От Достоевского до Кафки

«От Достоевского до Кафки» (фр. De Dostoïevski à Kafka) — эссе Натали Саррот, опубликованная в журнале Les Temps Modernes в октябре 1947 года. Вошло в авторский сборник «Эра подозрения» 1956 года.

Цитаты

Положение, в котором оказался Альбер Камю, достаточно явно напоминает положение короля Лира, нашедшего приют у дочери, получившей от него в наследство наименьшую долю его богатств. Именно тому самому «психологическому», которое он столь старательно выпалывал, пытаясь вырвать с корнем, но которое лезло повсюду как сорная трава, он и обязан своим спасением.

На тех огромных, бескрайних территориях, к которым Достоевский открыл доступ, Кафка проложил дорогу, одну-единственную, узкую и длинную дорогу, он двигался только в одном направлении и дошёл до последнего предела.

… [в произведениях] Достоевского <…> беспорядочные прыжки и гримасы со строжайшей точностью, без самолюбования и кокетства, подобно стрелке гальванометра, отмечающей малейшие усиления или ослабления тока, фиксируют и отражают те неуловимые, мимолетные, едва ощутимые, еле заметные, противоречивые, слабые движения, намеки на призывы и отказы, лёгкие, ускользающие тени, чья бесконечная прихотливая игра составляет основу неведомой ткани всех человеческих взаимоотношений и субстанцию самой нашей жизни.

Именно эта постоянная и почти маниакальная потребность контакта, связи с другим человеком, потребность в успокаивающей, но недостижимой, невозможной близости, в тесных объятиях властно затягивает в свои сети почти всех героев Достоевского, преследует их, как помутнение рассудка, всякую минуту побуждает их любыми способами пытаться проложить себе путь к другому человеку, пробиться к нему, проникнуть в его душу как можно глубже, заставить его убрать свою тревожащую, свою невыносимую непрозрачность, а также заставляет и их самих в свой черёд раскрываться <…>. На деле во всех произведениях Достоевского, пожалуй, лишь за единственным исключением, окончательный разрыв, непоправимое так никогда и не происходит.

Если рассматривать литературу как непрерывную эстафету, то Кафка, вероятнее всего, получил заветную палочку из рук Достоевского, а не от кого-либо другого.

Герой «Записок из подполья» <…> очень чётко осознаёт, что среди людей он — всего лишь «муха, гадкая, непотребная муха». И вот этот крайний предел, эта последняя черта, где на краткий миг оказался герой Достоевского <…> разбухнет, разрастется до размеров непрекращающегося кошмара, превратится в некий мир отчаяния, где будут биться и барахтаться герои Кафки, в мир, откуда нет выхода. Нам знаком этот мир, где никогда не прекращается эта жуткая игра в жмурки, мир, где человек всегда движется в неправильном направлении, где вытянутые вперёд руки «царапают пустоту», где всё, к чему бы этот человек ни притронулся, мгновенно исчезает; мир, где тот, за кого ты жадно ухватился или кого ты с тревогой ощупываешь, внезапно меняется, превращается во что-то неведомое или ускользает от тебя; мир, где все призывы обманчивы, где на вопросы никто не даёт ответов, мир, где «другие» — это те, кто выбрасывают вас из своего круга, «не говоря ни слова, но со всей возможной силой», ибо среди них «гостеприимство не принято», они «не нуждаются в гостях»; <…> это те получеловеческие существа с совершенно одинаковыми лицами, те полулюди, чьи инфантильные и непонятные поступки и движения скрывают за своей внешней наивностью и хаотичностью хитрую ловкость и коварное проворство, несколько, правда, притупленные, завуалированные <…>. Эти господа, о которых ничего нельзя узнать, вплоть до того, как они выглядят, которых вы можете на протяжении всей вашей жизни тщетно подкарауливать, не прошли ли они мимо, <…> имеют о вас весьма отдалённое представление, самое общее и в то же время очень точное, подобное тому, что могут дать сведения, содержащиеся на карточках картотеки администрации какого-нибудь исправительного заведения. Здесь, где огромные расстояния, подобно межпланетному пространству, отделяют людей друг от друга, где у вас постоянно возникает впечатление, что «с вами прервали всякую связь», исчезают все ориентиры, здесь постепенно ослабевает, притупляется способность к ориентации, движения становятся беспорядочными, чувства мельчают, распадаются, дезинтегрируются; <…> здесь всё истолковывают ложно, вплоть до своих же собственных вопросов; здесь не понимают даже своего поведения, своих поступков, здесь человек уже не знает, «сопротивлялся ли он или сдался»; здесь каждый, словно человек, не имеющий зеркала, уже не знает, как он выглядит, не знает собственного лица, здесь каждый находится от самого себя на некотором расстоянии и наблюдает со стороны, равнодушно и даже немного враждебно, за некой застывшей, холодной, обледеневшей пустотой, лишённой света и тени.

Кафка, бывший евреем и живший под нависавшей над его страной тенью немецкой нации, сумел предвосхитить близкую участь своего собственного народа и постичь, предугадать те черты, что станут характерными чертами гитлеровской Германии <…>: в создании печей крематориев, над которыми красовались огромные рекламные щиты с указанием названия и адреса фирмы по производству сантехники, сконструировавшей эту модель; в построении газовых камер, где около двух тысяч обнажённых тел <…> бились в конвульсиях, корчились под пристальными взглядами затянутых в хорошо сшитые мундиры, перетянутых кожаными ремнями господ, увешанных наградами, обутых в кованые сапоги, господ, что прибыли для осуществления надзора и наблюдали за процессом через небольшое застеклённое окошечко, к которому они поочередно приближались в строгом соответствии с законами чинопочитания и обменивались любезностями. Там, рядом с ними, за этой последней чертой, в краях, куда Кафка не последовал за ними, а, проявив сверхчеловеческую отвагу, сумел заглянуть прежде них, исчезают любые чувства, даже презрение и ненависть, там не остается ничего, кроме тупого, пустого оцепенения, полного и окончательного непонимания. Там, рядом с этими господами, невозможно остановиться и невозможно пытаться двигаться вперёд. Тем, кто живёт на планете людей, остается только повернуть назад. — конец

Перевод

Ю. Розенберг, 2000