Икс (роман)

«Икс» — роман Дмитрия Быкова 2012 года.

Цитаты

Без документа в наше время никакая проза не может соответствовать….

Блок мог быть любым — и вовсе не красавцем, а маленьким, щуплым еврейчонком либо роскошным полнотелым русопятом, басовитым, окающим: а стихи все равно были бы Блока, то есть Божьи.

В ком нет главного — нет знания традиции, почитания старших, нет чувства долга нашего перед ними, — он не наш.

В этой книжной, с долгими периодами речи, юношеской застенчивости и внезапной смене настроений, пожалуй, только и видна была болезнь.

Слова «консьержка» он не узнал до старости.

Во всяком филологе первичен вкус, не верьте тому, кто скажет, будто вкус антинаучен.

Воздух был битком набит запахами.

Вот мы все пишем — показания не соответствуют, уборочная не соответствует… — а чему? Ведь этот глагол требует после себя конкретного слова. Мы все как-то хотим соответствовать, а чему — не понимаем.

Все время говорились ужасные глупые грубости, и это считалось по-казачески храбро, стойко.

Все лицо как бы вдавлено, словно на эту кнопку нажимали и говорили: «тихо сиди»!

Все приготовились к долгой, злобной защитительной речи, в которой он замарал бы всех.

Всех собрал повестками — указав целью экспертизу, чтоб не обделались.

Вылепливать гения, захваливать всесторонне — я оснований не вижу.

Где сократить, где, напротив, дописать для развития.

Давно уже он не интересовался ни одной из предложенных задач.

Дела половые у него выходили так сахарно и скучно, что чувствовалось желание скорей вернуться к еде.

Для праздного любопытства у меня насекомые есть.

Для таких вещей хорошо держать лаборанта.

До него это было черт-те что и сбоку бантик, девичья фантазия.

Его вечно использовали в писательских третейских спорах — именно потому, что он старый.

Ему писали почему-то главным образом сумасшедшие, словно чуяли тайное родство.

Если больному при виде врача не делается легче, к чертям свинячьим такого врача!

Есть вещи, которых вслух не говорят.

Жили последние десять лет всему поперек.

За её бодростью, впрочем, он разглядел истерику, неослабное напряжение всех сил.

За Толстым и то жена переписывала, сам себя не разбирал.

Запах казался коричневым.

И всем стало нехорошо при виде этой некрасивой старости, потому что от такой не застрахован никто из нас: все мы будем ненавидеть молодых и по возможности им гадить.

Из формальной школы вынес привычку «тривиализировать».

Использовал почти дословно французские записки Марии Волконской, тогда большинству читателей не доступные. Что же, осудим мы Некрасова?

Как на Дону говорится, надо, чтоб стоял до звона!

Как на крючке, повисала на конце каждой главы единственно точная фраза.

Кинул бы рукопись в корзину, как много раз уже кидал.

Климов весь девятнадцатый год проработал в аппарате Дзержинского и такого навидался, что половины не помнил, а другой половине не верил.

Книга у него ни за, ни против, куда вывернет — понять нельзя.

Лампа, яблоко, слои сизого дыма, сырые крыши в окне.

Литература будущего, возможно, вся будет состоять из обработанных документов.

Любимый час, любимый вид: ночь, половина первого, высшая точка его интеллектуальных возможностей.

Лютая бредомуть!

Мерзейшие их черты — вот эта кичливость, драка по всякому поводу, культ грубости, хэканье, гэкань.

Местнический этот патриотизм был невыносим.

Можем ли мы сегодня считать грехом использование чужих записок или хотя бы даже художественного произведения? Нет….

Муразову можно было представить за каким угодно занятием, но с мужчиной — никогда.

Мы все пишем по чужой рукописи, и все, что мы печатаем, — палимпсест.

Мы не можем знать, чего хотят.

Мы прошли излучение вроде лучей рентгена, оно на нас застыло, и от наших страниц сто лет спустя будет исходить оно.

Мы хотим подладиться или сказать как думаем?

На самом верху за него, потому что нужен, нужен наш гений.

Надо б сперва обзнакомиться.

Надо было кровавеетолько и не хватало верного взгляда.

Нас всех немножко перерезало пополам, и все мы не совсем мы.

Наша биография — это сколько книг мы прочли и сколько человек убили.

Не для того же его посылали, чтобы вызнать истинную картину.

Не поехала бы вот так, со второй встречи, с мужчиной на острова!

Некритично, и слишком обильно использует чужой материал, но это не есть ещё преступление.

Нельзя как есть, а когда перепишешь — это уж будет и не плагиат.

Нужных слов он не знал.

Он, может, младше был, так его и сильней поломало.

Он был на той стороне, а на той стороне где ж видеть всю картину?

Он был худой, высокорослый. А теперь этот рост скрался толщиной, и он сидел такой уютный, такой точный!

Он влил им горячую кровь.

Он всегда в седьмом часу дремотно смаривался.

Он говорил: «избягаю» — и это было ещё трогательней.

Он легко, как в разношенный любимый сапог, поместился в чужую повесть.

Он умел похвалить с неожиданной стороны.

Она умиляла, сказал бы он, молочно-восковой спелостью.

Опять эта улыбка ребенка при виде котенка, или даже котенка при виде ребенка….

От студенческих штанов «пахнет молодостью и здоровьем».

Ответ о двойном авторе разрешал все противоречия.

Память людская милосердна и стирает лишнее.

Писал, как человек с бесконечным запасом времени — вяло, многоречиво, мутно.

Писатели умели завидовать лучше всех. Они, собственно, ничего другого не делали. Даже рабкоры завидовали не так, у них ума не хватало на такую гадость.

Повести его получались иногда так плохи, что почти уже хороши.

Подземной правды за ним не стояло.

Попал он в точку, в какую лучше не попадать.

Посовещавшись ещё для виду.

Правильный взгляд диктует нам забирать шире, с учетом всей исторической правоты.

При своей нечистоте она заботится об чужой чистоте….

Принадлежала она молодому, горячему и не испорченному опытом.

Про него уж никто не подумал бы, что — украл.

Проза его была красивая, но с трещинкой.

Разве в запятых, в строе речи что-нибудь прорывалось….

Результат десятой проверки вопил: не он, не он! Фрагменты а и б писали не разные, но взаимоисключающие люди.

Роман, да, явно писали две руки, но как бы левая и правая, принадлежащие одному человеку.

Сам человек вообще неправильное, уродливое, никакими условиями не исправишь порока в изначальной формуле.

Самих боевых действий почти нет, — …все больше перемещения. В бою не поговоришь, а у него все только и делают, что гутарят.

Словно шел по канату, и каждый шажок грозил оборваться в пропасть.

Солдаты наполеоновских войн, кто не умирал, жили потом очень долго, исключительно даже долго по тем временам. Я полагаю, они были обожжены славой.

Такие кулаки хорошо подносить к носу и спрашивать: «Чем пахнет? Смертью пахнет».

Там много у него, конечно, откровенного, на грани даже приличия…

Текст вообще не о понятиях и написан не словами, а шифрует именно соотношения, т. е. при подстановке любых слов получается осмысленно.

Тесть зажигал керосиновую лампу, об которую бились страшные, несчастные, беспомощные мохнатые существа; «не на свет летят, а на тот свет», — шутила теща, большая затейница.

То ли в ритме было дело….

То полный будет поворот взгляда…ты ж там не просто менять белое на красное, а с проработкой?

То, чего переписать они не успели и что нужно было для третьего тома, он прикопал.

Товарищ Сталин был почетный казак станицы Горячеводской с 1925 года, за что публично и торжественно благодарил, клянусь, мол. Конечно, посвящение в почетные казаки прошло без должной формальности, шашку не дарили, нагайку не вручали, но ходока отправили прямо в Сочи.

Тяжело быть единственным гением.

У донцов полная история отечественной войны всасывается с молоком матери.

У него же природа неживая, и говорят, как в оперетте.

Успел полюбить всей своей сухой и, в общем, недоброй душой.

Учебутычить — было словцо сапожника, у которого он учился.

Хорошо понимал иерархии, что получше, что похуже, кто великий, кто так себе.

Цифры не впечатляли; а ты поди посмотри в глаза тем цифрам, когда они в ещё живом виде тут ползали, до последнего надеялись, пытались даже угрожать…

Чем больше ругали — тем больше уважали.

Чем случайней, тем вернее.

Шанс был — дважды не предложат.

Я не слишком хорошо говорю («ты и пишешь не слишком», — подумали все).

О романе

	Книга одновременно смешная и страшная. Она небольшая — всего 200 страниц, но пишется трудно, потому что я впервые в жизни решил написать роман, который будет интересно читать. Это мучительный процесс, в книге нет ни одной лишней строчки..
	— Дмитрий Быков

Ссылки

• роман в «Лаборатории фантастики»