За поворотом, в глубине

«За поворотом, в глубине» — статья Александра Мирера 1988 года о романе братьев Стругацких «Улитка на склоне».

Цитаты

Итак, в первых двух главах «Улитки» читатель знакомится с главными героями и как будто начинает понимать суть происходящего. Но шагом дальше уже в третьей главе, появляется ощущение, что понять пока не удалось ничего, что суть много страшнее, чем мы заподозрили вначале. Так будет до конца книги, ибо и Перец, и Кандид до самых последних страниц будут рваться к истине, к пониманию — падая, поднимаясь, расшибаясь в кровь… Оба они «больны тоской по пониманию» -вот что делает их столь необычными для фантастико-приключенческой литературы. Они не любят и не хотят атаковать, преследовать, убегать, они учёные, то есть люди мысли, внутреннего действия. Они очень разные — Перец — гуманитарий, мягкий, созерцательный характер; Кандид — полевой биолог, активный исследователь; Перец несколько напоминает заглавного героя «Идиота» Достоевского, Кандид — умных и человеколюбивых героев Фолкнера. И в финале романа оба они получают возможность влиять на ту часть мира, в которой они живут. Это очень важно и символично: не мускулы супермена, не козни интригана, не воля властителя, а мысль, понимание приводят к успеху, весьма и весьма относительному, правда… Филолог Перец получает право издавать директивы, пользоваться словом; биологу Кандиду попадает в руки предмет, в лесу неведомый: скальпель, хирургический нож. Двойной символ; знаки слова и ножа не просто отвечают профессиям героев, они давно вошли в русскую классику; например в «Идиоте» оба символа пронизывают все действие. Великолепный пример истинной литератур ной преемственности и — живой и подвижной! Если у Пушкина и Достоевского слово было символом горнего пророчества, то здесь оно — символ устроения жизни людей. А нож, этот, по Достоевскому и Булгакову, знак чёрных, разрушительных сил обернулся спасительным орудием хирурга. Ему возвращён первоначальный, пушкинский смысл: скальпель в руках Кандида — благородный кинжал, орудие рыцаря без страха и упрёка.

Мы видим парадоксальную картину. Управление, которое поначалу выглядело организованной системой — пусть устроенной дурно и нелепо, — оказывается хаосом, машиной, которая сама по себе неуправляема. И напротив, сквозь рисунок Леса — хаотический и бессмысленный — постепенно проступают контуры диктатуры, твёрдо знающей свою жестокую цель.

Камера-обскура Стругацких уловила [в нашей жизни] всё…

Среди людей оба наблюдателя, Перец и Кандид, видят фактически одно и то же. В своём зеркальном мирке Кандид встречается с теми же психологическими состояниями, что и Перец. Каждый заметный персонаж Управления имеет своеобразного аналога в Лесу Домарощинер — старца, Ким — Слухача, и так далее. И сам Кандид имеет подобие, вернее имел — похожий на него человек, Обида-Мученик, давно убит Лесом.

Фантастический приём позволил писателям дать нечто большее, чем иллюстрацию к известным главам истории. Они смогли нарисовать анатомический атлас тирании как бы не на бумаге, а на живой, сочащейся кровью ткани. Идея нигде не декларируется, читатель сам её выводит; мифы об исключительности любой группы людей чреваты ненавистью и презрением к себе подобным. А сообщества, объединённые ненавистью, смертельно опасны — они начинают переделывать мир на свой убийственный лад.

Мир «Улитки на склоне» сущностно диалектичен. Противоположности сливаются в единство; глубинное содержание вступает в диалог с сюжетной поверхностью. Ведь на поверхности мы видим Переца и Кандида, личности, противоборствующие общественному устройству. Но их борьба — во благо, их личности прямо противоположны личностям тиранов, их добрый коллективизм противопоставлен дурному коллективизму «подруг». Социофилософия Стругацких принадлежит к марксистской диалектической школе во всей её гармонической сложности. Они не дают рецептов, они как будто ничего не объясняют; их дело — показать, описать, раскрыть неимоверную сложность человеческого бытия. Может быть, предупредить нас об угрозе, скрытой в пассивности и невежестве, а может быть, заодно — о трудах и опасностях, подстерегающих тех, кто берётся переделывать людей. <…> В полифоническом романе трудно отыскать центральную тему — это как с лесом, главною дерева в нём не бывает. Тем не менее мне кажется, что, при всей многомерности «Улитки на склоне», в романе есть центральный ствол, классический стержень русской прозы — совесть, сострадательность, нравственность вообще.