О диалогах в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина

«О диалогах в „Капитанской дочке“ А. С. Пушкина» — статья Георгия Макогоненко 1981 года.

Цитаты

Художественное совершенствование прозы проявлялось наиболее отчётливо в усложнении и в совершенствовании диалога. Наивысшего уровня диалог достиг в реалистической прозе. <…> Усложнение структуры диалога, обогащение его новыми функциями не приводили к отказу от прежних, пусть исторически несколько примитивных форм — они продолжали использоваться и выполнять свою роль в произведении <…>. Так устанавливалась своеобразная иерархия диалогов. Центральное, ведущее место начинал занимать диалог-спор, диалог, в котором сталкивались две правды, два убеждения. Именно в этих диалогах и проявляла себя достаточно отчётливо авторская позиция. Своего полного развития диалог пушкинской прозы, усложнение его структуры как формы выявления замысла автора достигли в «Пиковой даме» и в «Капитанской дочке».

Программных диалогов в романе — два: в главе восьмой и одиннадцатой — диалоги Гринёва с Пугачёвым. Это не мирные беседы Гринёва и Пугачёва, а конфликт, столкновение двух враждующих сторон: России дворянской и России народной, спор двух правд. Не просто информативный, а конфликтный диалог-спор имеет свои, только ему присущие структурные особенности. Когда конфликтный спор исключает компромисс, то содержание диалога не сводится к высказыванию его участниками двух противоположных мнений — оно шире, глубже и значительнее суммы двух суждений. Новая содержательность возникает из художественной структуры диалога как определённой эстетической категории — диалогических отношений. Диалог-спор создаёт диалогические отношения, в которых осуществляется сцепление противоположных и враждебных мыслей, которое рождает новые мысли, новые идеи, и они не могут быть выражены непосредственно словами. Новая идея, выраженная не текстом, а контекстом, сцеплением различных идей, высказанная не словами, а описанием и является авторской позицией.

… диалог для Пугачёва, вступившего в него без подготовки, с целью привлечь честного, «добродетельного» дворянина на свою сторону. <…> Пугачёв в диалоге <…> исполнен действия. А это означало новое осложнение диалога, повышение его идеологического потенциала. Рассматривая эту качественно новую структурную особенность диалога, М. Бахтин писал: «Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие. Он не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя во вне, а впервые становится тем, что он есть…» Подобную структуру диалога М. Бахтин увидел, исследовал и описал у Достоевского. Но впервые она была создана Пушкиным в «Пиковой даме». Исполненный экспрессии диалог Германна с графиней, который перешёл в монолог (на все исступленные вопросы и просьбы Германна графиня отвечает молчанием), — есть действие, безумный, почти бредовый поступок, являющий впервые нам Германий таким, каков он есть на самом деле. <…> Открытое в «Пиковой даме» было развито в «Капитанской дочке» и наиболее полно раскрыто в диалоге Гринёва с Пугачёвым.

Диалогические отношения отчётливо рисуют различие нравственных позиций Гринёва и Пугачёва. Обман, лукавство, дипломатичность одного, искренность, сердечность, детская непосредственность в похвальбе другого. Это различие создаёт определённую тональность восприятия речей участников диалога. Понимание этой тональности определяет авторскую позицию.

Диалогические отношения Гринёва и Пугачёва открыли Пушкину иную правду, отличающуюся от правд, которые защищали идейные противники в споре. При этом автор вовсе не пассивный наблюдатель, который только монтирует чужие точки зрения, чужие правды, совершенно отказываясь от своей точки зрения, своей правды. Дело вовсе не в этом, а в совершенно новом, особом взаимоотношении между своей и чужой правдой. Автор глубоко активен, но его активность носит особый диалогический характер. «<…> активность в отношении чужого живого и полноправного сознания. Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т. п., т. е. диалогическая активность, не менее активная, чем активность завершающая, овеществляющая, каузально объясняющая и умертвляющая, заглушающая чужой голос не-смысловыми аргументами… Это, так сказать, активность бога в отношении человека, который позволяет ему самому раскрыться до конца (в имманентном развитии), самого себя осудить, самого себя опровергнуть».

Проза и поэзия — вот те знаки, которые проставлены на убеждениях главных героев. Но это не значит, что Пушкин автоматически становится на сторону поэтического миропонимания, отворачиваясь от прозаического: каждое из них существует как полноправное сознание. Он вступает с ними в диалогические отношения. Во взглядах Гринёва много важного, основательного, — например, традиции дворянской чести. Разрушение этих традиций и страшно и тревожно. В убеждениях Пугачёва есть что-то отпугивающее, жестокое, дикое. Но поэтическое начало проявляется прежде всего в устремлённости в будущее, к человеческой свободе. А эта устремлённость к лучшему объективно оборачивалась верой в историю, в её поступательное развитие. Между поэтическим у Пугачёва и историзмом Пушкина устанавливалась своя внутренняя связь. Но, главное, — это могучая сила обновления человека, обусловленная мятежом против существующего мира зла и социальной несправедливости, которая так выявлялась в диалогах с Гринёвым и в его действиях по спасению счастья любящих людей. Поэтическое мятежника и бунтовщика оказывалось внутренне слитым с человечностью его нравственных устоев.

В диалогах речь идёт о верности государыне и отказе присягать самозванцу. Но каждый раз, когда возникают слова «государь» и «самозванец» они раскрываются в своей многозначности. Пугачёв требует присягать истинному государю — Петру Фёдоровичу, Миронов и Гринёв говорят о верности императрице, то есть самозванной государыне. Многозначность слова, способность его светиться разными смыслами и открывает глубину слова. В глубине этой и формируется авторская позиция.

Многих исследователей смущает несоответствие подарка и воздаяния за него — Гринёв Пугачёву тулуп, а Пугачёв Гринёву — жизнь. Оттого часто основания столь необычной дружбы дворянина с мятежником не исследуются, замалчиваются. Они кажутся слишком шаткими, неоправданными. Те же, кто пишет — косвенно упрекают Пушкина в условности, сказочности мотивировки отношений Пугачёва и Гринёва. Происходит это от восприятия однозначности пушкинского слова вообще, слова «тулуп» в частности. В тексте же слово это существует в своей многозначности. <…> При встрече в Белогорской крепости Пугачёв вспоминает о подарке Гринёва, но опять пользуется не словом «тулуп», а его заместителем — <…> «добродетель» <…>. В слове «тулуп» как бы засветились иные, нравственные смыслы, передававшие душевные движения Гринёва, угаданные и понятые Пугачёвым. Таким образом удивительная дружба офицера и мятежного казака покоится на прочном нравственном основании; за доброту, сердечность, искренность чувств Пугачёв рассчитывается на равных началах — благодарностью, памятью о добре. Вся эта трансформация слова «тулуп», его выступление в разных значениях, его способность замещать душевные порывы Гринёва и передаёт способность Пугачёва понимать глубинный смысл слова, его душевную деликатность и чуткость к добру. Автор первым «открывает» эту чуткость и этим своим отношением к слову, к событию и герою помогает читателю проникнуть в глубину слова, в его микромир. Так в удивительной пушкинской прозе, в каждом её слове микрокосм смысловых значений органически сопрягается с макрокосмом их философско-нравственного наполнения, что особенно наглядно и отчётливо выступает в диалогах персонажей. — конец