Три века скитаний в мире утопии

«Три века скитаний в мире утопии. Читая братьев Стругацких» — статья Вячеслава Сербиненко 1989 года о творчестве братьев Стругацких, преимущественно о Мире Полудня.

Цитаты

Многое так или иначе препятствует превращению утопических мечтаний в предназначенные к исполнению идеологические инструкции. Скрытая ирония, пронизывающая знаменитое произведение родоначальника жанра литературной утопии Т. Мора, например.

Творчество братьев Стругацких всегда проходило под явственным знаком 60-х. Утопический пафос, так много значивший в мировоззрении поколения, быстро утратил в их творчестве свои непосредственные, «наивные» черты, но теме утопии писатели остались верны, создав под вывеской фантастического жанра целый мир-лабораторию, где с поразительным упорством и изобретательностью подвергались испытаниям «на прочность» утопические идеи. <…> Стругацкие жёстко ограничивают время действия тремя столетиями <…>. Для того чтобы оценить путь, избранный писателями, небесполезно хотя бы в общих чертах представить те дороги, которыми они отказались следовать. Одна из них уводила в неопределённый безликий мир, где осуществляют бесконечные перемещения во времени и пространстве неисчислимые армии героев современной научной фантастики. Для Быкова, Юрковского, Жилина и других персонажей Стругацких существовала реальная опасность легко затеряться в этой «дурной бесконечности», утратив едва только успевшую наметиться индивидуальность. Стругацкие пришли на помощь своим героям, с одной стороны, решительно возвращая их из галактических странствий на Землю, с другой — с каждой новой книгой всё откровеннее включая условный планетарный мир космических приключений в орбиту земных идей и проблем.

Лаконизм в описании социального и технического прогресса свидетельствует, что Стругацкие, отдавая долг идеологическим клише тогдашней НФ, всерьёз решали в своей первой большой книге совсем другую задачу. Из весьма многообразной системы утопических прожектов их внимание приковала одна, основополагающая идея — идея «нового человека». Эта идея не только всецело определила пафос их раннего творчества, но и в дальнейшем сохранила значение едва ли не ведущей и самой постоянной темы.

Бичуя устами своих героев мещан XXI века, Стругацкие, конечно, действовали в духе времени <…>. Для Стругацких <…> критика мещанства в первую очередь связывалась с утопическим идеалом вышеупомянутого «нового человека». В «Стажёрах» <…> мещане для героев всегда «другие» — некая аморфная масса, с трудом поддающаяся воспитанию и, к сожалению, многочисленная.

Кандид <…> возвращается к людям, несовершенным, слабым, но живым, таким же, как он сам. Возвращается, чтобы, <…> не обращая внимания на утопические прожекты, в меру своих сил, возможно, помочь медленно ползущей «улитке» человеческого прогресса. В сущности, этот герой совершает то, что по канонам морали, исповедуемой «новыми людьми» Стругацких, считалось <…> едва ли не самым тяжким грехом: он не пожелал примкнуть к «стажёрам», не приемля их безоговорочное и фанатичное «служение» будущему. Однако отступничество одиночки Кандида на общем положении дел в межгалактических просторах Утопии никак не сказалось.

Хотя очевидная недостижимость утопических целей гуманными средствами и заставляет колебаться юного супермена, но подлинный выбор для него, в сущности, невозможен. Отсутствие элементарной независимости мысли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата — почти уже идеальный винтик набравшего космические обороты механизма Утопии.

С отчаянием и недоумением наблюдает Максим Каммерер («Жук в муравейнике») за результатами действия «двойной морали» <…> внутри самого «прекрасного нового мира». <…> Утопия прошла цикл своего развития, и время одиноких и сомневающихся героев осталось далеко позади. В жизни утопического мира Стругацких решительно утвердилась рационалистическая программа, и целесообразность стала его высшим законом. Судя по всему, архаичным и нерациональным оказался и институт демократии.

Всё же увлечение магией не было для персонажей Стругацких лишь способом отвлечься от «прозы будней», научной рутины и псевдонаучной демагогии. <…> В истории рационалистический культ знания никогда ещё не служил гарантией от магическо-оккультных искании, зато часто их провоцировал. <…> Братья Стругацкие не только художники, но и своеобразные исследователи фантастико-утопического жанра, чутко реагирующие на знамения времени. И было бы удивительно, если бы они не провели серию экспериментов в области «магической» утопии.

… «чертовщине», всем этим чёрным спутникам, таинственным странникам и прочим фантомам земного и космического происхождения, отводится роль в духе вполне традиционной «демонологии»: они не столько наводят ужас, сколько провоцируют и искушают героев.

Стругацкие изобразили в «Гадких лебедях» не утопию, а мечту о ней, утопизм, в своих претензиях на будущее окончательно теряющий человеческие черты, взирающий на человечество как на досадную помеху, ещё более равнодушно и зло, чем это могли бы сделать сами иноприродные чужаки-пришельцы.

Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощённые злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев <…>. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать ещё одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду. <…> То, что «апокриф» «Отягощённых злом» не идёт ни в какое сравнение с историей Иешуа Га-Ноцри в смысле художественности, оспорить вряд ли кто решится. Вероятно, и сами писатели на это не рассчитывали. Но есть и другое принципиальное отличие. Булгаков вообще не создавал апокрифа, его рассказ о событиях в Ершалаиме не версия событий евангельских и тем более не их рационалистическая трактовка — это литературный вымысел, не оспаривающий традицию, но сохраняющий дистанцию по отношению к ней и благодаря своей непретенциозности в подлинном смысле свободный. <…> Что же касается «современных» событий, описанных в романе, <…> то интересно, что здесь впервые писатели вполне определённо предложили альтернативный вариант развития своей Утопии. <…> Однако в самом рассказе подлинной новизны не так уж и много. <…> Стругацкие много и охотно цитируют самих себя…

Стругацкие относятся к немногим, кто всерьёз и упрямо в так называемый застойный период экспериментировал с утопическими идеями не на колхозных полях и грандиозных стройках, а в своей интеллектуальной писательской лаборатории. И братьям удалось многое прояснить в современном утопизме, желая того или нет, они показали читателям сумрачную пустоту, скрывающуюся за привычным фасадом броских лозунгов и благих пожеланий. Возможно, эрозия коснулась и центральной идеи — идеи Эксперимента, и предстоит подлинный прорыв за пределы Утопии?

О статье

Каждая книга Стругацких пробиралась к читателю с трудом, через всяческие препоны и рогатки. <…> Раньше клевали за демократичность — теперь за недостаточную демократичность, раньше пинали за недостаточно активных героев — теперь вдруг герои оказались чересчур активными, раньше упрекали в идеализации капиталистического общества — теперь готовы записать Стругацких в число поклонников «казарменного коммунизма». <…> Статьи В. Сербиненко <…> и И. Васюченко <…> производят тягостное впечатление ещё и потому, что <…> опубликованы в серьёзных и прогрессивных журналах, <…> и это неизбежно рождает недоумённые вопросы читателей, привыкших доверять этим изданиям. Спорить же с этими произведениями дозволенно-смелых критиков не хочется. Во-первых, потому что — как и их коллеги в не столь отдалённые времена — они не гнушаются передержками, искажением позиций авторов, приписыванием взглядов героев конкретно авторам; как и прежние «проработчики» Стругацких, нынешние критики плохо ориентируются в текстах (на «неточностях», имеющих принципиальное значение, их можно ловить неоднократно). Во-вторых, к тому немногому верному, что есть в этих статьях, произведения Стругацких не имеют никакого отношения, их книги не годятся для примера отвлечённо-«демократическим» пассажам авторов-критиков. Уж не будем говорить о том, что глубоко порочен взгляд на писателей вне осознания их эволюции, развития, нельзя ранние их произведения искусственно подвёрстывать к позднейшим.

— Роман Арбитман, «О короткой памяти», 1989

В двух «толстых» и кстати вполне прогрессивных журналах — «Новом мире» и «Знамени», ранее в упор не замечавших никакой фантастики, одновременно появились две большие статьи, в сущности сомкнувшихся с партийными разносами прошлых лет, хотя на первый взгляд они написаны с других позиций. Но крайности сходятся. Если раньше писателей уличали в недостаточной, что ли, коммунистичности, то ныне выясняется, что они были чрезмерно коммунистичны. Автор последнего утверждения исходил из предположения, что все их произведения — часть единообразной утопии, нечто вроде скопления небольших «Туманностей Андромеды» и, понятно, был недоволен тем, что утопия получалась какой-то странной, не отвечающей его представлениям. А как же ей не быть странной, если она вовсе и не была утопией. Синхронность выступлений и сходство в умонастроениях никому неизвестных критиков или критикесс снова заставляет предположить единую режиссуру. Я бы не сомневался, что так оно и задумано, если бы меня не смущало реноме этих журналов. Нет, скорее всего дело объясняется проще: весьма своеобразное поколение молодых критиков отличается талантливым пером и отсутствием царя в голове. Их мало заботит, что и для кого они пишут (а впрочем, ясно — для собственного удовлетворения). Но главные редакторы всё же должны были за них подумать. Как бы то ни было, я уверен, что появление этих статей ускорило смерть Аркадия.

— Всеволод Ревич, «Дон Румата с проспекта Вернадского», 1995