Мысли о литературе, философии и науке (Лем)

«Мысли о литературе, философии и науке» (англ. Reflections on Literature, Philosophy and Science) — интервью Станислава Лема Питеру Свирски 1992 года (опубликовано в 1997). В англоязычном мире это наиболее известное и цитируемое интервью Лема.

Цитаты

Оптимальные стратегии литературного толкования никогда не существуют в единственном экземпляре, это взаимосвязанные и коррелированные множества. То же и с переводами.

Может показаться, что непризнанное литературное произведение — это как сейф, к которому никто не знает кода. Только кто-то ведь должен обнаружить код, открывающий сейф, чтобы заставить его показать все свои сокровища. В качестве метафоры это довольно образно, но как это работает в действительности? Судьбы книг часто извилисты и необычны, и в том ракурсе, которому я придаю особое значение, история литературы в большой степени зависит от того, насколько мало о ней говорят — чем меньше разговоров, тем лучше. В высшем свете не опускаются до обсуждения мокрых брюк, и то, что мы узнаём из истории литературы — это легенды высшего света. <…> Есть вещи, о которых мы, как критики, учёные и литературные историки, никогда не должны забывать, и среди них явления случая и удачи. Я предполагаю, что общая модель, отражающая ситуацию, — это модель случайного взаимодействия, где литературное произведение — это броуновская молекула, контакт которой с другой молекулой означает, что произведение находит читателя.

Естественно, у де Сада мы можем найти ряд противоречий вследствие того, что он был атеистом, во всяком случае для своего времени, и в то же время ужасно ненавидел Бога. Как трудно ненавидеть Бога и вместе с тем настаивать, что Он не существует, — так же труден де Сад для вас.

— За свою карьеру я получил много резких писем от своих читателей, особенно по поводу «Расследования», все они недвусмысленно требовали объяснения. Авторы писем были особенно разгневаны отсутствием решения загадки, требуя, чтобы им рассказали, как это было возможно, что трупы двигались и т. д. <…> Это творческая отдача моих читателей, вызванная неадекватностью — с их точки зрения — финалов некоторых моих книг. Они пишут о дальнейших приключениях, просят меня принять их тексты как свои собственные или, в некоторых случаях, даже продолжить их труды. Я считаю «Солярис» модельным единым целым, которое не нужно расширять за рамки его повествовательного мысленного эксперимента. <…> Всё действие романа в определённом смысле напоминает толчок после основного землетрясения. Книга описывает смутную фазу, упадок соляристики; было десять тысяч гипотез, и все они ни к чему не пришли. <…> Теоретически извлечение так называемой термальной энергии [Земли] в промышленном масштабе вполне возможно: вы просто роете яму, помещаете трубу, кипятите воду и отводите пар. <…> Но на практике ничто не может быть сделано в действительно больших масштабах, потому что если вы глубоко воткнёте туда трубу, она просто расплавится. Самое большое, что вы произведёте, — это что-то похожее на извержение вулкана, причем довольно опасное. По сравнению с силами, находящимися внутри нашей собственной планеты, под этой тонкой незначительной верхней оболочкой, человеческие существа абсолютно беспомощны. Поэтому ответ на ваш вопрос «Почему учёные не используют технологию соляристического океана?» очень прост: потому что они бессильны и не в состоянии одержать над ним победу. Они просто не могут полностью использовать огромную энергию, содержащуюся в океане. И если бы я предположил, что могут, <…> — я бы чувствовал себя так, будто я согрешил против святого духа науки.

Моя философия или, точнее, мои философские представления не последовательны и не слишком систематичны; то есть я не отношу себя в полной мере ни к одной из философских школ. В некотором смысле, я — своего рода многосторонний еретик перед лицом этих различных школ и систем. Я не пишу с целью популяризировать определённые философские концепции просто потому, что вообще не думаю о них, когда пишу.

Я абсолютно не переношу феноменологов — Хайдеггера и Гуссерля, и особенно этого сумасшедшего Дерриду с его неоклассицистским теоретизированием.

В том, что пишет Поппер — много смысла, но с другой стороны, он слишком напоминает школьного учителя, который, грозя пальцем с кафедры, объявляет вещь такой-то и такой-то. И с ним нельзя не согласиться, а то ведь схватят за ухо и выдворят из классной комнаты.

Взвесив всё, я уважаю смелых мыслителей. Я не знаю, расценивается ли это как смелый поступок, но одна из причин, почему мне так нравится Рассел, состоит в том, что ему хватило интеллектуальной и нравственной целостности, чтобы назвать Гегеля — без обиняков — полным идиотом. Я полностью с ним соглашаюсь: Гегель — идиот, и те, кто прочитал его труды, оказали себе плохую услугу.

Перевод

В. И. Язневич, 2012