Просмотр кода страницы Сочинения князя В. Ф. Одоевского (Белинский)

«'''Сочинения князя [[Владимир Одоевский|В. Ф. Одоевского]]'''» — статья [[Виссарион Белинский|Виссариона Белинского]], написанная в связи с выходом собрания сочинений Одоевского в 1844 году и опубликована без подписи<ref>Отечественные записки. — 1844. — Т. XXXVI. — № 10 (цензурное разрешение 25 сентября). — Отд. V. — С. 37-54.</ref>. На критику Одоевский ответил в декабре 1844 [[Письма Владимира Одоевского#1840-е|письмом]] редактору «Отечественных записок» [[Андрей Александрович Краевский|А. А. Краевскому]]<ref name="п">Ф. Я. Прийма. Примечания к статье // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. VIII. Статьи и рецензии 1843-1845. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. — С. 682-5.</ref>.

== Цитаты ==
{{Q|Князь Одоевский принадлежит к числу наиболее уважаемых из современных [[русские писатели|русских писателей]], — и между тем ничего не может быть неопределённее известности, которою он пользуется. Скажем более: имя его гораздо известнее, нежели его сочинения. Это несколько странное явление имеет две причины: одну чисто внешнюю, случайную, другую — внутреннюю и необходимую. Князь Одоевский выступил на литературное поприще в 1824 году, в эпоху совершенного переворота в русской литературе, когда новые понятия вооружились против старых <…>. Эта борьба старого и нового известна под именем борьбы [[русский романтизм|романтизма]] с [[русский литературный классицизм|классицизмом]]. Если сказать по правде, тут не было ни классицизма, ни романтизма, а была только борьба умственного движения с умственным застоем; но борьба, какая бы она ни была, редко носит имя того дела, за которое она возникла, и это имя, равно как и значение этого дела, почти всегда узнаются уже тогда, как борьба кончится. Все думали, что спор был за то, которые писатели должны быть образцами — древние ли греческие и латинские и их рабские подражатели — французские классики XVII и XVIII столетий, или новые; <…> а, между тем, в сущности-то спорили о том, имеет ли право на титло поэта, и ещё притом великого, такой поэт, как [[Пушкин]], который не употребляет «пиитических вольностей», — вместо шершавого, тяжелого, скрыпучего и прозаического стиха употребляет стих гладкий, лёгкий, гармонический, <…> поэмами называет маленькие повести, где действуют ''люди'' вместо того, чтоб разуметь под ними холодные описания на один и тот же ходульный тон знаменитых событий, <…> — словом, поэт, который тайны души и сердца человека дерзнул предпочесть плошечным иллюминациям. Вследствие движения, данного преимущественно явлением Пушкина, молодые люди, выходившие тогда на литературное поприще, усердно гонялись за новизною, считая её за романтизм. <…> Разумеется, источником всего этого «нового» служили для них иностранные литературы; но для большинства нашей читающей публики того времени всё это действительно было слишком ново, а потому и казалось ярко оригинальным и смело самобытным. И вот почему в те блаженные времена слава доставалась так легко, так дёшево, а известность была просто нипочём. Разумеется, подобная новизна не могла не состареться скоро, и вследствие этого многие люди, о которых думали, что они подавали блестящие надежды, оказались совершенно безнадежными; другие, которые пользовались большою известностию, вдруг пришли в забвение. Но как движение <…> развязало руки и ноги нашей литературе, то оно всё продолжалось и продолжалось: новое сегодня становилось завтра если ещё не старым, то уже и не новым; на место одной забытой знаменитости являлось несколько новых, в литературу беспрестанно входили новые элементы, содержание её расширялось, формы разнообразились, характер становился самобытнее. И теперь уже немногие помнят эти споры и эту борьбу; писателей делят по эпохам, в которые они действовали, и по таланту, который они выказали; но уже нет более ни классиков, ни романтиков; ни содержание, ни форма уже не приводят в изумление своею оригинальностью, но, чем они оригинальнее, тем большее возбуждают внимание. <…> В поэзии Пушкина есть элементы и романтические, и классические, и элементы восточной поэзии, и в то же время в ней так много принадлежащего собственно нашей эпохе, нашему времени: как же теперь называть его романтиком? Он просто поэт, и притом поэт великий! Теперь каждый талант, и великий и малый, хочет быть не классиком, не романтиком, а поэтом, следовательно, хочет ровно брать дань со всего человеческого, — и благо ему, если он, не чуждаясь ни древнего, ни старого, ни нового, во всём этом умеет быть ''современным''!.. Эту многосторонность, эту свободу [[русская литература|наша литература]] приобрела всё-таки через борьбу мнимого романтизма с мнимым классицизмом!
Между множеством эфемерных явлений, вызванных тогда новизною и обязанных ей своею минутною известностью, были яркие таланты, которые считали за необходимость не останавливаться на первом успехе, но идти за временем.|Комментарий=начало}}

{{Q|Вообще, доходить до конца как-то не в судьбе русских писателей, особенно с некоторого времени. <…> Только и слышишь, что о падении прежних бойцов, сражённых то смертию, то — что ещё хуже — жизнию… Ужасно умереть прежде времени, но ещё ужаснее пережить свою деятельность и только изредка новыми, но уже слабыми произведениями напоминать о прекрасной поре своей прежней деятельности. Эта нравственная смерть производит в нашей литературе ещё больше опустошений, чем физическая.}}

{{Q|Итак, князь Одоевский вышел на литературное поприще в 1824 году. <…> Мы помним первую повесть его [[Элладий (Одоевский)|«Элладий, картину из светской жизни»]] <…>. Эта повесть теперь всякому показалась бы слабою, детскою и по содержанию и по форме; но тогда она обратила на себя общее внимание и приятно всех удивила. <…> Это была первая повесть из русской действительности, первая попытка изобразить общество не идеальное и нигде не существующее, но такое, каким автор видел его в действительности. Со стороны искусства и вообще манеры рассказывать она была произведением оригинальным и дотоле невиданным; было что-то свежее в её мысли, во взгляде автора на предметы и в чувствах, которые старался он ею возбудить в обществе. К тому же времени <…> относятся [[Апологи (Одоевский)|его «апологи»]] — род поэтических аллегорий, в которых ясно и определительно выказалось направление таланта их автора. <…>
Эти апологи замечательны уже тем, что они походили ни на что, бывшее до них в русской литературе; они не пользовались популярностию, потому что могли нравиться не всем. <…>
Но князь Одоевский не остановился на этих юношеских опытах; он скоро понял, что этот избранный или, лучше сказать, созданный им род литературы прозаичен и однообразен. Он так мало даёт цены этим первоначальным опытам своим, что не захотел даже поместить их в собрании своих сочинений… Последующие его опыты, разбросанные преимущественно по альманахам, уже обнаружили в нём писателя столько же возмужавшего, сколько и даровитого. Не изменяя своему истинному призванию, по-прежнему оставаясь по преимуществу ''дидактическим'', он в то же время умел возвыситься до поэтического красноречия <…>. Для доказательства ссылаемся на три лучшие произведения князя Одоевского — [[Русские ночи|«Бригадир», «Бал» и «Насмешка мертвеца»]]. Это <…> — пламенные филиппики, исполненные то грозного пророческого негодования против ничтожности и мелочности положительной жизни, валяющейся в грязи эгоистических расчётов, то молниеносных образов надзвёздной страны идеала, где живут высокие чувствования, светлые мысли, благородные стремления, доблестные помыслы. <…> Но кроме того важное преимущество этих пьес составляет их близкое, живое соотношение к обществу. С этой стороны, они <…> уроки высокой мудрости, тем более плодотворные, что их корни скрываются глубоко в почве русской действительности. Прочтите «Бригадира»: это история многих тысяч наших бригадиров, — история, к несчастию, всегда одинаковая. Беспокойный и страстный юмор составляет также одно из неотъемлемых достоинств этих пьес и придает им характер положительности, без которого они казались бы слишком фантастическими, а потому и недостаточно дельными.
<…> «Насмешка мертвеца». По нашему мнению, это едва ли не лучшее произведение князя Одоевского и в то же время одно из замечательнейших произведений русской литературы, тем более, что оно в ней единственное в своём роде.}}

{{Q|Без пафоса невозможна никакая поэзия, и [[дидактизм]], чтоб не убивать поэзии, должен быть всегда преисполнен страстного одушевления.}}

{{Q|… чтение таких произведений, как «Бригадир», «Бал» и «Насмешка мертвеца», производит на молодую душу, ещё свежую, не подвергшуюся нечистому прикосновению житейской суеты, действие электрического удара, потрясающего всю нервную систему. <…> мы помним то время, когда избранная молодёжь с восторгом читала эти пьесы и говорила о них с тем важным видом, с каким обыкновенно неофиты говорят о таинствах своего учения. И вот одна из причин, почему имя князя Одоевского как писателя более известно и знакомо всем, нежели его сочинения: его сочинения таковы, что могут или сильно нравиться, или совсем не могут нравиться, потому что годятся не для всех <…>. К этому надо присовокупить ещё и то обстоятельство, что сочинения князя Одоевского долго были разбросаны во множестве разных альманахов и журналов и что их многие печатно и хвалили и бранили, но никто не почёл за нужное отдать публике отчёт, почему он их хвалит или бранит. <…> Вообще, нельзя не упрекнуть князя Одоевского, что он не собирал и не издавал своих сочинений по мере их накопления. Это было бы для него весьма важно: ему легче было бы судить о потребностях времени по приему публикою каждой книжки своих сочинений и знать заранее, может ли иметь успех изменение их в направлении.}}

{{Q|… пьеса [[Русские ночи#Город без имени (1839, Ночь пятая)|«Город без имени»]] написана совершенно в духе лучших произведений в этом роде князя Одоевского; но основная мысль её несколько одностороння. Автор нападает на исключительно индюстриальное и утилитарное направление обществ, думая видеть в нём причину будто бы близкого их падения. <…> Сколько можно заметить, автор намекает на [[США|Северо-Американские Штаты]]; но что можно сказать положительного об обществе, которое так юно, что ещё не доросло до эпохи уравновешивания своих сил и полной общественной организации? И кто может сказать утвердительно, что в этом странном, зарождающемся обществе не кроются элементы более действительные и благородные, чем исключительное стремление к [[w:утилитаризм|положительной пользе]]?}}

{{Q|В «Импровизаторе» прекрасно развита мысль о бесплодности и вреде знания, приобретённого без труда и усилий, как источнике самого пошлого и тем не менее мучительного [[скептицизм]]а, результатом которого всегда бывает искреннее примирение с пошлостью внешней жизни<ref>От выражения [[Гегель|Гегеля]] «примирение с действительностью» (die Versöhnung mit der Wirklichkeit) из введения к «Философии права», 1821. (Белинский, Виссарион Григорьевич // Большой словарь цитат и крылатых выражений / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2011.)</ref>. [[Русские ночи#Себастиян Бах (1835, Ночь восьмая)|«Себастиан Бах»]] — род биографии-повести, в которой жизнь художника представлена в связи с развитием и значением его таланта. Это скорее биография таланта, чем биография человека, <…> до того мастерски изложенная, до того живая и увлекательная, что её нельзя читать без интереса даже людям, которые недалеки в знании музыки. Это значит, что в ней автор коснулся тех общих сторон, которые и в музыканте прежде всего показывают художника, а потом уже музыканта.}}

{{Q|Превосходный рассказ, простота и естественность завязки и развязки, выдержанность характеров, знание света делают [[Княжна Мими|«Княжну Мими»]] одною из лучших русских повестей.}}

{{Q|[[Сильфида (Одоевский)|«Сильфида»]] принадлежит к тем произведениям князя Одоевского, в которых он решительно начал уклоняться от своего прежнего направления в пользу какого-то странного фантазма. Отсюда происходит то, что с сих пор каждое из его произведений имеет две стороны — сторону достоинств и сторону недостатков. Пока автор держится действительности, его талант увлекателен по-прежнему и проблесками поэзии и необыкновенно умными мыслями; но как скоро впадает он в фантастическое, изумлённый читатель поневоле задаёт себе вопрос: шутит с ним автор или говорит серьёзно? Герой повести «Сильфида» очень занимает нас, пока мы видим его в простых человеческих отношениях к людям и жизни; но наше участие к нему, несмотря на искусство и высокий талант автора, тотчас погасает, как скоро он начал отыскивать какую-то Сильфиду на дне миски с водою и бирюзовым перстнем. Автор <…> хотел в герое «Сильфиды» изобразить идеал одного из тех высоких безумцев, которых внутреннему созерцанию (будто бы) доступны сокровенные и превыспренние тайны жизни. Но, увы! уважение к безумцам давно уже, и притом безвозвратно, прошло в просвещённой Европе! <…> Точно то же можно сказать и о двух <…> частях одной и той же повести — [[Саламандра (Одоевский)|«Саламандра»]] и «Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия». <…> Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства.}}

{{Q|Ещё в 1833 году издал он свои «[[Пёстрые сказки]]», в которых было несколько прекрасных юмористических очерков <…>. Но была пьеса «Игоша», в которой всё непонятно, от первого до последнего слова, и которая поэтому вполне заслуживает название ''фантастической''. Мы имеем причины думать, что на это фантастическое направление нашего даровитого писателя имел большое влияние [[Эрнст Гофман|Гофман]]. Но фантазм Гофмана составлял его натуру, и Гофман в самых нелепых дурачествах своей фантазии умел быть верным идее. Поэтому весьма опасно подражать ему: можно занять и даже преувеличить его недостатки, не заимствовав его достоинств. Сверх того, фантазм составляет самую слабую сторону в сочинениях Гофмана; истинную и высокую сторону его таланта составляет глубокая любовь к искусству и разумное постижение его законов, едкий юмор и всегда живая мысль.
Может быть, это же влияние Гофмана заставило князя Одоевского дать странную форму первой части его сочинений, которую он отличил от других странным названием «Русских ночей». Подобно знаменитым [[Серапионовы братья|Серапионовым братьям]], он заставил несколько молодых людей беседовать по ночам о жизни, науке, искусстве и тому подобных предметах. Вследствие этого лучшие пьесы, <…> написанные им гораздо прежде, нежели, может быть, родилась у него мысль о ''русских ночах'', явились в какой-то неестественной и насильственной связи между собою <…>. Вторая часть названа «Домашними разговорами», хотя это название может относиться только разве к повести «Княжна Мими», а ко всем другим рассказам и повестям, вошедшим в эту часть, нисколько нейдёт. Не понимаем, к чему всё это, если не к тому, чтоб давать против себя оружие своим литературным недоброжелателям, которых у князя Одоевского, как у всякого сильно даровитого писателя, очень много, и которые рады будут обратить всё своё внимание на эти мелочи, чтоб не обратить никакого внимания на существенные стороны его сочинений! <…>
В лице Фауста, который играет главную роль во всех этих разговорах, <…> — автор хотел изобразить человека нашего времени, впавшего в отчаяние сомнения и уже не в знании, а в произволе чувства ищущего разрешения на свои вопросы. Следовательно, это — своего рода повесть, в которой автор представляет известный характер, не отвечая за его действия или за его мнения. Другими словами: этот «Эпилог» есть вопрос, который автор предлагает обществу, не принимая на себя обязанности решить его. <…> И, между тем, в его словах столько же парадоксов, сколько истин, а в общем выводе он совершенно сходится с так называемыми [[w:славянофилы|«славянофилами»]]. Да, ужасно в нравственном отношении состояние современной Европы! Скажем более: оно уже никому не новость, особенно для самой Европы, и там об этом и говорят и пишут ещё гораздо с бо́льшим знанием дела и бо́льшим убеждением, нежели в состоянии делать это кто-либо у нас. Но какое же заключение должно сделать из этого взгляда на состояние Европы? — Неужели согласиться с Фаустом, что [[Европа]] того и гляди [[w:Гнилой Запад|прикажет долго жить]], а мы, славяне, напечём блинов на весь мир, да и давай поминки творить по покойнице?.. Подобная мысль, если б о её существовании узнала Европа, никого не ужаснула бы там… Нельзя так легко делать заключения о таких тяжёлых вещах, какова смерть — не только народа (морить народов нам уж нипочём), но целой и притом лучшей, образованнейшей части света. Европа больна — это правда, но не бойтесь, чтоб она умерла. Это болезнь временная, это кризис внутренней подземной борьбы старого с новым; это — усилие отрешиться от общественных оснований средних веков и заменить их основаниями, на разуме и натуре человека основанными. Европе не в первый раз быть больною, <…> а ведь не умерла же к удовольствию господ-душеприказчиков её! Идя своею дорогою развития, мы, русские, имеем слабость все явления западной истории мерять на свой собственный аршин <…>. Мы кричим: ''Запад! Восток! Тевтонское племя! Славянское племя!'' — и забываем, что под этими словами должно разуметь ''человечество''… Мы предвидим наше великое будущее; но хотим непременно иметь его насчёт смерти Европы: какой поистине ''братский'' взгляд на вещи! <…> Неужели для счастия одного брата непременно нужна гибель другого? Какая не философская, не цивилизованная и не христианская мысль!..}}

{{Q|Смерть [[общество|обществ]] всегда предшествуется пошлым самодовольством, всеобщею удовлетворённостью, мелочами, полным примирением с тем, что есть и как есть. В умирающих обществах нет криков и воплей на недостаточность настоящего, нет новых идей, новых учений, нет страдальцев за истину, нет борьбы, — всё тихо под зелёною плесенью гниющего болота. То ли мы видим в Европе? Фауст видит там совершенную гибель искусства <…>. И давно ли были там [[Моцарт]] и [[Бетховен]]? И неужели Европа каждый год обязана представлять по новому гению во всех родах, — иначе она умерла? Четыре такие мыслителя, как [[Кант]], [[Фихте]], [[Шеллинг]] и [[Гегель]], непосредственно явившиеся один за другим: неужели этого мало? И если теперь даже философия Гегеля относится в Германии к учениям, уже совершившим свой круг, теперь, когда сам великий Шеллинг, имевший несчастие пережить свой разум, не успел никого обморочить своими {{comment|таинственными тетрадками|мистической «философией откровения»}}<ref name="п"/>, которыми столько лет обещал разрешить альфу и омегу мудрости: неужели всё это не показывает, какой великий шаг сделало в Германии мышление?.. Но Фауст принадлежит по своей натуре к тем замечательно эластическим, широким, но вместе с тем и робким умам, которые вечно обманываются оттого, что слишком боятся обмануться. Для таких умов быстрое падение доктрин и систем есть доказательство их ничтожности. Они верят только в [[истина|истину]] абстрактную, которая бы вдруг родилась совсем готовая, как [[w:Афина|Паллада]] из головы Зевса, и все бы тотчас единодушно признали её и поклонились ей. По недостатку исторического такта эти умы не могут понять, что истина развивается исторически, что она сеется, поливается по́том и потом жнётся, молотится и веется и что много шелухи должно отвеять, чтоб добраться до зёрен. <…> Для кого настоящее не есть выше прошедшего, а будущее выше настоящего, тому во всём будет казаться застой, гниение и смерть. Умы вроде Фауста — истинные мученики науки: чем больше они знают, тем меньше они владеют знанием. Знание делает их маятниками, и они лучше весь век будут качаться, нежели на чем-нибудь остановиться, боясь остановиться на неистиие. Это люди, жаждущие истины, с благородною ревностью стремящиеся к ней, и в то же время скептики поневоле. Но уж проходит время [[скептицизм]]а, и теперь всякое простое, честное убеждение, даже ограниченное и одностороннее, ценится больше, чем самое многостороннее сомнение, которое не смеет стать ни убеждением, ни отрицанием и поневоле становится бесцветною и болезненною мнительностью.}}

{{Q|… «[[Сказка о том, как опасно девушкам ходить толпою по Невскому проспекту]]» и «[[Та же сказка, только на изворот]]». <…> Эта сказочка навела нас на мысль об удивительной сметливости русского человека всегда выйти правым из беды и сложить вину если не на соседа, то на чорта, а если не на чорта, то на какого-нибудь мусье… <…>
Но мы рекомендуем читателям вместо этой сказки прочесть домашнюю драму — «Хорошее жалованье, приличная квартира, стол, освещение и отопление», чтоб насладиться произведением, столь же прекрасным по мысли, сколько и по выполнению. Это одно из лучших произведений князя Одоевского.}}

{{Q|… так называемые [[славянофилы|«славянолюбы»]] и «квасные патриоты» во всякой живой, современной человеческой мысли видят вторжение лукавого гниющего Запада.|Комментарий=под «квасным патриотом» подразумевался главным образом [[Степан Шевырёв]], который в начале 1841 г. посвятил «гниющему Западу» огромную статью «Взгляд русского на образование Европы»<ref name="п"/>}}

{{Q|Таких писателей у нас немного. В самых парадоксах князя Одоевского больше ума и оригинальности, чем в истинах у многих наших критических акробатов, которые, критикуя его сочинения, обрадовались случаю притвориться, будто они не знают, о ком пишут, и видят в нём одного из сочинителей их собственного разряда. Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, — они обнаруживают в нём <…> и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, — человека, которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли.}}

== Примечания ==
{{примечания}}

[[Категория:Произведения Виссариона Белинского]]
[[Категория:Литература о Владимире Одоевском]]