«Французские моралисты» (Сочинение г-на Прево-Парадоля)

«Французские моралисты» (Сочинение г-на Прево-Парадоля) (фр. Les Moralistes français (M. Prévost-Paradol)) — рецензия Эмиля Золя, опубликованная 23 января 1865 года. Вошла в авторский сборник «Что мне ненавистно» 1866 года.

Цитаты

	Чтение «Французских моралистов» вызвало у меня то тягостное чувство, какое испытываешь при виде канатного плясуна, с трудом удерживающего равновесие в пустоте. От такого зрелища в страхе отводишь глаза, с трепетом ожидая, что вот-вот бедняга сорвётся и раскроит себе череп у самых твоих ног. <…> И тем не менее это зрелище обладает странной притягательной силой…
	La lecture des Moralistes français a produit en moi cette sorte de malaise que l’on éprouve à la vue d’un danseur de corde qui chancelle à chaque pas. On détourne la tête en frémissant, on craint de voir le malheureux tomber et venir se briser le crâne à vos pieds. <…> Et, cependant, le spectacle a un attrait étrange…

При чтении «Опытов» не испытываешь большого душевного волнения; благодаря спокойному тону автора, его полнейшей невозмутимости и хладнокровию, мир в вашей душе остаётся непотревоженным, хотя сами суждения моралиста могли бы своей смелостью устрашить её. В этом — источник непреодолимого очарования Монтеня; с ним постепенно сближаешься, ощущаешь потребность в частых с ним встречах, зная, что беседа с этим мыслителем не принесет огорчений, что он будет говорить крайне рискованные вещи, не повышая, однако, при этом голоса и, по-видимому, не страдая сам от тех бед, которые он вам интересно распишет; благодаря своему превосходному нравственному здоровью он становится вашим добрым другом, легким и приятным в общении. Но вскоре вы замечаете, что гнев и отчаяние были бы более под стать вашим убеждениям, нежели это скептическое благодушие, это всеобъемлющее сомнение с улыбкой на устах. <…> Перейти к ла Боэси не значит покинуть Монтеня. Профиль ла Боэси — более гордый, более энергичный; его взгляд выдает юношескую пылкость, улыбка говорит о большей твёрдости убеждений. Оба друга нерасторжимы в памяти людей — так, словно бы они покоились вместе в одной усыпальнице; дружба их при жизни была столь тесной, что после смерти они как бы обёрнуты общим саваном и их надгробные изображения почти равновелики.

On lit les Essais sans éprouver de grands troubles intérieurs ; l’allure calme, la tranquillité du moraliste, son indifférence suprême laissent en paix votre âme que pourrait effrayer la hardiesse de ses opinions. De là provient le charme pénétrant de Montaigne ; on devient peu à peu familier avec lui ; on aime à le rencontrer souvent, on sait que sa conversation n’aura rien d’amer, et qu’il parlera avec une audace extrême, sans cependant élever la voix et sans paraître souffrir les maux dont il vous entretiendra ; son excellente santé morale en fait un ami d’un commerce facile et agréable. Mais vous vous apercevez bientôt que la colère et le désespoir vaudraient mieux pour vos croyances que cette bonne humeur sceptique, que ce doute profond et souriant. <…> Ce n’est pas quitter Montaigne que de passer à la Boétie. Ce dernier a le profil plus fier, plus énergique ; il y a de l’ardeur juvénile dans son regard, des croyances plus fermes dans son sourire. Les deux amis dorment aujourd’hui côte à côte dans la mémoire des hommes ; leur amitié a été si profonde, qu’elle leur a servi de linceul à tous deux, et les a faits presque d’égale taille sur la pierre de leur tombeau.

Монтень, с головой уйдя в скептицизм, мог по-прежнему мирно существовать, сохраняя все свои душевные силы. Паскаль бросился в религию, которая впоследствии убила его, по той причине, что и безбожие грозило ему смертью. Я не знаю более возвышенной и более трагической личности, чем Паскаль. Человек, возбудимый сверх всякой меры, он верит со всем неистовством своего темперамента. Он сам терзает себя, погружаясь всё глубже и глубже в бездну своей мысли. <…> Тысячи людей восхищаются им, но я не могу поверить, что у него есть ученики. Ларошфуко встречает вас холодом и насмешкой; его физиономия не внушает симпатии; в нем видишь открытого врага, пристально наблюдающего за вами с единственной целью поймать вас на какой-нибудь оплошности. Это большой эгоист, — не наивный и добродушный, как Монтень, но даже как будто утоляющий свои собственные страдания посредством исследования чужих страданий. <…> его обиды — это всего лишь мелкие разочарования честолюбца, обманутого в своих надеждах. <…> Надо держать ухо востро с этим моралистом, который, злоупотребляя своим положением обиженного, ловко умеет вкрасться в доверие. К счастью, в нём нет ни обаяния, чтобы привлечь к себе людей, ни достаточной страстности, чтобы их взволновать. Этот большой талант сам лишил себя друзей, отрицая бескорыстие каких бы то ни было земных привязанностей.

Montaigne a pu se maintenir, paisible et fort, en plein scepticisme ; Pascal s’est jeté dans la foi qui l’a tué, parce que l’incrédulité le menaçait également de mort. Je ne connais pas de figure plus haute ni plus douloureuse. Nerveux à l’excès, il croit avec toute la fougue de son tempérament. Il se déchire lui-même ; il va toujours plus avant dans l’abîme de sa pensée. <…> Il compte des milliers d’admirateurs, je ne puis croire qu’il ait des disciples. La Rochefoucauld a l’abord froid et ironique ; sa physionomie n’inspire aucune sympathie ; on sent en lui un ennemi déclaré, un observateur persévérant qui ne vous étudie que pour vous prendre en faute. C’est un grand égoïste, non pas un égoïste bon enfant et naïf comme Montaigne, mais un égoïste qui semble se consoler de ses souffrances en analysant les souffrances des autres. <…> ses chagrins ne sont que les mesquines déceptions d’un ambitieux trompé dans ses espérances. <…> On ne saurait trop se délier de ce moraliste qui a toute la sournoiserie des gens chagrins. Heureusement, il n’a ni le charme qui attache, ni la passion qui émeut. C’est un grand talent qui s’est privé de toute affection, en niant la franchise des affections humaines.

	… Лабрюйер высмеивает людей, но не будоражит их, не наставляет их в вере или в скептицизме. Он в самом деле стремится сделать нас лучше, чем мы есть, пытаясь выполнить свою задачу наиболее приятным для нас образом. <…> у него нет предвзятых мнений, нет системы и он не ищет иного способа преподать нам добродетель, кроме описывания наших слабостей и недостатков.
	… la Bruyère raille les hommes, mais sans les troubler ni leur donner des leçons de foi ou de scepticisme. Il cherche vraiment à nous rendre meilleurs, et essaye d’accomplir sa tâche de la façon la plus agréable possible. <…> il est sans parti pris, sans système, et qu’ il se contente d’enseigner la vertu en peignant nos travers.

Я не думаю, чтобы [г-н Прево-Парадоль] претендовал на то, что он обогатил живший в нашем сознании облик каждого из них новыми штрихами, опущенными историей; он удовлетворился тем, что скопировал ту же натуру, но при этом он тонко и изящно работал карандашом, по-новому распределил свет и тени, и в результате знакомые лица в его изображении как-то помолодели и посвежели, что заново вызывает к ним интерес и привлекает внимание.

Je ne pense pas qu’il ait eu la prétention d’apporter dans le dessin de ces grandes figures de nouveaux traits oubliés par l’histoire ; il s’est contenté de prendre les mêmes modèles et de les copier d’un crayon fin et délicat, avec des lumières et des ombres nouvelles, de sorte que ces visages si connus ont, dans ses médaillons, un air de jeunesse et de fraîcheur qui pique la curiosité et fixe l’attention.

Перевод

В. Е. Шор // Эмиль Золя. Собрание сочинений в 26 томах. Т. 24. Из сборников «Что мне ненавистно», «Экспериментальный роман». — М.: Художественная литература, 1966. — С. 73-85.