Глаза Гейзенберга

«Глаза Гейзенберга» (англ. The Eyes of Heisenberg) — роман-антиутопия Фрэнка Герберта 1966 года. Впервые опубликован в журнале «Galaxy» под названием «Heisenberg's Eyes».

Цитаты

	Она повернулась с видом чрезмерного терпения, которое, как полагал Свенгаард, все медсёстры получают вместе с дипломом. — глава 1
	She turned with that air of overworked impatience which Svengaard suspected all nurses acquired with their diplomas.

	— Гейзенберг действительно указывал, что у всех нас есть свои пределы. — Вы правы, — сказал Поттер. — В нашей вселенной есть место для чуда. Он учил нас этому. Всегда есть что-то, чего мы не можем объяснить, понять… или измерить. — глава 2
	He spoke stiffly, "Heisenberg did point out that we have our limits." "You're right," Potter said. "There's a caprice in our universe. He taught us that. There's always something we can't interpret or understand... or measure."

	Естественный отбор — это сумасшествие, которое заставляет свои жертвы вслепую пробиваться в пустой жизни. — глава 3
	Natural selectivity is a madness that sends its human victims groping blindly through empty lives.

	Централ сохранял власть, держа остальной мир в неведении по праву сильного, заполняя жизненное время предписаниями драгоценных ферментов своим полуживым рабам. У народа была пословица: «В этом мире существует два мира — один, который не работает и живет вечно, и второй, который не живет, а работает вечно.» — глава 3
	Central maintained its power by keeping the world at large in ignorance of the ruling fist, by doling out living time in the form of precious enzyme prescriptions to its half-alive slaves. The Folk had a saying: "In this world there are two worlds — one that works not and lives forever; one that lives not and works forever."

В этом маленьком уголке, сердце Администрации, землям был придан вид итальянского ландшафта — чёрное и серое с оттенком пастели. Оптимены были людьми, которые в мгновение ока могли подстричь гору согласно своей прихоти: «Немного снять с макушки и оставить бачки.» По всему Централу природа была сглажена, лишена своей опасной остроты. Даже когда оптимены устраивали какую-нибудь естественную выставку, она была лишена элемента драмы, которая вообще не присутствовала как таковая в их жизни. — глава 5

In this little corner, the heart of Administration, the ground had been shaped into an Italian chiaroscuro landscape — blacks and grays with touches of pastels. The Optimen were people who could barber a mountain at a whim: "A little off the top and leave the sideburns." Throughout Central, nature had been smoothed over, robbed of her dangerous sharpness. Even when the Optimen staged some natural display, it lacked an element of drama which was a general lack in their lives.

	... раскат грома <…>, звук этот предполагал абсолютную власть. Под грозовым небом, превращающимся сейчас в ядовито-жёлтое, уничтожающим вид весны, постаменты на холме над озером стали языческими погребальными памятниками, выступающими на фоне земли как пурпурно-зелёные ромашки. — глава 5
	... the thunderclap <…>, a sound that portended absolute power. Under the storm sky now turning acid yellow and dispersing the air of Spring, the plinths on the hill above the lake became pagan cenotaphs set out against a ground as purple-green as camomile.

	Шапки лифтов виднелись, как пласмелдовые бородавки на холме перед ним. Вокруг были другие низкие холмы, а над ними возвышались здания на сваях, которые можно было ошибочно принять за скальные обнажения. — глава 6
	Elevator caps stood out like plasmeld warts on the hillock in front of him. There were other low hills beyond with piled buildings on them that could've been mistaken for rock outcroppings.

	«Но обожание — это на девять десятых страх. Со временем всё становится страхом». — глава 6
	But worship is nine-tenths fear. In time, everything becomes fear.

	«Но жизни простых смертных были похожими на осеннюю паутину. Однажды вы увидели их, на следующий день вы увидите лишь место, где они были». — глава 19
	But the lives of the Folk were like gossamer. One day you saw them; the next day you saw through the place where they had been.

	Он был ничем для этих горделивых созданий. Он был пеной набежавшей волны у подножья скалы. Они были скалой. — глава 19
	He was nothing to these lordly creatures. He was foam in the backwash of a wave at a cliff base. They were the cliff.

Раздражённым движением плеч она тронула свои браслеты контроля. Сверкающий пурпурный свет залил гигантский шар в стороне от зала. Пучок света выдвинулся с вершины шара, спустился на пол. Он дошел до пленников. Шруилл следил за игрой света. Вскоре пленники будут сырыми кричащими созданиями, он знал это. Они будут выплескивать все свои знания на приборы Туеров для последующего анализа. От них ничего не останется, кроме нервных волокон, по которым будет распространяться сжигающий свет, впитывающий память, опыт, знания. — глава 19

With a fretful movement of her shoulders, she touched her bracelet controls. Lambent purple light washed over the giant globe at the side of the hall. A beam of the light spilled out from the globe's top as though decanted onto the floor. It reached out toward the prisoners. Schruille watched the play of light. Soon the prisoners would be raw, shrieking creatures, he knew, spilling out all their knowledge for the Tuyere's instruments to analyze. Nothing would remain of them except nerve fibers along which the burning light would spread, drinking memories, experiences, knowledge.

	— ... вы должны помнить, что существуют тайные вещи, называемые инстинктами, которые направляют судьбу по неисследованным потокам реки. Это изменение. Посмотри, оно вокруг нас. Изменение — это единственная константа. — глава 19
	"... you must remember there are subterranean things called instincts which direct destiny with the inexorable flow of a river. This is change. See it around us. Change is the only constant."

«Стерильный… уничтожение… нестабильный… вымирание…» — Это были страшные слова, которые вползали в глубину, где она лежала, наблюдая парад жирных колбас в сияющем порядке её осознания. Они были, как семена, в сверкающем сиянии, движущиеся на фоне засаленного старого вельвета. Колбасы, семена. Она увидела их затем не совсем, как семена, а как жизнь, заключённую в капсулу — отгороженную, защищённую, преодоляющую неблагоприятный период жизни. Это сделало мысль о семенах менее отвратительной для неё. Они были жизнью… всегда жизнью… — глава 19

"Sterile... terminating... unstable... extinction..." They were hideous words that crept down into the depths where she lay watching a string of fat sausages parade in glowing order before her awareness. They were like seeds with a lambent radiance moving against a background of oiled black velvet. Sausages. Seeds. She saw them then not precisely as seeds, but as encapsulated life — walled in, shielded, bridging a period unfavorable to life. It made the idea of seeds less repellent to her. They were life... always life.

«У них души только с одним шрамом,» — подумал Свенгаард. Он наносился на них изо дня в день, из века в век, из вечности в вечность — отложение паники того, что их благословенная вечность могла бы быть иллюзией, что у неё, в конце концов, мог бы быть и конец. Никогда раньше он и не подозревал, какую цену заплатили оптимены за эту вечность. Чем больше они владели ей, тем более огромной становилась эта цена. Чем больше цена, тем больше страх потерять её. Это давление продолжало расти и расти…. вечно. Но должен был наступить переломный момент. <…> Оптимены убаюкивали себя эвфемизмами. У них фармакологи, не врачи, потому что само понятие врача включало болезнь, травму, а это приравнивалось к недопустимому, немыслимому. У них была только ферментология и её бесчисленные центры, расположенные в нескольких шагах от оптимена. Они никогда не покидали Централа и его изощренную самозащиту. Они существовали как вечные подростки, заключённые в тюрьме детского сада. — глава 19

They have souls with only one scar, Svengaard thought. It was carved on them day by day, century by century, eon by eon — the increment of panic that their blessed foreverness might be illusion, that it might after all have an ending. He had never before suspected the price the Optimen paid for infinity. The more of it they possessed, the greater its value. The greater the value, the greater the fear of losing it. The pressure went up and up... forever. But there had to be a breaking point. <…> The Optimen had themselves hemmed in with euphemisms. They had pharmacists, not doctors, because doctors meant sickness and injury, and that equaled the unthinkable. They had only their pharmacy and its countless outlets never more than a few steps from any Optiman. They never left Central and its elaborate safeguards. They existed as perpetual adolescents in their nursery prison.

	— Оптимен, — сказал Свенгаард. — это стерри, чьё строение приемлет ферментную настройку для бесконечной жизни… пока не придет разрушение структуры. Я думаю, вы хотите умереть. — глава 19
	"Optiman," Svengaard said. "A Sterrie whose constitution will accept the enzyme adjustment for infinite life... until destruction comes from within. I think you want to die."

	Сами двигатели были продвинуты и изменены самим движением. — глава 20; предпоследнее предложение романа
	The movers themselves had been moved — and changed — by moving.

Перевод

Н. Роднова, 1992 (с некоторыми уточнениями)