Просмотр кода страницы …Колеблет твой треножник

{{Википедия}}
'''«…Колеблет твой треножник»''' — критико-публицистическая статья [[Александр Исаевич Солженицын|Александра Солженицына]] апреля 1984 года, разбирающая книгу [[Андрей Донатович Синявский|Андрея Синявского]] «[[Прогулки с Пушкиным]]», который ответил эссе «[[Чтение в сердцах]]» (1985). Название — цитата из стихотворения Пушкина [[s:Поэту (Пушкин)|«Поэту»]] 1830 года и, вероятно, аллюзия на речь В. Ф. Ходасевича «[[Колеблемый треножник]]» 1921 года.

== Цитаты ==
{{Q|Бессчастный наш Пушкин! Сколько ему доставалось при жизни, но сколько и после жизни. За пятнадцать десятилетий сколько поименованных и безымянных пошляков упражнялись на нём, как на самой заметной мишени. Надо ли было засушенным рационалистам и первым нигилистам кого-то «свергать» — начинали, конечно, с Пушкина. Тянуло ли сочинять плоские анекдоты для городской черни — о ком же, как не о Пушкине? Зудело ли оголтелым ранне-советским оптимистам кого-то [[s:Пощечина общественному вкусу|«сбрасывать с корабля современности»]] — разумеется, первого Пушкина.
Но даже в самые жуткие годы, к ранней пятилетке, уже стали «революционные идеалисты» очунаться. И даже в печалославной советской [[w:Литературная энциклопедия (1929—1939)|«Литературной энциклопедии»]] (наше поколение учили черпать мудрость из её столбцов, затая дыхание получать в читальнях), хотя и прокатывали Пушкина через разрыв с феодальной литературой, связь с капиталистическим развитием, тревогу за будущее своего класса, боязнь демократических низов, то прогрессивный романтизм, то романтизм реакционный, — но всё ж выводили «включение поэта в нашу эпоху и ценность его для социалистической культуры».|Комментарий=начало}}

{{Q|Ещё более удивишься этому сооружению [Синявского]: не постройка, а как бы прогрызен Пушкин норами, и всё больше по нижнему уровню, и система нор так запутана, что к концу мы вместе с эссеистом уже вряд ли помним своё начало и весь путь. <…>
[Иногда] танцор захрамывает и даже {{comment|падает на колени|перед Пушкиным}}.}}

{{Q|Странное… скажем, эссе, я назвал бы его «червогрыз», наиболее точно к его ходам. У него нет смысловой конструкции, оно именно так и строится: начав со сладкого места, прогрызать и дальше лабиринт по сладкой мякоти, а где твёрдые косточки, что не идёт в жвало — миновать. Ни там индуктивного, ни там дедуктивного метода критик нам не предлагает, но ведёт по замышленно запутанным извивам. Противоречия между ходами не смущают эссеиста: вурдалак (с большой экспрессией и пониманием нам передан процесс вурдалачества и его ощущения) — и смирение. У беспутного — полнота гармонии. В пустоте — напряжённое чувство истории. Отрешённый царь поэзии, Аполлон, или земной царь Петр, «спиной к человеку», раздавливая его, — и Хлестаков… Эссеист увидел в Пушкине и что действительно можно увидеть — и чего уж никак невозможно. Но начальное скольжение идёт у критика легко, обаятельно и быстро приводит нас к заслуженно ничтожной смерти поэта. Однако танец, на всём пути умело оркестрованный стихами Пушкина, продолжен: цитаты если не всегда к месту по мысли, то к месту по музыке — музыка заимствуется у жертвы, — и, при ограниченном объёме произведения, эссеист возвращается, — не от запутанности своих ходов, но от страсти, — второй раз отбить чечётку над дуэлью и смертью Пушкина, один раз ему кажется недостаточным. «Как ему ещё прикажете подыхать?»
В подробном лабиринте всего прогрыза чего только мы не услышим, черезо что только не вынуждены будем переползать.}}

{{Q|Наш аналитик вообще любит так — «в общих контурах» [рассуждать], <…> представить предмет не в его пропорциональности, а в карикатуре, тогда его легче препарировать.}}

{{Q|«В произведениях [Пушкина] свирепствует подмена, дёргающая авторитетные тексты вкривь и вкось». И где ж это «дёрганье»? Мы не ткнуты.}}

{{Q|И это при том, что Синявский то и дело восхищается Пушкиным, излагая это талантливо, увлечённо, местами ярко, однако эпитеты выдержаны так, чтоб и похвальная форма грязнила бы поэта. Нам предложено такое условие игры: сквозная двусмысленность, повсюду искать порчинку или даже искусственно её создавать.}}

{{Q|Постепенно мы начинаем понимать, что́ это и к чему. Критик увидел надёжный пятачок, на котором чем громче тарелки бить, тем и сам слышней. Пушкин для него не столько предмет, сколько средство самопоказа — своих прыжков, ужимок и замираний. Но при этом непоправимо отказывает эссеисту чувство меры.}}

{{Q|Неизлечимое амплуа Синявского — вторичность, переработка уже готовой литературы, чужого вдохновения, с добавкою специй. А ещё у него есть несчастное представление, что он творит новый литературный стиль языковыми разухабствами. Даёт он им волю и здесь. Не в лад, не в уровень к предмету рассмотрения, ни к задуманной высоте открытий напихать в текст грубых выражений, не слыша фальши собственного голоса (и это надо каждый раз понимать как художественный приём). <…>
Последнее подводит нас к лагерному опыту эссеиста, и, конечно же, он не упускает украситься и тамошним жаргоном. <…>
Так трудится Синявский, чтобы сделать своё сочинение памятной гримасой нашего литературоведения. Изворачивает взвешенное правило французского вкуса: у меня маленький бокал… а я хочу пить из большого. Поражаясь пушкинской широте и глубине восприятия существующего, Синявский изощряется объяснить их «сердечной неполноценностью», ''пустотой'' или «почти механической реакцией», «расфасовкой страстей и намерений по полочкам». <…> В бессилии уловить тайну пушкинского приятия мира, критик нетерпеливо толкает поэта — в пустоту.
<…> Норовит придраться: [[s:19 октября 1827 (Пушкин)|«Бог помочь вам, друзья мои»]]? В этот стих щедро включено по крайней мере девять сфер жизни, — критик выхватывает оттуда одну «царскую службу»: ка-ак, и это наряду с декабристами?!?.. Тут у Синявского вызвучивает революционно-демократическая погудка, хотя уж так она не подходит к абстрактному эстетизму, настроение и мысли совпадают с приюченным разоблачителем «Пушкина без конца». «Царская служба»? — кроме [[w:Третье отделение|жандармской]], никогда не воображали [[революционеры-шестидесятники|ревдемократы]] других служб, создающих и крепящих Россию. <…>
Как будто критику такого ранга невдомёк, что уподобления, способность без остатка воплотиться в персонаже и есть высшая форма писателя и артиста, а что вне этого — то будет [[Салтыков-Щедрин]]. Пушкин настолько «пуст», чтобы по-писательски уметь отобразить собой весь мир, а не только само — само — самовыражаться. Для того нужна не пустота, а бездонная глубина. Да, кто слишком занят собой, этого свойства понять нельзя. Всякий раз, воплощается ли Пушкин в [[Капитанская дочка|Пугачёва]], [[Борис Годунов (Пушкин)|самозванца]], Петра, [[Татьяна Ларина|Татьяну]], [[Евгений Онегин (персонаж)|Онегина]], — всякий раз Синявский торжествует, что тут-то он и поймал Пушкина на какой-то собственной мерзкой черте! И, переплясав, он выдувает пустой пузырь…}}

{{Q|В разборе есть столько талантливого — зачем же его губить? Неужели Синявский не видит высших уровней Пушкина? О, отлично видит (из-за того и всё выламывание на пушкинской площади) и от поры до поры даёт им прорисоваться на своих страницах. <…> «В своих сочинениях [Пушкин] ничего другого не делал, кроме как пересказывал ритмичность миропорядка.» Это проворчано в сниженном ряду «обеда и ужина, зимы и лета», — а есть ли у художника более высокая задача, чем делать слышным ритм миропорядка? Чувство всеобщей гармонии, царствующее в Пушкине, дразнит критика — и он схемно, коридорно объясняет его фатализмом, «сознанием собственной беспомощности». <…> Во всех извилистых ходах тяготеет над Синявским это недоумение от разности мироощущений. (По поговорке — «болен чужим здоровьем».) По художественному чутью он не может этого не воспринимать на каждом извиве.}}

{{Q|Как же можно столько изгаляться, наметать столько блатного мусора? Какое же чувство может двигать критиком, столько раз декларировавшим свою преданность русской культуре? Может быть, и для него самого это загадка. Вдруг встречаем в его новейшем эссе:
::Где только не испражняется русский человек! На улице, в подворотне, в сквере, в телефонной будке, в подъезде. Есть какая-то запятая в причудливой нашей натуре, толкающая пренебрегать удобствами цивилизации и непринуждённо, весело справлять свои нужды, невзирая на страх быть застигнутым с поличным… Однако ничто у нас на Руси так не загажено, как «памятники народного зодчества»… Пустынное место, что ли, располагает к интимности? Что же ещё делать в пустоте одинокому человеку? Скинет штаны, почувствует себя на минуту [[Вольтер]]ом и — бежать. И не просто дурь или дикость. Напротив. Чувствуется упорная воля… И сколько тут смелой выдумки, неистощимой изобретательности!<ref>А. Синявский (Абрам Терц). Река и песня // Синтаксис. — [http://imwerden.de/publ-878.html № 12 (1984)]. — С. 129-130.</ref> <…>
Вернее — видимо, не объяснить. Не система взглядов и оценок ведёт критика, а вот этот синдром. Очевидно, «есть какая-то запятая в натуре» всякого ниспровергателя (о, далеко не единственного) искать для такой нужды если не святое место, то просто притягивающее человеческую любовь, тепло — и туда… <…>
А чтобы такой творческий акт, особой формы, произвести над гением — удобнее совершить над ним вивисекцию: рассечь на гения и человека, «светлую часть рассматривать не будем», выпустим, так и быть, гения из храма через купол, а в оставшемся пустом храме — нагадим. Эту вивисекцию, пигмейскую уловку, охотно употребляла дореволюционная ревдемократическая критика, затем и советская, теперь и новоэмигрантская. И Синявский много страниц сжатого изложения не жалеет на изощрённые спекуляции о разъятии, совмещении, замещении Поэта и человека.}}

{{Q|«Отсутствие строгой системы, ясного мировоззрения, умственной дисциплины, всеядность и безответственность [Пушкина] в отношении бытовавших в то время фундаментальных доктрин».
Что имеют оценщики в виду? Какие такие фундаментальные доктрины? Они-то знают, но читателю не спешат разъяснить. <…> А посему все нежелательные — острые, меткие, глубокие — замечания выдающегося интеллекта в [[критика и публицистика Александра Пушкина|его публицистике, критике]] и [[письма Александра Пушкина|письмах]] должны быть замолчаны, не напоминать, авось не заглянут, состроить временный желаемый шалашик без них.}}

{{Q|Однако удивляться надо тому, сколько пушкинского мы переносим с собою в XXI век. Что даже частные письма его мы сегодня читаем с упоительным интересом<!--но и некоторых других тоже-->. <…> Чтение его случайнейших отрывков, заметок передает нам ощущение полета всегда свободной мысли. Ещё не имев и достаточно лет на мужанье и сотворенье, он стал верное начало наше. А мы не так-то много, не так-то во многом за ним и пошли, скорее сказать: русская литература до сих пор недостаточно усвоила Пушкина — и предложенную им широту (столько уклонясь, за [[Александр Радищев|Радищевым]]? к мортирным сатирам на социальные язвы), и его легкосхватчивый попутный скользящий беззлобный юмор, отозвавшийся заметнее всех в [[Михаил Булгаков|Булгакове]].}}

{{Q|Самое высокое достижение и наследие нам от Пушкина — не какое отдельное его произведение, ни даже лёгкость его поэзии непревзойдённая, ни даже глубина его народности, так [[Речь Фёдора Достоевского о Пушкине 8 июня 1880|поразившая Достоевского]]. Но — его способность (наиболее отсутствующая в сегодняшней литературе) всё сказать, всё показываемое видеть, ''осветляя'' его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, — и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств. Ёмкость его мироощущения, гармоничная цельность, в которой уравновешены все стороны бытия: через изведанные им, живо ощущаемые толщи мирового трагизма — всплытие в слой покоя, примирённости и света. Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением.}}

{{Q|Но прибегают проворные, быстро сколачивают фанерный макет, претензией больше бронзового памятника, заслоняют и малюют: «Пушкин-вурдалак», «Пушкин-[[Хлестаков]]», «Пушкин-предатель» (и ещё будет). И читателям предлагается забыть, что наслоилось в их душах от Пушкина, или по крайней мере усумниться. (Оба начинают с жалобы, что им мешает величие, вознесённость Пушкина, предлагают прогуляться с чёрного хода, — мол, парадный «заставлен венками и бюстами». Если принять эту мотивировку за чистую монету, — нельзя не поразиться: какая ж внутренняя несвобода в общении с высокими ценностями, какое рефлективное, подростковое сознание.)
Естественно ли было нам ожидать, что новая критика, едва освободясь от невыносимого гнёта советской цензуры, — на что же первое употребит свою свободу? — на удар по Пушкину? С нашим нынешним опоздавшим опытом ответим: да, именно этого и надо было ожидать. Потому что эта критика реально продолжает эстетический [[нигилизм]] [[революционеры-шестидесятники|шестидесятников]], хотя б и понимала себя суперавангардистской.}}

{{Q|В «Прогулках» достаётся тоже не одному Пушкину. <…> [[Лермонтов]] чем-то сильно уязвил критика — своим ли мистическим мироощущением? <…> Беглыми рикошетами раздражение критика достаётся [[Гончаров]]у, [[Чехов]]у, ну и конечно же [[Лев Толстой|Толстому]]…}}

{{Q|Это — перспективное направление, от него можно ждать ещё разительных открытий о русской классике. Ещё придут новые боратели, доказывать: как ни в чём и никакого прошлого у России не было, так и литературного тоже. Уже целая литературная ветвь (в эмигрантском отвилке усвоив себе и новый атрибут «русскоязычная») практически «работает на снижение», развалить именно то, что в русской литературе было высоко и чисто. Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удушающими порциями кривляний, она силится представить [[постмодернизм|всеиронию, игру и вольность]] самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты.}}

{{Q|Для России Пушкин — непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фальшивому.}}

{{DEFAULTSORT:Колеблет твой треножник}}
[[Категория:Публицистика]]
[[Категория:Пушкинистика]]
[[Категория:Произведения Александра Солженицына]]