Перелётный кабак

Перелётный кабак — роман Гилберта Кийта Честертона (1914).

Глава 2. Конец Масличного острова

	Газеты любят теперь писать, что варварская сила мышц не играет никакой роли в военных действиях; однако такой взгляд не больше соответствует истине, чем противоположный.
	It is the custom in newspapers nowadays to say that mere barbaric muscular power is valueless in modern military actions, but this view may be as much exaggerated as its opposite.

	Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром.
	I have seen something today that is worse than death: and the name of it is Peace.

Глава 3. Вывеска «Старого корабля»

	Леди Джоан снова засмеялась. — Чего вы только не знаете, — сказала она. — Ну, мне пора, мистер Хэмп… то есть мистер Пэмп… когда-то я звала вас Хэмпом… О, Хэмп, будем ли мы счастливы снова? — Мне кажется, — сказал он, глядя на море, — что это зависит от Провидения. — Скажите еще раз «Провидение»! — вскричала она. — Это прекрасно, как детская книжка.
	Lady Joan broke out laughing again. "What horrible things you do seem to have heard of," she said. "Well, I must be going, Mr. Hump--I mean Mr. Pump--I used to call you Hump . . . oh, Hump, do you think any of us will ever be happy again?" "I suppose it rests with Providence," he said, looking at the sea. "Oh, do say Providence again!" cried the girl. "It's as good as 'Masterman Ready.'"

Глава 4. Кабак обретает крылья

	— Понимаешь, — сказал Пэмп, — лорд Айвивуд очень увлекся. Недавно, на цветочной выставке, он говорил, что пришло время слить христианство и ислам воедино. — И назвать хрислам, — угрюмо сказал Дэлрой.
	"Lord Ivywood is very enthusiastic, I know," said Pump, with a restrained amusement. "He was saying only the other day at the Flower Show here that the time had come for a full unity between Christianity and Islam." "Something called Chrislam perhaps," said the Irishman, with a moody eye.

	Много часов он стоял на лужайке, следя за тем, как разбивают бутыли и ломают бочки, и услаждаясь той фанатичной радостью, которую его странной, холодной душе не могли дать ни еда, ни вино, ни женщины.
	And he stood for hours on the lawn, watching the smashing of bottles and the breaking up of casks and feeding on fanatical pleasure: the pleasure his strange, cold, courageous nature could not get from food or wine or woman.

Глава 5. Удивление управляющего

	У лорда Айвивуда был недостаток, свойственный многим людям, узнавшим мир из книг, — он не подозревал, что не только можно, но и нужно что-то узнать иначе.
	Lord Ivywood shared the mental weakness of most men who have fed on books; he ignored, not the value but the very existence of other forms of information.

	Человеку, ставящему себя выше физического мира, не стоит судить о том, что можно сделать, что — нельзя.
	But it is very unwise in one who counts himself superior to physical things to talk about physical impossibility.

	Управляющий большим имением редко бывает приятен. Лорд бывает; даже у Айвивуда было ледяное великодушие, побуждавшее многих искать беседы с ним самим. Но мистер Булроз отличался низостью. Всякий деятельный тиран должен быть низким.
	The agent on that sort of estate hardly ever is a nice man. The landlord often is; and even Lord Ivywood had an arctic magnanimity of his own, which made most people want, if possible, to see him personally. But Mr. Bullrose was petty. Every really practical tyrant must be petty.

	В глубинах окаменевшей глины, наполнявшей его здравую голову, зашевелились два старых врага — сказка, где можно поверить во что угодно, и современный скепсис, не дозволяющий верить ничему, даже собственным глазам.
	Deep in the hardened mud of his materialistic mind there had stirred two things that were its ancient enemies; the old fairy tale in which every thing can be believed; the new scepticism in which nothing can be believed--not even one's own eyes.

Глава 6. Дыра в небесах

	Мы проделали заячью хитрость, вернулись на свои следы. Девять раз из десяти это лучше всего. Пастор Уайтледи делал это, когда его ловили за кражу собак. Я шел его путем; полезно следовать хорошим примерам.
	We've done the old hare trick; doubled, you know. Nine times out of ten it's the best. Parson Whitelady used to do it when they were after him for dog-stealing. I've pretty much followed his trail; you can't do better than stick to the best examples.

	Бонапарт говорит: «Иди туда, где тебя не ждут». Вероятно, как воин он был прав. Но тот, кто удирает от полиции, должен делать не так. Я бы сказал ему: «Иди туда, где тебя ждут», — и он обнаружил бы, что его собратья, в числе прочего, не умеют правильно ждать.
	They say old Boney said, 'Go where you aren't expected,' and I suppose as a soldier he was right. But for a gentleman dodging the police like yourself, it isn't exactly the right way of putting it. I should say, 'Go where you ought to be expected' --and you'll generally find your fellow creatures don't do what they ought about expecting any more than about anything else.

	Нынешние люди ничего не смыслят в жизни. Они ждут от природы того, чего она не обещала, а потом разрушают то, что она дала.
	I think modern people have somehow got their minds all wrong about human life. They seem to expect what Nature has never promised; and then try to ruin all that Nature has really given.

Я не знаю, хочет ли Бог, чтобы человек обрел на земле полное, высшее счастье. Но Бог несомненно хочет, чтобы человек повеселился; и я от этого не откажусь. Если я не утешу сердце, я его потешу. Циники, которые считают себя очень умными, говорят: «Будь хорошим, и ты будешь счастлив, но весел ты не будешь». Они и тут ошибаются. Истина — иная. Видит Бог, я не считаю себя хорошим, но даже мерзавец иногда встает против мира, как святой.

I don’t know whether God means a man to have happiness in that All in All and Utterly Utter sense of happiness. But God does mean a man to have a little Fun; and I mean to go on having it. If I mustn’t satisfy my heart, I can gratify my humour. The cynical fellows who think themselves so damned clever have a sort of saying, ‘Be good and you will be happy; but you will not have a jolly time.’ The cynical fellows are quite wrong, as they generally are. They have got hold of the exact opposite of the truth. God knows I don’t set up to be good; but even a rascal sometimes has to fight the world in the same way as a saint.

	Одна из истин, скрытых небом от лорда Айвивуда и открытых Хэмпу, гласила, что яма зачастую не видна вблизи, но видна издали.
	And it is one of the truths concealed by Heaven from Lord Ivywood, and revealed by Heaven to Mr. Pump, that a hiding-place can be covered when you are close to it; and yet be open and visible from some spot of vantage far off.

Глава 7. Общество Простых душ

	Лорд Айвивуд очень спешил; но когда грянули аплодисменты, он опустился в кресло. Он всегда так делал. Когда тебе аплодируют, надо сидеть спокойно и скромно.
	It was characteristic of Lord Ivywood that, though he was really in a hurry, he sat down slowly and gravely amid the outburst of applause. The quiet resumption of the speaker's seat, like the applause itself, was an artistic part of the peroration.

Глава 8. Vox populi — vox Dei

	Одни и те же сословные чувства вынуждали его и стыдиться низкого общества, и стыдиться своего стыда. Один и тот же дух времени вынуждал его гнушаться лохмотьями и это скрывать.
	And the same social training that made him ashamed to be with such men, made him ashamed to own his shame. The same modern spirit that taught him to loathe such rags, also taught him to lie about his loathing.

Глава 9. Библейская критика и мистер Гиббс

	Вообще вечерние газеты честнее утренних, потому что сотрудникам мало платят, работы у них много, а у более осторожных людей нет времени их редактировать.
	Moreover, evening papers are often more honest than morning papers, because they are written by ill-paid and hardworked underlings in a great hurry, and there is no time for more timid people to correct them.

	Теоретик, создающий по каждому случаю новые теории, сравнительно безопасен. Но тот, кто начинает с ложной гипотезы и потом подгоняет под нее все, — истинная чума для человеческого разума.
	There is no great harm in the theorist who makes up a new theory to fit a new event. But the theorist who starts with a false theory and then sees everything as making it come true is the most dangerous enemy of human reason.

Писал, конечно, и человек, считавший все заговором иностранцев. Поскольку обрушивался он на грубость итальянских мороженщиков, письму не хватило основательности.

Then there was a man, of course, who called it all a plot of frenzied foreigners against Britain's shore. But as he did not make it quite clear whether the chief wickedness of these aliens had lain in sticking the sign up or in pulling it down, his remarks (the remainder of which referred exclusively to the conversational misconduct of an Italian ice-cream man, whose side of the case seemed insufficiently represented) carried the less weight.

Наконец, в дело вмешались люди, которые надеются решить то, чего не понимают, что-нибудь запретив. Мы все их знаем. Если парикмахер перережет горло клиенту, потому что невеста танцевала с другим или пошла на ослиные гонки, многие восстанут против замешанных в дело институций. Надо было, скажут они, запретить парикмахеров, или бритье, или девиц, или танцы, или ослов. Но я боюсь, что ослов не запретят никогда.

And then, last but the reverse of least, there plunged in all the people who think they can solve a problem they cannot understand by abolishing everything that has contributed to it. We all know these people. If a barber has cut his customer's throat because the girl has changed her partner for a dance or donkey ride on Hampstead Heath, there are always people to protest against the mere institutions that led up to it. This would not have happened if barbers were abolished, or if cutlery were abolished, or if the objection felt by girls to imperfectly grown beards were abolished, or if the girls were abolished, or if heaths and open spaces were abolished, or if dancing were abolished, or if donkeys were abolished. But donkeys, I fear, will never be abolished.

Глава 10. Повадки Квудла

Лорд Айвивуд не интересовался собаками. Конечно, он интересовался защитой собак, а еще больше интересовался собственным достоинством. Он никогда бы не допустил, чтобы в его доме дурно обращались с собакой, более того — с крысой, более того — с человеком. Но с Квудлом не обращались дурно, с ним просто не общались, и Квудлу это не нравилось, ибо собаки ценят дружбу больше, чем доброту.

Lord Ivywood did not care for dogs. He cared for the Cause of dogs, of course; and he cared still more for his own intellectual self-respect and consistency. He would never have permitted a dog in his house to be physically ill-treated; nor, for that matter, a rat; nor, for that matter, even a man. But if Quoodle was not physically ill-treated, he was at least socially neglected, and Quoodle did not like it. For dogs care for companionship more than for kindness itself.

Глава 11. Вегетарианство в гостиной

	Поистине простота его была достойна уважения, ибо он никогда не замечал, как удивительны и произвольны тексты или символы, на которых он строит свои дикие теории.
	It was part of a simplicity really respectable in him that he never saw any incongruity in the arbitrary and isolated texts or symbols out of which he spun his thousand insane theories.

	Он знал об английской истории и литературе больше, чем она сама; гораздо больше, чем окружавшие ее аристократы. Но она заметила, что он знает только факты и не знает таившейся за ними истины. Он не знал духа времени.
	And the lecturer really did know a very great deal about English history and literature: much more than she did; much more than the aristocrats round her did. But she noted that in every case what he knew was a fragmentary fact. In every case what he did not know was the truth behind the fact. What he did not know was the atmosphere. What he did not know was the tradition.

	Леди Джоан заерзала на стуле, словно ее пронзила острая боль. Она и впрямь ощутила привычную боль своей жизни. Как большинство женщин, даже светских, она была терпелива к физической боли; но муке, вечно возвращавшейся к ней, философы придумали много названий, лучшее из которых — скука.
	Lady Joan moved sharply in her chair, as if gripped by sudden pain. And, indeed, she had suddenly felt the chronic and recurrent pain of her life. She was brave about bodily pain, as are most women, even luxurious women: but the torment that from time to time returned and tore her was one to which many philosophical names have been given, but no name so philosophical as Boredom.

Глава 12. Вегетарианство в лесу

	Не претендуя на книжную образованность, он принадлежал к тому типу ученых, которых не замечает злосчастная наука. Он был старым английским натуралистом, вроде Гилберта Уайта или даже Исаака Уолтона, то есть — изучал природу не отвлеченно, как американский профессор, а конкретно, как американский индеец.
	He was, indeed, without any pretence of book-learning, a certain kind of scientific man that science has really been unfortunate in losing. He was the old-fashioned English Naturalist like Gilbert White or even Isaac Walton, who learned things not academically like an American Professor, but actually, like an American Indian.

Питаться растениями не так уж плохо, если ты в них разбираешься и ешь, какие можешь. Но знатные люди совершают две ошибки. Во-первых, они никогда не ели морковку или картошку потому, что в доме больше ничего нет, и не знают, что такое хотеть морковки, как хочет этот ослик. Им ведомы только те растения, которые подают к жаркому. Они ели утку с горошком; став вегетарианцами, они едят горошек без утки. Они ели краба в салате; теперь едят салат без краба. Другая ошибка хуже. Здесь много, а на севере еще больше людей, которые очень редко едят мясо. Зато, когда могут, они ему радуются вовсю. Со знатными не так. Им противно не только мясо, им вообще неприятно есть.

Eating vegetables isn't half bad, so long as you know what vegetables there are and eat all of them that you can. But there are two ways where it goes wrong among the gentry. First, they've never had to eat a carrot or a potato because it was all there was in the house; so they've never learnt how to be really hungry for carrots, as that donkey might be. They only know the vegetables that are meant to help the meat. They know you take duck and peas; and when they turn vegetarian they can only think of the peas without the duck. They know you take lobster in a salad; and when they turn vegetarian they can only think of the salad without the lobster. But the other reason is worse. There's plenty of good people even round here, and still more in the north, who get meat very seldom. But then, when they do get it, they gobble it up like good 'uns. But the trouble with the gentry is different. The trouble is, the same sort of gentry that don't want to eat meat don't really want to eat anything.

	Если я вегетарианец, почему бы мне не пить? Напитки — не мясные. Почему бы мне не питаться растениями в их высшей форме? Скромный вегетарианец должен предаться вину и пиву, а не набивать брюхо слоновьим мясом, как простые мясоеды.
	If I'm to be a vegetarian why shouldn't I drink? Why shouldn't I have a purely vegetarian drink? Why shouldn't I take vegetables in their highest form, so to speak? The modest vegetarians ought obviously to stick to wine or beer, plain vegetarian drinks, instead of filling their goblets with the blood of bulls and elephants, as all conventional meat-eaters do, I suppose.

Комнаты как бы входили одна в другую, являя самый дух «Тысячи и одной ночи». Являл его и орнамент, пламенный и пышный, но не похожий ни на какие предметы. Пурпурная фигура была вписана в зеленую, золотая — в пурпурную. Странный вырез дверей и форма карнизов напоминали о морских волнах, и почему-то (быть может, по ассоциации с морской болезнью) он чувствовал, что красота здесь пропитана злом, словно анфилада эта создана для змия.

All the chambers had that air of perpetually opening inwards which is the soul of the Arabian Nights. And the ornament was of the same tradition; gorgeous and flamboyant, yet featureless and stiff. A purple mansion seemed to be built inside a green mansion and a golden mansion inside that. And the quaintly cut doorways or fretted lattices all had wavy lines like a dancing sea, and for some reason (sea-sickness for all he knew) this gave him a feeling as if the place were beautiful but faintly evil: as if it were bored and twisted for the fallen palace of the Worm.

	Может, это и есть правда о Востоке и Западе? Пышный восток дает для приключения все, кроме человека, который мог бы им насладиться. Прекрасное объяснение крестовых походов! Должно быть, именно так замыслил Бог Европу и Азию. Мы представляем действующих лиц, они — декорацию.
	I wonder whether that's the real truth about East and West! That the gorgeous East offers everything needed for adventures except the man to enjoy them. It would explain the tradition of the Crusades uncommonly well. Perhaps that's what God meant by Europe and Asia. We dress the characters and they paint the scenery.

Он способен погубить Англию и даже весь мир, но он не нарушит слова. Более того: чем удивительней и суровей было это слово, тем меньше оснований считать, что он его нарушит. Вы не поймете таких людей, если не поймете их страсти к букве. Он может любить поправку к парламентскому акту, как вы любите Англию или свою мать.

I think him quite capable of breaking England or Creation. But I do honestly think he would never break his word. And what is more, I think the more arbitrary and literal his word had been, the more he would keep it. You will never understand a man like that, till you understand that he can have devotion to a definition; even a new definition. He can really feel about an amendment to an Act of Parliament, inserted at the last moment, as you feel about England or your mother.

Глава 13. Битва у туннеля

	Как все, кто умен в старом, добром смысле, он знал, что срочное дело надо делать не спеша, иначе выйдет плохо.
	Like all men cunning in the old healthy sense he knew that the last chance of leisure ought to be leisurely, in order that it may be lucid.

	Он пил не для радости; собственно говоря, он едва заметил, что пьет. Его побуждения были и проще, и чище. Обычно их называют необоримым страхом.
	Mr. Leveson did not drink for pleasure; in fact, he hardly knew what he was drinking. His motive was something far more simple and sincere; a sentiment forcibly described in legal phraseology as going in bodily fear.

	Собака <…> не может быть такой хорошей и такой плохой, как человек. Скажу больше. Она не может лишиться собачьих свойств, но человек лишается человеческих.
	A dog <…> cannot be either so good or bad as a man. Nay, I should go farther. I would almost say a dog cannot be so stupid as a man. He cannot be utterly wanting as a dog--as some men are as men.

	Было что-то и щемящее, и жуткое в том, что такой человеческий голос звучал из нечеловеческой тьмы. Если бы Филип Айвивуд был поэтом, а не эстетом (они противоположны друг другу), он бы знал, что прошлое Англии и ее народ говорят с ним из мрака. Но он слышал лишь преступника, убегающего от полиции.
	There was something touching and yet terrible about a voice so human coming out of that inhuman darkness. If Philip Ivywood had been really a poet, and not rather its opposite, an aesthete, he would have known that all the past and people of England were uttering their oracle out of the cavern. As it was, he only heard a publican wanted by the police.

Глава 14. Существо, о котором все забывают

	Почти все гости и все ораторы были здесь странными в том или ином смысле, но этот был к тому же богат, знатен, заседал в парламенте, приходился родственником леди Энид, пользовался известностью в мире искусства — словом, мог себе позволить что угодно, от мятежа до нудности.
	Most of those who attended, and nearly all of those who talked, were eccentric in one way or another. But he was an eccentric of great wealth and good family, an M.P., a J.P., a relation of Lady Enid, a man well known in art and letters; in short, a personality who could not be prevented from being anything he chose, from a revolutionist to a bore.

	К несчастью, он был из тех, кто принимает свои причуды всерьез; из тех, в чьих законных чувствах слишком мало веселья.
	Unfortunately, he was one of those who always tend to take their own fancies seriously, and in whose otherwise legitimate extravagance there is too little of the juice of jest.

	— Я не езжу на ослах. Я боюсь. — Боитесь осла! — недоверчиво воскликнул Уимпол. — Боюсь исторических аналогий, — сказал Дэлрой. Они помолчали; потом Уимпол довольно холодно произнес: — О, мы их давно изжили! — Удивительно, — сказал капитан, — как легко мы изживаем чужое распятие.
	"I never ride on a donkey. I'm afraid of it." "Afraid of a donkey!" cried Wimpole, incredulously. "Afraid of an historical comparison," said Dalroy. There was a short pause, and Wimpole said coolly enough, "Oh, well, we've outlived those comparisons." "Easily," answered the Irish Captain. "It is wonderful how easily one outlives someone else's crucifixion."

Для мистика, если у него есть ум (что не всегда бывает), нет лучших символов, чем поэт и осел. Осел был настоящим ослом. Поэт был настоящим поэтом, хотя иногда его принимали за осла. Мы никогда не узнаем, полюбил ли осел поэта; поэт осла полюбил, и любовь эта выдержала томительно долгое свидание в зачарованной чаще. Но даже поэт, думаю я, понял бы что-нибудь, если бы видел белое, злое лицо своего шофера. Если бы он увидел его, он вспомнил бы, как называется, и даже подумал бы, как живет существо, которое не принадлежит ни к ослам, ни к устрицам; существо, о котором человек легко забывает с тех пор, как забыл о Боге в саду.

To the mystical mind, when it is a mind at all (which is by no means always the case), there are no two things more impressive and symbolical than a poet and a donkey. And the donkey was a very genuine donkey, and the poet was a very genuine poet; however lawfully he might be mistaken for the other animal at times. The interest of the donkey in the poet will never be known. The interest of the poet in the donkey was perfectly genuine; and survived even that appalling private interview in the owlish secrecy of the woods. But I think even the poet would have been enlightened if he had seen the white, set, frantic face of the man on the driver's seat of his vanishing motor. If he had seen it he might have remembered the name, or, perhaps, even begun to understand the nature of a certain animal which is neither the donkey nor the oyster; but the creature whom man has always found it easiest to forget, since the hour he forgot God in a Garden.

Глава 15. Песни автомобильного клуба

Лорд Айвивуд не жесток, но бесчеловечен. А этот не бесчеловечен, он — невежествен, как многие культурные люди. В них странно то, что они стремятся к простоте и не откажутся ни от одной сложной вещи. Если им придется выбирать между мясом и пикулями, они пожертвуют мясом. Если им придется выбирать между лугом и автомобилем, они запретят луга. Знаешь, в чем их тайна? Они отвергают только то, что связывает их с людьми. Пообедай с воздержанным миллионером, и ты увидишь, что он ни в малой мере не отверг закусок, или пяти блюд, или даже кофе. Он отказался от пива и шерри, потому что бедные любят их не меньше богатых. Пойдем дальше. Он не откажется от серебряных ложек, но откажется от мяса, потому что бедные любят мясо, когда могут его купить. Пойдем еще дальше. Он не мыслит жизни без сада или зала, которых у бедных нет. Но он гордится тем, что рано встает, потому что сон — радость бедных, едва ли не последняя. Никто не слышал, чтобы филантроп обходился без бензина, или без пишущей машинки, или без множества слуг. Куда там! Он обойдется без чего-нибудь простого и доступного — без пива, без мяса, без сна, — ибо они напоминают ему, что он только человек.

Lord Ivywood isn't cruel; but he's inhuman. But that man wasn't inhuman. He was ignorant, like most cultured fellows. But what's odd about them is that they try to be simple and never clear away a single thing that's complicated. If they have to choose between beef and pickles, they always abolish the beef. If they have to choose between a meadow and a motor, they forbid the meadow. Shall I tell you the secret? These men only surrender the things that bind them to other men. Go and dine with a temperance millionaire and you won't find he's abolished the _hors d'oeuvres_ or the five courses or even the coffee. What he's abolished is the port and sherry, because poor men like that as well as rich. Go a step farther, and you won't find he's abolished the fine silver forks and spoons, but he's abolished the meat, because poor men like meat--when they can get it. Go a step farther, and you won't find he goes without gardens or gorgeous rooms, which poor men can't enjoy at all. But you will find he boasts of early rising, because sleep is a thing poor men can still enjoy. About the only thing they can still enjoy. Nobody ever heard of a modern philanthropist giving up petrol or typewriting or troops of servants. No, no! What he gives up must be some simple and universal thing. He will give up beef or beer or sleep--because these pleasures remind him that he is only a man.

— Странные вы люди, англичане, — сказал ирландец с внезапной и невеселой задумчивостью. — Иногда мне кажется, что вы все-таки выкрутитесь. Он помолчал и прибавил: — Ты всегда прав, Хэмп. Нельзя ругать янки. Богатые — мерзкий сброд в любой стране. А большинство американцев — самые вежливые, умные, достойные люди на свете. Некоторые объясняют это тем, что большинство американцев — ирландцы.

"You English are an extraordinary lot," said the Irishman, with a sudden and sombre quietude. "I sometimes feel you may pull through after all." After another silence he said, "You're always right, Hump, and one oughtn't to think of Yankees like that. The rich are the scum of the earth in every country. And a vast proportion of the real Americans are among the most courteous, intelligent, self-respecting people in the world. Some attribute this to the fact that a vast proportion of the real Americans are Irishmen."

Вы — поэтические души, вас ведут ассоциации. Англичанин не примет деревни без сквайра и пастора, колледжа без портвейна и старого дуба. Поэтому вас и считают консерваторами; но дело не в том. Дело в тонкости чувств. Вы не хотите разделять привычную пару не потому, что вы глупы, Хэмп, а потому, что вы чувствительны. Вам льстят и лгут, приписывая любовь к компромиссу. Всякая революция, Хэмп, — это компромисс. <…> Нет, вы боитесь компромисса, и потому не восстанете. Когда бы вы захотели преобразовать кабак или Оксфорд, вам пришлось бы решать, что оставить, чем пожертвовать. А это разбило бы вам сердце, Хэмфри Пэмп.

You English are supremely an artistic people, and therefore you go by associations, as I said in my song. You won't have one thing without the other thing that goes with it. And as you can't imagine a village without a squire and parson, or a college without port and old oak, you get the reputation of a Conservative people. But it's because you're sensitive, Hump, not because you're stupid, that you won't part with things. It's lies, lies and flattery they tell you, Hump, when they tell you you're fond of compromise. I tell ye, Hump, every real revolution is a compromise. <…> But it's just because you're afraid of a compromise that you won't have a revolution. If you really overhauled 'The Old Ship'--or Oxford--you'd have to make up your mind what to take and what to leave, and it would break your heart, Humphrey Pump.

Глава 16. Семь состояний Дорианова духа

	Здравомыслящий человек не способен ненавидеть животное.
	No sane man can hate an animal.

	Если не любишь ближнего, сумей его ненавидеть, особенно когда он бедней тебя и отделен стеной социальной гордыни. Заря народолюбия забрезжила для многих, кому захотелось поколотить дворецкого.
	The next best thing to really loving a fellow creature is really hating him: especially when he is a poorer man separated from you otherwise by mere social stiffness. The desire to murder him is at least an acknowledgment that he is alive. Many a man has owed the first white gleams of the dawn of Democracy in his soul to a desire to find a stick and beat the butler.

	Всякая радость, даже грубый смех, начинается с того, что мы найдем и сразим что-нибудь явственно дурное.
	The finding and fighting of positive evil is the beginning of all fun--and even of all farce.

	Одним из недостатков его литературного круга было то, что естественные чувства носили в нем книжные имена; но он и впрямь перешел из состояния Метерлинка к состоянию Уитмена, из состояния Уитмена — к состоянию Стивенсона.
	It was one of the fallacies of his literary clique to refer all natural emotions to literary names, but it might not untruly be said that he had passed out of the mood of Maeterlinck into the mood of Whitman, and out of the mood of Whitman into the mood of Stevenson.

Глава 17. Поэт в парламенте

	Ей нужно было сделать выбор между честолюбием и воспоминанием; выбору сильно мешало то, что честолюбие могло обрести плоть, а воспоминание — навряд ли. Это случается часто с тех пор, как сатана стал князем мира сего.
	It was the final choice between an ambition and a memory. And there was this heavy weight in the scale: that the ambition would probably materialise, and the memory probably wouldn't. It has been the same weight in the same scale a million times since Satan became the prince of this world.

Джоан увидела, что Филип уже стоит, опираясь на костыль, и восхитилась им, как никогда не восхищалась Пока его вели вниз и помещали в автомобиль, она ощущала, что он достоин своего рода, этого моря и этих холмов. Божий ветер, называемый волей — единственное наше оправдание на земле, — коснулся ее лица. В звуках клаксона ей слышались сотни труб, созывавших ее и его предков в третий крестовый поход.

Then it was that Joan had been brought out of the turret and saw Philip standing, sustained upon a crutch of garden timber; and admired him as she had never admired him before. While he was being helped downstairs, while he was being propped in the car with such limited comfort as was possible, she did really feel in him something worthy of his ancient roots, worthy of such hills and of such a sea. For she felt God's wind from nowhere which is called the Will; and is man's only excuse upon this earth. In the small toot of the starting motor she could hear a hundred trumpets, such as might have called her ancestors and his to the glories of the Third Crusade.

	В странах, где царит олигархия, важны лица, а не законы, визитные карточки, а не избирательные бюллетени.
	He knew that in an oligarchy things go by respect for persons and not for claims; by visiting cards and not by voting cards.

Филип Айвивуд приладил костыль и посмотрел на Дориана. Потом он проковылял по комнате, оставив в ней спящего. Впрочем, оставил он не только спящего, но и незажженную сигару, и свою честь, и Англию своих предков — словом, все, что отличало дом над рекой от грязного кабака. Он поднялся наверх и ушел через двадцать минут. То была его единственная речь без тени красноречия. И с этого часа он стал фанатиком, чья пища — одно лишь будущее.

Philip Ivywood raised himself on his crutch and stood for a moment looking at the sleeping man. Then he and his crutch trailed out of the long room, leaving the sleeping man behind. Nor was that the only thing that he left behind. He also left behind an unlighted cigarette and his honour and all the England of his father's; everything that could really distinguish that high house beside the river from any tavern for the hocussing of sailors. He went upstairs and did his business in twenty minutes in the only speech he had ever delivered without any trace of eloquence. And from that hour forth he was the naked fanatic; and could feed on nothing but the future.

Глава 18. Республика миролюбия

— Я что-то пристрастился к воде, — сказал высокий рыцарь. — Раньше я ее боялся. В теории ее нужно давать только тем, кто упал в обморок. Она полезней им, чем бренди, да и стоит ли тратить бренди на людей, упавших в обморок? Теперь я не так строг. Я не думаю больше, что воду надо отпускать по рецепту. Юность сурова, невинность нетерпима. Я полагал, что, поддавшись искушению, стану запойным пьяницей. Но теперь я вижу, чем хороша вода. Как приятно ее пить, когда мучает жажда! Как весело она журчит и сверкает! Да она совсем живая. Собственно говоря, после вина это лучший напиток.

"I'm beginning quite to like water," said the taller of the two knights. "I used to think it a most dangerous drink. In theory, of course, it ought only to be given to people who are fainting. It's really good for them, much better than brandy. Besides, think of wasting good brandy on people who are fainting! But I don't go so far as I did; I shouldn't insist on a doctor's prescription before I allow people water. That was the too severe morality of youth; that was my innocence and goodness. I thought that if I fell once, water-drinking might become a habit. But I do see the good side of water now. How good it is when you're really thirsty, how it glitters and gurgles! How alive it is! After all, it's the best of drinks, after the other."

	У сумасшедших есть хорошее свойство, последняя их связь с Богом: они логичны.
	But a madman has only one merit and last link with God. A madman is always logical.

	Ах, свобода, свобода! Какие сложные и даже низкие вещи творятся во имя твое!
	O Liberty, what very complicated and even unsatisfactory social developments are committed in thy name!

	Домики не были ни английскими, ни уютными, ни уместными, ибо их создали не свободные люди, строящие для себя, а причуды спятившего лорда. Но если рассматривать их как селение эльфов, они могли считаться хорошей декорацией для действий, достойных пантомимы.
	The houses were not English, nor homelike, nor suited to the landscape; for the houses had not been built by free men for themselves, but at the fancy of a whimsical lord. But considered as a sort of elfin city in a pantomime it was a really picturesque background for pantomimic proceedings.

	Есть толпы, которые не хотят восстать, но нет толпы, которая бы не хотела, чтобы кто-нибудь восстал вместо нее; это необходимо помнить самым благополучным олигархам.
	There are crowds who do not care to revolt; but there are no crowds who do not like someone else to do it for them; a fact which the safest oligarchs may be wise to learn.

Глава 19. Гостеприимный капитан

Потом, к несчастью, он заметил установление, именуемое смертью, и вступил с ним в спор. Не находя разумного объяснения столь нелепому обычаю, он пришел к выводу, что виной тому традиция (слово это означало для него «предрассудок»), и думал лишь об одном — как ее обойти. Это сузило его кругозор; он утратил большую часть горького пыла, смягчавшего атеизм его молодости, когда он был готов покончить с собой, лишь бы оскорбить Бога, которого нет. Идеализм его становился все более материальным. Он непрестанно менял гипотезы и теории, отыскивая самую здоровую пищу.

Then, unfortunately, he came across the institution called Death, and began to argue with it. Not seeing any rational explanation of this custom of dying, so prevalent among his fellow-citizens, he concluded that it was merely traditional (which he thought meant "effete"), and began to think of nothing but ways of evading or delaying it. This had a rather narrowing effect on him, and he lost much of that acrid ardour which had humanised the atheism of his youth, when he would almost have committed suicide for the pleasure of taunting God with not being there. His later idealism grew more and more into materialism and consisted of his changing hypotheses and discoveries about the healthiest foods.

	Как многие скептики, даже искренние, он почитал закон.
	Like most sceptics, like even the most genuine sceptics such as Bradlaugh, he was as legal as he was sceptical.

Что же до вас, великий ученый и филантроп, идеалист и гонитель кабаков, разрешите сообщить вам один научный факт. Вас не уважают. Вас боятся. С чего бы мне и им уважать вас? Да, вы построили это селенье и встаете рано. Стоит ли уважать вас за разборчивость в пище и за то, что ваш бедный старый желудок долговечней, чем сердца хороших людей? Вам ли быть божеством этой долины, если бог ваш — чрево, и вы даже не любите, а боитесь его? Идите, помолитесь ибо все мы умрем. Почитайте Писание, как читали в своем немецком доме, когда и вы искали там истины, а не ошибок.

And as for you, eminent man of science, great philanthropist, idealist and destroyer of inns, let me give one cold fact for your information. You are not respected. You are obeyed. Why should I or anyone respect you particularly? You say you built this town and get up at daybreak to watch this town. You built it for money and you watch it for more money. Why should I respect you because you are fastidious about food, that your poor old digestion may outlive the hearts of better men? Why should you be the god of this valley, whose god is your belly, merely because you do not even love your god, but only fear him? Go home to your prayers, old man; for all men shall die. Read the Bible, if you like, as they do in your German home; and I suppose you once read it to pick texts as you now read it to pick holes.

	— Я одного не понял, — сказал Хэмфри Пэмп. — Почему он так испугался химика? Какой яд он подмешивает? — H2О, — ответил капитан. — Я больше люблю его без молока.
	"By the way," said Humphrey, suddenly, "there was one thing I didn't understand. Why was he so afraid of the Public Analyst? What poison and chemicals does he put in the milk?" "H2O," answered the Captain, "I take it without milk myself."

Глава 20. Турок и футуристы

	И сзади, и спереди, и сбоку медленно плыли люди ее круга. Это очень маленький круг, но он достаточно велик и достаточно мал, чтобы править страной, утратившей веру. Он суетен, как толпа, и замкнут, как тайное общество.
	Bit by bit other figures or groups of that world drifted through the Exhibition of the Post-Futurists. It is a very small world, but it is just big enough and just small enough to govern a country--that is, a country with no religion. And it has all the vanity of a mob; and all the reticence of a secret society.

— Если что-то изменилось полностью, оно не изменилось. Где перелом? Где память о перемене? Если завтра ты проснешься в образе миссис Доп, которая сдает комнаты на Бродси-эйрс, чем же ты изменишься? Я не сомневаюсь, что миссис Доп нормальней и счастливей тебя. Но чем же ты стал лучше? Как же ты не видишь, что каждый предмет отграничен от другого тождеством с самим собой? — Нет! — воскликнул Филип, подавляя гнев. — Я с этим не согласен. — Тогда я понимаю, — сказал Дориан, — почему ты, такой хороший оратор, не пишешь стихов.

"A thing that has changed entirely has not changed at all. It has no bridge of crisis. It can remember no change. If you wake up tomorrow and you simply _are_ Mrs. Dope, an old woman who lets lodgings at Broadstairs --well, I don't doubt Mrs. Dope is a saner and happier person than you are. But in what way have _you_ progressed? What part of _you_ is better? Don't you see this prime fact of identity is the limit set on all living things?" "No," said Philip, with suppressed but sudden violence, "I deny that any limit is set upon living things." "Why, then I understand," said Dorian, "why, though you make such good speeches, you have never written any poetry."

	Все считают, что у Филипа нет юмора. Но я скорблю не о том. Я скорблю, что у него нет чувств. Он не ощущает границ. Так стихов не напишешь.
	As one can be candid in the family, I may say that what everyone says about him is that he has no humour. But that's not my complaint at all. I think my complaint is that he has no pathos. That is, he does not feel human limitations. That is, he will not write poetry.

Глава 21. Дорога в Кругвертон

	Неплох и ром. Я заслужил его, заслужил смирением. Почти целый месяц я уподоблялся зверям полевым и ходил на четвереньках, как трезвенник.
	The rum's good, too. I've earned this glass of rum--earned it by Christian humility. For nearly a month I've lowered myself to the beasts of the field, and gone about on all fours like a teetotaller.

Хэмп, пусти по кругу бутылку, то есть бочонок, и мы почитаем стихи, которые ты так любишь. Все они называются одинаково и очень красиво: «Изыскание о геологических, исторических, агрономических, психологических, физических, нравственных, духовных и богословских причинах, вызвавших к жизни двойные, тройные, четверные и прочие петли английских дорог, проведенное в дупле дерева специальной тайной комиссией, состоящей из неподкупных экспертов, которым поручено сделать обстоятельный доклад псу Квудлу. Боже храни короля».

Hump, circulate the bottle--I mean the cask--and let us have some of this poetry you're so keen about. Each poem must have the same title, you know; it's a rattling good title. It's called 'An Inquiry into the Causes geological, historical, agricultural, psychological, psychical, moral, spiritual and theological of the alleged cases of double, treble, quadruple and other curvature in the English Road, conducted by a specially appointed secret commission in a hole in a tree, by admittedly judicious and academic authorities specially appointed by themselves to report to the Dog Quoodle, having power to add to their number and also to take away the number they first thought of; God save the King.'

	Кстати, — прибавил он, — какое глупое слово «сладострастие»! Распутные люди любят острое, а не сладкое, икру, соуса и прочее. Сладкое любят святые. Во всяком случае, я знаю пять совершенно святых женщин, и они пьют сладкое шампанское.
	"By the way," he said abruptly, "what a silly word that word 'Hedonist' is! The really self-indulgent people generally like sour things and not sweet; bitter things like caviar and curries or what not. It's the Saints who like the sweets. At least I've known at least five women who were practically saints, and they all preferred sweet champagne."

	Хотите, Уимпол, я расскажу вам легенду о происхождении рома? Запомните ее и расскажите детям, потому что мои родители, как на беду, забыли рассказать ее мне.
	Look here, Wimpole! Shall I tell you the ancient oral legend about the origin of rum? I told you what you wanted was legends. Be careful to preserve this one, and hand it on to your children; for, unfortunately, my parents carelessly neglected the duty of handing it on to me.

Глава 22. Снадобья мистера Крука

	— А что вы думаете о гашише, мистер Крук? — медленно спросил Айвивуд. — Я думаю, — отвечал аптекарь, — что он с конопли начинается и коноплей кончается. — Боюсь, — сказал Айвивуд, — что я вас не совсем понял. — Гашиш, убийство и веревка, — сказал Крук. — Я это все видел в Индии.
	"And what do you think about hashish, Mr. Crooke?" asked Ivywood, thoughtfully. "I think it's hemp at both ends," said the Chemist. "I fear," said Lord Ivywood, "I don't quite understand you." "A hempen drink, a murder, and a hempen rope. That's my experience in India," said Mr. Crooke.

	Те, кто встречался с лордом Айвивудом в такие минуты, поняли бы, почему он занял столь высокое место в истории своего времени несмотря на ледяное лицо и дикие догмы. В нем были все благородные черты, обусловленные отсутствием, а не присутствием какого-то свойства. Нельсон ведал страх, он — не ведал.
	Those who saw Lord Ivywood at such moments understood why he stood out so strongly in the history of his time, in spite of his frozen face and his fanciful dogmas. He had all the negative nobility that is possible to man. Unlike Nelson and most of the great heroes, he knew not fear.

	Айвивуд обернулся к Круку и проговорил, едва шевеля губами: — Это ложь. — Это правда, — отвечал Крук, твердо глядя на него. — Не вы создали мир, не вам его переделать. — Мир создан плохо, — сказал Айвивуд, и голос его был страшен. — Я переделаю его.
	Ivywood turned to Crooke and said, scarcely moving his lips of marble, "This is a lie." "It is the truth," answered Crooke, looking back at him with equal steadiness. "Do you think you made the world, that you should make it over again so easily?" "The world was made badly," said Philip, with a terrible note in his voice, "and _I will make it over again_."

Глава 23. Поход на Айвивуд

Почти невозможно установить тот миг, когда терпение становится невыносимей опасности. У истинных мятежей обычно бывают чисто символические, если не смешные причины. Кто-то выстрелит из пистолета или появится в нелюбимой форме, или вызовет криком непорядки, о которых не напишут в газетах, кто-то снимет шляпу или не снимет — и к ночи весь город охвачен восстанием.

It is always impossible to define the instant and the turn of mood which makes the whole difference between danger being worse than endurance and endurance being worse than danger. The actual outbreak generally has a symbolic or artistic, or, what some would call whimsical cause. Somebody fires off a pistol or appears in an unpopular uniform, or refers in a loud voice to a scandal that is never mentioned in the newspapers; somebody takes off his hat, or somebody doesn't take off his hat; and a city is sacked before midnight.

— Вы спрашиваете, где полиция? Где солдаты? Я скажу вам. В Англии очень мало полицейских и солдат. — На это редко жалуются, — сказал Уимпол. — Однако, — серьезно сказал капитан, — это ясно всякому, кто видел солдат или моряков. Я открою вам правду. Наши правители ставят на трусость англичан, как ставит овчарка на трусость овец. Умный пастух держит мало овчарок. В конце концов, одна овчарка может стеречь миллион овец — пока они овцы. Представьте себе, что они обратятся в волков. Тогда они собак разорвут.

"Why are there no more police? Why are there no more soldiers? I will tell you. There really are very few policemen or soldiers left in England today." "Surely, that," said Wimpole, "is an unusual complaint." "But very clear," said the Captain, gravely, "to anyone who has ever seen sailors or soldiers. I will tell you the truth. Our rulers have come to count on the bare bodily cowardice of a mass of Englishmen, as a sheep dog counts on the cowardice of a flock of sheep. Now, look here, Mr. Wimpole, wouldn't a shepherd be wise to limit the number of his dogs if he could make his sheep pay by it? At the end you might find millions of sheep managed by a solitary dog. But that is because they are sheep. Suppose the sheep were turned by a miracle into wolves. There are very few dogs they could not tear in pieces. But, what is my practical point, there are really very few dogs to tear."

	— Вы не слышали, Уимпол, о великой судьбе империи? — Кажется, что-то слышал, — сказал Дориан. — Она делится на четыре акта, — сказал Дэлрой. — Победа над варварами. Эксплуатация варваров. Союз с варварами. Победа варваров. Такова судьба империи.
	"Did you ever hear, Wimpole, of the great destiny of the Empire?" "I seem to have heard the phrase," replied his companion. "It is in four acts," said Dalroy. "Victory over barbarians. Employment of barbarians. Alliance with barbarians. Conquest by barbarians. That is the great destiny of Empire."

Глава 24. Загадки леди Джоан

	Самым большим его недостатком было то, что он гордился безупречностью ума и духа; и не знал, что особенно нравится этой женщине, когда немного смешон.
	His greatest fault was a pride in the faultlessness of his mental and moral strength; but, if he had only known, something faintly comic in the unconscious side of him did him more good with the woman than all the rest.

	— Мне всегда казалось, — заметила Джоан, — что Юнона слишком величава для сераля.
	"I always thought," said Joan, "that Juno was rather too stately for the seraglio."

	Она любила слушать Айвивуда, как любят слушать скрипача; но в том и беда, что порою не знаешь, человек тебе нужен или его скрипка.
	She liked listening to Philip Ivywood at his best, as anyone likes listening to a man who can really play the violin; but the great trouble always is that at certain awful moments you cannot be certain whether it is the violin or the man.

— Я открыла, что люблю героев, но не люблю, когда им поклоняются. — Одно вытекает из другого, — назидательно сказала мисс Браунинг. — Надеюсь, что нет, — сказала Джоан. — Что еще можно сделать с героем, — спросила миссис Макинтош, — как не поклониться ему? — Его можно распять, — сказала Джоан, к которой внезапно вернулось дерзкое беспокойство, и встала с кресла.

"I've discovered that I do like heroism, but I don't like hero worship." "Surely," said Miss Browning, in the Girton manner, "the one always flows from the other." "I hope not," said Joan. "But what else can you do with the hero?" asked Mrs. Mackintosh, still without looking up from her writing, "except worship him?" "You might crucify him," said Joan, with a sudden return of savage restlessness, as she rose from her chair. "Things seem to happen then."

Глава 25. Сверхчеловек найден

— Те, кто возвращает собак, — сказал он, — всегда подозрительны. Нередко предполагают, что тот, кто привел собаку, прежде ее увел. В данном случае, конечно, об этом и речи быть не может. Но возвратители собак, эти пронырливые люди, заподозрены в ином. — Он прямо взглянул на Джоан синими глазами. — Некоторые полагают, что им нужна награда. В этом обвинении правды больше.

"People who bring back dogs," he said, "are always under a cloud of suspicion. Sometimes it is hideously hinted that the citizen who brings the dog back with him is identical with the citizen who took the dog away with him. In my case, of course, such conduct is inconceivable. But the returners of dogs, that prosperous and increasing class, are also accused," he went on, looking straight at Joan, with blank blue eyes, "of coming back for a Reward. There is more truth in this charge."

На лугу, перед неподвижным строем, встретились один на один, как в древнем эпосе, Патрик и старый человек со шрамом, не похожий на европейца. Человек этот ранил в лоб капитана, отомстив за свой шрам, и нанес ему много ран, но в конце концов упал. Упал он ничком; и Дэлрой смотрел на него не только с жалостью. Кровь текла по руке и по лицу ирландца, но он салютовал шпагой. Тогда человек, казалось бы — мертвый, с трудом поднял голову. Установив чутьем страны света, Оман-паша повернулся налево и умер лицом к Мекке.

Then she saw that Ivywood, for all his uniform, was not the Commander of these forces, for an old man, with a great scar on his face, which was not a European face, set himself in the front of the battle, as if it had been a battle in the old epics, and crossed swords with Patrick Dalroy. He had come to return the scar upon his forehead; and he returned it with many wounds, though at last it was he who sank under the sword thrust. He fell on his face; and Dalroy looked at him with something that is much more great than pity. Blood was flowing from Patrick's wrist and forehead, but he made a salute with his sword. As he was doing so, the corpse, as it appeared, laboriously lifted a face, with feeble eyelids. And, seeming to understand the quarters of the sky by instinct, Oman Pasha dragged himself a foot or so to the left; and fell with his face toward Mecca.