказывать и гораздо длиннее, чем автор уже рассказал вам, хотя и сам автор не любит выражаться коротко. Романы г-жи Извековой, кроме чистейшей нравственности, насквозь проникнуты ещё и нежнейшею чувствительностью, и, вероятно, многих слез стоили они прекрасным читательницам того времени <…>. И неблагодарное потомство забыло девицу девицу Марью Извекову, забыло совсем!.. Что ж после этого прочно под луною? <…> Увы! везде мрачное царство смерти, <…> — даже и в книжном мире! Эта мысль с особенною силою поражает нас, которые столько пережили, ещё не успев состареться, которые с такою надеждою, такою гордостью встретили столько великих произведений, теперь уже умерших для света. Где теперь <…> всё это множество романтических поэм, длинною вереницею потянувшихся за «Кавказским пленником» Пушкина и «Чернецом» Козлова? Увы! не только эти скороспелые произведения недопечённого романтизма, тогда так восхищавшие нас, — не только они не могут теперь останавливать нашего внимания, но мы не нашли бы в себе достаточной отваги, чтоб перечесть «Чернеца», и даже «Руслана и Людмилу» и «Кавказского пленника» мы теперь перелистываем с улыбкою… <…> Давно ли «Московский телеграф» казался чудом учёности, глубокой философии и здравой критики; давно ли казалось, что в своём ходе он опережал самое время? <…> И кто не считался назад тому около двадцати лет <…> великим романтическим поэтом? Даже г. Шевырёв и сам считал себя и другими многими считался поэтом — и всё это за довольно плохие стишонки. <…> и как напрасно теперь силится он, помня старину, блеснуть то плохим стихотворением, то неслыханно оригинальною критическою статьёю! И как напрасно вместе с ним, помня доброе старое время, гг. Языков и Хомяков стараются спастись от волн Леты, хватаясь за обломки утлого в славянской журналистике челнока — «Москвитянина»… А колоссальная слава гг. Марлинского и Бенедиктова — где же теперь она, если не там, где и слава романов девицы Марьи Извековой? С появлением Пушкина гораздо больше стало являться на Руси женщин-писательниц; но известных имен между ними стало меньше. Это оттого, что имена людей, действовавших в начале зарождающейся литературы, пользуются известностью даже и без отношения к их таланту.

Елисавета Кульман оставила после себя претолстую книгу, свидетельствующую о её необыкновенно возвышенной душе, страстной к изящному и умевшей через строгое и основательное изучение обрести в эллинской поэзии осуществленный идеал этого изящного, но вместе с тем свидетельствующую и о том, что любовь к поэзии и способность понимать её и наслаждаться ею — не всегда одно и то же с талантом поэзии… Г-жа Павлова (урождённая Яниш) обладает необыкновенным даром переводить стихами с одного языка на другой; с равным успехом переводит она с английского, немецкого и французского языков на русский и с русского языка на немецкий и французский. Жаль только, что этому превосходному таланту <…> не соответствует её талант выбирать пьесы для перевода. Так, например, с английского она перевела на русский несколько шотландских и английских народных баллад, которые, несмотря на превосходный перевод, не могут иметь на русском никакого значения именно потому, что они — народные. На немецкий язык, вместе с некоторыми пьесами Пушкина, перевела она некоторые пьесы гг. Языкова и Хомякова и тем самым, несмотря на превосходный перевод, отбила охоту у немцев интересоваться русскою поэзиею. <…> Графиня Е. П. Растопчина <…> в первых опытах своей поэтической деятельности обнаружила много чувства и одушевления, при отсутствии, впрочем, какой бы то ни было могучей мысли, которая проникала бы собою все её произведения. То, что в стихотворениях графини Растопчиной может иным показаться мыслию, есть не что иное, как отвлечённые понятия, одетые в более или менее удачный стих. <…> К замечательным явлениям последнего времени русской литературы принадлежат повести г-жи Жуковой. В них много чувства и они отличаются прекрасным рассказом <…>. Но вместе с тем они чужды иронии, жизнь в них представляется не в её собственном цвете, а раскрашенная розовою краскою поддельной идеализации <…>. Но при всём этом в повестях г-жи Жуковой уже видно как бы невольное стремление, вследствие духа времени — искать сюжетов в действительной современной жизни и заботиться о естественном изображении подробностей быта и ежедневной жизни героев, сообразно с их положением в обществе и степенью их образованности.

Нельзя сказать, чтоб в повестях Зенеиды Р-вой русская повесть достигла талантом женщины своего полного развития, чтоб она стала выражением созревшей мысли и верною картиною современного общества; но в то же время нельзя не сказать, что ни одна из русских писательниц не обладала такою силою мысли, таким тактом действительности, таким замечательным талантом, как Зенеида Р-ва. Созданная ею повесть, как её талант и жизнь, остановились на полудороге и не дошли до своего полного и конечного развития. Мы не хотим и упоминать о полноте чувства, которою проникнуты повести Зенеиды Р-вой; это должно само собою подразумеваться, когда дело идет о сильном таланте: какого же порядочного математика хвалят за способность комбинировать и соображать? И потому мы прямо приступим к тому, что составляет существенное достоинство повестей Зенеиды Р-вой, к их мысли. В истинно поэтических произведениях мысль не является отвлечённым понятием, выраженным догматически, но составляет их душу, разлитая в них, как свет в хрустале. Мысль в поэтических созданиях, — это их пафос <…>. Что же составляет пафос повестей Зенеиды Р-вой? — Без сомнения, любовь, ибо все её повести основаны исключительно на одном этом чувстве. Но любовь есть понятие слишком общее, которое у всякого истинного таланта должно принять, более или менее индивидуальный оттенок или представляться под особенною точкою зрения. Посему мало сказать, что любовь составляет пафос повестей Зенеиды Р-вой: надо прибавить — любовь женщины. Все повести этой даровитой писательницы проникнуты одним страстным чувством, <…> могучим созерцанием, не дающим покоя автору и тревожно его наполняющим, — созерцанием, которое можно выразить такими словами: как умеют любить женщины и как не умеют любить мужчины.

… повесть «Номерованная ложа»; её искренности можно поверить, хотя в ней мужчина представлен очень и очень порядочным человеком в его отношениях к любимой им женщине. Но зато эта повесть, с такою счастливою развязкою, уж чересчур сладенька, а потому и недостойна имени своего автора. Счастливая развязка, как всякая ложь, часто портит повесть…

Нет ничего святее и бескорыстнее любви матери; всякая привязанность, всякая любовь, всякая страсть или слаба, или своекорыстна в сравнении с нею! — вариант трюизма

… пафос её поэзии <…> заключается ещё и в глубокой скорби об общественном унижении женщины и в энергическом протесте против этого унижения.

Право на общее внимание теперь могут иметь только писатели, возвысившиеся до мысли. Зенеида Р-ва принадлежит к тесному кругу таких писателей, и есть единственная у нас писательница в этом роде. <…> Нет, мы не скажем, чтоб Зенеида Р-ва была по таланту выше Жоржа Занда или равнялась с ним; мы даже думаем, что между этими двумя талантами — неизмеримое пространство… <…> Такая поэзия, как поэзия Жоржа Занда, приготовлена огромным общественным развитием, перешедшим через многие изменения и процессы исторические; наши же писатели, даже и повыше Зенеиды Р-вой, подобно эху повторяют в своих творениях отблески и отзвуки чуждых нам цивилизаций и общественностей.

Характеры действующих лиц не довольно резко очерчены и часто похожи друг на друга, разнясь только положением, в каком описывает их сочинительница. Подробности быта и колорит местности не довольно поражают своею верностию и яркостию. Но главный и существенный недостаток сочинений Зенеиды Р-вой — это отсутствие иронии и юмора и присутствие какого-то провинциального идеализма à la Марлинский.

«Любинька» при первом появлении своём в печати возбудила, как говорится, фурор в публике. Неудивительно: повесть эта по содержанию и по характерам самое пансионское произведение. Один только характер в ней мастерски отделан: это характер злой мачехи Антонины Михайловны. Смешнее всех характеры Евгения Задольского и Валериана Стрельнева, особенно последнего, ибо он преуморительно идеален и преидеально смешон <…>. Характер Любиньки хорош отвлечённо, но не живым поэтическим образом.

Повести «Суд божий» и «Воспоминание Железноводска» ниже всякой критики и не стоят упоминовения. Это самая смешная марлинщина. Лучшая повесть Зенеиды Р-вой — это, без сомнения, «Теофания Аббиаджио». Содержание её глубоко, завязка, развязка и рассказ благородно просты, при необыкновенном искусстве, с каким они ведены. Характеры очеркнуты превосходно, особенно характер героини. Слог повести — образцовый. Можно указать на один только недостаток: зачем Долиньи рассказывает свою историю под вымышленным именем своего небывалого друга, и кому же рассказывает? — Ольге, которая знает, о ком идёт речь, и Теофании, которая ничего не знает. Это замашка старинных романов, эффект довольно истёртый. За исключением этого, вся повесть — один из перлов русской литературы. Несмотря на некоторую изысканность и неправдоподобность в завязке, «Утбалла» кажется нам лучшею повестью после «Теофании Аббиаджио»: в её рассказе много увлекающей силы.

Вся первая часть «Напрасного дара» так и дышит каким-то бурным, порывистым, но невыдержанным вдохновением, и потому она шевелит, будит душу читателя, но не удовлетворяет её. В ней есть что-то, но чего-то и недостаёт. Вторая часть была бы удовлетворительнее, но она не кончена и прервалась на самом интересном месте. Мысль её проще. <…> Что сказали мы о первой части «Напрасного дара», то более или менее может относиться вообще к повестям Зенеиды Р-вой. Почти во всякой из них чувствуете страшную внутреннюю силу, и потом не видите положительных результатов этой силы. Почти каждая из них есть могучий взмах, но за которым не следует столь же могучего удара. <…> Нам кажется, что это объясняется жизнью даровитой писательницы нашей. Жена военного человека, она следовала за ним из губернии в губернию <…>. Отдаление от столичной жизни есть большое несчастие и для души и для таланта: они или увядают в апатии и бездействии, или принимают провинциальное направление, которое комизм полагает в плоской шутливости, а высокое — в детском отвлечённом идеализме. Как бы ни сильна была натура человека и как бы ни велик был талант его, но невозможно же ему долго бороться с подавляющими впечатлениями окружающего его мира, и волею или неволею, более или менее, ранее или позже, но должен же он принять на себя их отпечаток. Зенеида Р-ва знала итальянский, немецкий, английский и французский языки, хорошо была знакома с великими поэтами, писавшими на этих языках: это видно даже и из эпиграфов, которыми испещряла она главы своих повестей. И вместе с ними вы находите эпиграфы из гг. Кукольника и Бенедиктова. В провинции — известное дело — идеалом нувеллистов добродушно считают Марлинского, идеалом лириков — г. Бенедиктова, идеалом драматургов — г. Кукольника <…>. Мы знаем из достоверного источника, что лучшими повестями на русском языке Зенеида Р-ва считала: «Амаллат-Бека» Марлинского и «Блаженство безумия» г. Полевого. Но золотая руда блещет и в землянистой массе. Яркий и сильный талант Зенеиды Р-вой не могут затмить недостатки в её произведениях. <…> Не являлось ещё на Руси женщины столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей. Русская литература по праву может гордиться её именем, и её произведениями.

К этому яркому очерку неудобств, сопряжённых на Руси с званием женщины-писательницы, даровитая Зенеида Р-ва могла бы прибавить что-нибудь вроде физиологического очерка посмертных друзей и журнальных буфонов, пляшущих и кривляющихся на могиле литературной знаменитости.

Есть писатели, которые живут отдельною жизнию от своих творений; есть писатели, личность которых тесно связана с их произведениями. Читая первых, услаждаешься божественным искусством, не думая о художнике; читая вторых, услаждаешься созерцанием прекрасной человеческой личности, думаешь о ней, любишь её и желаешь знать её самоё и подробности её жизни. К этому второму разряду писателей принадлежала наша даровитая Зенеида Р-ва. — конец