Игра в классики

	Игра в классики
	Статья в Википедии

Игра в классики (исп. Rayuela) — роман Хулио Кортасара 1963 года.

Цитаты

Неужели ты не понимаешь, что так ты ничему не научишься, обезьяна? — говорил он наконец. — Ты хочешь получить образование, гуляя по улицам, дорогая моя, но так не бывает. Уж тогда подпишись на "Идиотизм".

Незачем задаваться вопросом, что он делает тут в этот час и среди этих мартышек, дешёвых друзей, которых он не знал вчера и не узнает завтра, бабуинов, которые для него не более чем случайное стечение обстоятельств в данном месте и в данное время.

Лучше уж так, лучше быть несобранным и восприимчивым, впитывать как дебил, любой становится губкой, если внимательно смотрит вокруг настоящими глазами. Так уж он страдает дерьмом, чтобы не чувствовать: дом его разлетелся на куски, внутри него всё не на своём месте, и в то же время — точно так оно и было, чудесным образом так и было — на полу, на потолке, под кроватью, в тазу — всюду плавали звезды и частички вечности, стихи, похожие на солнце, и огромные лица женщин и котов, горевшие яростью, присущей обоим этим видам, вместе с мусором и яшмовыми пластинами, из которых был сделан его язык, переплетающий слова, как день с ночью, в жестокой битве муравьев со сколопендрами, где богохульство сосуществовалось подлинной оценкой вещей, ясность образов с худшим из жаргонов. Беспорядок торжествовал и растекался по комнатам грязными сосульками волос, остекленевшими глазами, игральными картами вразнобой, записками без подписи и обращения, а на столах остывает суп в тарелках, на полу валяются чьи-то брюки, гнилые яблоки, грязные бинты. И вдруг все это стало расти и увеличиваться в размерах, и раздалась музыка еще более чудовищная, чем бархатная тишина прибранных квартир его безукоризненных родственников, а посреди всей этой путаницы, где прошлое не способно найти даже пуговицу от рубашки, а настоящее бреется осколком стекла за неимением бритвенного лезвия, закопанного в цветочный горшок, посреди времени, которое словно флюгер, готово закрутиться от любого ветра, человек дышит полной грудью, чувствуя, что созерцание окружающего его беспорядка и есть жизнь, до безумия наполненная, и спрашивает себя, имеет ли смысл хоть что-то из всего этого. Всякий беспорядок оправдан, если он помогает уйти от себя самого, через безумие, наверное, можно обрести рассудок, если только это не то безумие, которое выдает себя за рассудок.

Проблема состояла в том, чтобы обрести единение с собой, не будучи ни героем, ни святым, ни знаменитым преступником, ни чемпионом по боксу, то есть не будучи видным лицом или духовным наставником. Обрести единство среди множественности, где оно было бы похоже на крутящийся столб вихря, а не на остывший осадок выпитого мате.

Грустно дожить до того момента, когда, выпив смертельную дозу кофе и скучая так, что хочется наложить на себя руки, ты с легкостью можешь открыть книгу на странице 96 и вступить в диалог с автором.

Самое смешное в том, что естественность и действительность, неизвестно почему, вдруг становятся врагами, наступает момент, когда естественное звучит до ужаса фальшиво, когда действительность двадцати лет локтями отталкивает действительность сорока лет, и каждый локоть, словно бритва, разрывает твой пиджак в клочья. Я открываю новые миры, чуждый мне сегодняшний день, и каждый раз все более уверяюсь в том, что прийти к согласию — это худшая из иллюзий.

Я не умею говорить о счастье, но это не значит, что у меня его не было.

— Забавное смещение ценностей, — подумал Грегоровиус. — На лестничной площадке, в полнейшей темноте, двое почти готовы схватиться врукопашную, а она думает только о том, что не может послушать свою сонату.

Il faut tenter de vivre (И надо все равно пытаться жить), — вспомнил Оливейра. — Зачем?.

— И эти кризисы, которые большинство людей рассматривает как нечто скандальное, абсурдное, я склонен рассматривать как нечто вскрывающее истинный абсурд, абсурд упорядоченного, спокойного мира, где несколько совершенно разных людей пьют кофе в два часа ночи, тогда как на самом деле это не имеет никакого смысла, разве что с точки зрения гедонизма, — ведь, право, так хорошо сидеть у печки, от которой так уютно веет теплом. Чудеса никогда не казались мне абсурдными; абсурдно то, что им предшествует и что следует за ними

— Все нормально, Осип Осипович. Зачем обманывать друг друга? Невозможно жить с кукловодом, дергающим за ниточки тени, с укротителем шлюх. Невозможно принимать всерьез человека, который целыми днями наблюдает за причудливым рисунком бензиновых пятен на водах Сены. Меня то есть, с моими воздушными замками и ключами из воздуха, меня, у которого слова все равно что дым. Не трудись отвечать, я знаю, что ты скажешь: нет субстанций более гибельных, чем эти, они проникают всюду, их вдыхаешь, не отдавая себе в этом отчёте, вместе со словами, с любовью, с дружбой. Близок тот час, когда все меня оставят и я буду одинок и один. Заметь, я ни на ком и не висну. О раджа, сын Боснии. В следующий раз, когда ты встретишь меня на улице, то не узнаешь.

— Ты сумасшедший, Орасио. Неизлечимо сумасшедший, потому что тебе самому это нравится.

Орасио считает, что я сентиментальна или что я материалистка и еще не знаю что, потому что я не забираю тебя к себе или потому что хочу забрать, потому что отказываюсь забрать, потому что хочу съездить навестить тебя, потому что вдруг понимаю, что не могу ехать, потому что способна целый час тащиться под дождем, если в каком-то незнакомом кинотеатре "Броненосец "Потемкин"" и надо посмотреть его, Рокамадур, пусть хоть весь мир обрушиться, ну а если нет никакого дела до всего мира, если больше нет сил выбирать только настоящее, если кто-то распоряжается тобой, словно ты ящик комода, что всегда под рукой...

На самом деле каждый из нас — театральная пьеса, которую смотрят со второго акта. Все очень мило, но ничего не понять.

Жизнь — это топтание в кругу, центр которого повсюду, а окружность — нигде.

«Подумать только, – сказал себе Оливейра, – умереть, не прочитав на первой странице газет новость новостей: „ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ УПАЛА! ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ! Грустно подумать“.

Как знать, может, на самом то деле надо плакать от любви и наплакать пять тазов слез.

Мага еще сильнее прижалась к нему. "Сейчас выдаст какую-нибудь глупость, — подумал Оливейра. — Ей всегда надо сначала потереться о меня. Решиться на уровне эпидермиса".

Бывают жизни, похожие на литературные статьи в газетах и журналах, поначалу всего так много, а кончается все облезлым хвостиком, где-то на тридцать второй странице, между объявлениями о распродажах и рекламой зубной пасты.

Она была из тех, кто сжигает за собой мосты, едва перейдя на другой берег, или громко рыдает, вспоминая, что они собственными глазами видели в витрине лотерейный билет, который только что выиграл пять миллионов.

Он почти всегда проигрывает, но это ещё ничего не значит.

Многие полагают, будто любовь состоит в том, чтобы выбрать женщину и жениться на ней. И выбирают, клянусь тебе, сам видел. Разве можно выбирать в любви, разве любовь — это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора. Вы скажете, что потому-то-и-выбирают-что-любят, а я думаю, что борот-нао-. Беатриче не выбирают, Джульетту не выбирают. Не выбирают же ливень, который обрушивается на головы выходящих из концертного зала и вмиг промачивает их до нитки.

Не хочу превращать её в слова.

Париж — это почтовая открытка с рисунком Клее за рамой мутного стекла.

В каждой женщине, похожей на тебя, копится, точно оглушительная тишина, острое стеклянное молчание, которое в конце концов печально рушится, как захлопнутый мокрый зонтик.

Случайная встреча — самая неслучайная вещь на свете, а люди, что назначают точное время и место свидания – это те самые, которые пишут только на разлинованной бумаге и выдавливают зубную пасту из тюбика, обязательно начиная снизу.

Не хочу умирать, не узнав, зачем жил.