Перейти к содержанию

Надгробное слово (Шаламов)

Материал из Викицитатника

«Надгробное слово» — рассказ Варлама Шаламова 1960 года из цикла «Артист лопаты».

Цитаты

[править]
  •  

Не спеша подбрасывая грунт в грабарку, мы говорили друг с другом. Я рассказал Федяхину об уроке, который давался декабристам в Нерчинске, — по «Запискам Марии Волконской» — три пуда руды на человека.
— А сколько, Василий Петрович, весит наша норма? — спросил Федяхин.
Я подсчитал — 800 пудов примерно.
— Вот, Василий Петрович, как нормы-то выросли… — цитировалось Солженицыным в «Архипелаг ГУЛАГ» (часть третья, гл. 7)

  •  

Когда рецидивистам стали давать четырнадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи — саботаж (за отказы от работы), весь параграф четырнадцатый был изъят из пятьдесят восьмой статьи и избавлен от многолетних и многообразных карательных мер. Рецидивисты считались «друзьями народа» всегда — до знаменитой бериевской амнистии 1953 года включительно.

  •  

Дюков был неплохой парень. Зная, что крестьяне работают в лагерях отлично, лучше всех, помня, что пятьдесят восьмой статьи среди крестьян было очень много. В этом следует видеть особую мудрость Ежова и Берии, понимавших, что трудовая ценность интеллигенции весьма невысока, а стало быть, производственную задачу лагеря могут не выполнить, в отличие от политической задачи. Но Дюков в такие высокие соображения не вдавался, вряд ли ему приходило в голову что-либо, кроме рабочих качеств людей. Он отобрал себе бригаду исключительно из крестьян и приступил к работе. Это было весной 1938 года. Дюковские крестьяне пробыли всю голодную зиму 1937/38 года. Он не бывал со своими бригадниками в бане, а то бы давно понял, в чём дело.
Они работали неплохо, их надо было только подкормить. Но в этой просьбе Дюкова начальство отказало самым резким образом. Голодная бригада героически вырабатывала норму, работая через силу. Тогда Дюкова стали обсчитывать: замерщики, учетчики, смотрители, прорабы, он стал жаловаться, протестовать всё резче и резче, выработка бригады всё падала и падала, питание делалось всё хуже. Дюков попробовал обратиться к высокому начальству, но высокое начальство посоветовало соответствующим работникам приписать бригаду Дюкова, вместе с самим бригадиром, к известным спискам. Это было сделано, и все были расстреляны на знаменитой Серпантинной.

  •  

Одет он был как «огонь», как говорят блатные — и всегда метко, клочья ваты торчали из телогрейки, из брюк, из шапки.

  •  

— Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо… — сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены. <…>
— Я скажу правду, — ответил я. — Лучше бы в тюрьму. Я не шучу. Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда меня не поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, я знаю, что это пустяк. То, что важно мне — то немногое, что у меня осталось, ни понять, ни почувствовать им не дано. Я принесу им новый страх, ещё один страх к тысяче страхов, переполняющих их жизнь. То, что я видел, человеку не надо видеть и даже не надо знать. Тюрьма это другое дело. Тюрьма — что свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди не боясь говорили всё, что они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не работали. Там каждый час существования был осмыслен.[1]
— Ну, замолол, — сказал бывший профессор философии. — Это потому, что тебя на следствии не били. A кто прошел через метод номер три, те другого мнения… <…> А ты? — обратился Глебов к Звонкову, забойщику нашей бригады, а в первой своей жизни крестьянину не то Ярославской, не то Костромской области.
— Домой, — серьёзно, без улыбки, ответил Звонков. — Кажется, пришёл бы сейчас и ни на шаг бы от жены не отходил. Куда она, туда и я, куда она, туда и я. Вот только работать меня здесь отучили — потерял я любовь к земле. Ну, устроюсь где-либо…
— А ты? — рука Глебова тронула колено нашего дневального.
— Первым делом пошёл бы в райком партии. Там, я помню, окурков бывало на полу бездна…
— Да ты не шути…
— Я и не шучу.
<…> Володя Добровольцев <…> [сказал]:
— А я, — и голос его был покоен и нетороплив, — хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашёл в себе силу плюнуть им в рожу за всё, что они делают с нами.[2]конец

О рассказе

[править]
  •  

… это и реквием непревзойдённой художественной силы, и документ наивысшего уровня подлинности. В том, что все упоминаемые в этом рассказе люди <…> не выдуманы, сомневаться не приходится.[3]

  Валерий Есипов, «Об историзме „Колымских рассказов“», 2012

Примечания

[править]
  1. См. также «Татарский мулла и чистый воздух».
  2. Про это автор написал стихотворение «Желание».
  3. Шаламов В. Т. Колымские рассказы. Избранные произведения / Сост. и комм. В. В. Есипов. — СПб.: Вита Нова, 2012.

Ссылка

[править]