Просмотр кода страницы Рецензия Виссариона Белинского на «Ледяной дом» и «Басурмана»

Цитаты из рецензии [[Виссарион Белинский|Виссариона Белинского]] на романы [[Иван Лажечников|Ивана Лажечникова]] [[Ледяной дом (роман)|«Ледяной дом»]] и [[Басурман (роман)|«Басурман»]]<ref>Московский наблюдатель. — 1839. — Ч. I. — № 1 (цензурное разрешение 1 января). — Отд. IV. — С. 1-26.</ref>

== Цитаты ==
{{Q|… добросовестная [[литературная критика|критика]], чуждая личных отношений и литературного пристрастия, всегда подтвердит приговор публики;<!--трюизм?--> <…> говоря о г. Лажечникове как о первом [[русский роман|русском романисте]], мы отнюдь не имеем в виду писателей повестей, но только одних романистов, и отнюдь не видим в нём идеала романистов, но только лучшего русского романиста. Мы не будем сравнивать его с [[Вальтер Скотт|Вальтер Скоттом]] и [[Фенимор Купер|Купером]], потому что можно и не тягаясь с этими двумя вековыми исполинами-художниками быть примечательным романистом вообще и первым, то есть лучшим во всякой литературе, кроме английской. Мы не будем также говорить с лукавою ирониею, что романы г. Лажечникова лучше романов [[Эжен Сю|Евгения Сю]], [[Виктор Гюго|Виктора Гюго]], [[Бальзак]]а и прочих, потому что если бы его романы были не только хуже, но даже не были бы лучше романов этих корифеев [[французский романтизм|беспутной французской литературы]], то мы не почли бы их слишком завидным приобретением для русской литературы и не стали бы о них много хлопотать. Ещё менее намерены мы, <…> побранивши его за недостатки, похвалить за достоинства, как учитель бранит и хвалит своего ученика за ученическую задачу, пополам с грехом оконченную{{#tag:ref|Намёк на [[рецензии Николая Полевого#1838|рецензию]] [[Николай Полевой|Н. Полевого]] на 2-е издание «Ледяного дома»<ref>Сын отечества. — 1838. — № 10. — Отд. IV. — С. 69-70.</ref><ref name="п">В. Г. Березина. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. III. Статьи и рецензии. Пятидесятилетний дядюшка 1839-1840. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1953. — С. 594-6.</ref>.||group="К"}}. От последней проделки с нашей стороны г. Лажечникова защищает его огромная известность и громкий авторитет у публики, а ещё более одно, по-видимому, маленькое, но в самом-то деле очень важное обстоятельство, а именно: мы сами не пишем романов, и г. Лажечников не перебивает у нас дороги. Вот если бы мы вздумали написать или (всё равно!) ''до''писать какой-нибудь роман{{#tag:ref|Имеется в виду [[Аббаддонна (Полевой)|«Аббаддонна»]] Полевого, изданная в 1834, но эпилог которой печатался в «Сыне отечества» 1838 г., причём Полевой рассчитывал продолжить работу над романом<ref name="п"/>.||group="К"}}, что-нибудь вроде Евгения Сю, примирённого с [[w:Лафонтен, Август Генрих Юлий|Августом Лафонтеном]], и в этом романе вывели бы героем какого-нибудь недопечёного поэта, который <…> презирает бедную землю, на которой если забудешь дней пяток поесть, то непременно умрёшь, и смотрит заживо на небо, где нет ни форм, ни обрядов… О, тогда плохо бы пришлось от нас г. Лажечникову: мы умели бы его отделать в коротенькой библиографической статейке…}}

{{Q|Ещё не успели мы забыть удовольствия, которым насладились при чтении «Ледяного дома», вышедшего в 1835 году <…>. Помню, как мучил меня этот «Ледяной дом», как какая-то неразгаданная загадка, как сбирался я тогда написать о нём огромную статью, а в ней тепло, живо и увлекательно раскрыть все его красоты, и как — не мог написать ни строки…{{#tag:ref|На первое издание Белинский откликнулся коротеньким отзывом в № 27—30 «Молвы» за 1835, пообещав дать развёрнутую рецензию, однако не дал<ref name="п"/>.||group="К"}} Тяжесть подвига подавляла силы… По крайней мере, так казалось мне ''тогда''… Помню, что больше всего меня затрудняла и мучила ''двойственность'' романа: то представлялся он мне выше всего, что можно себе представить в этом роде, то я не видел в нём почти ничего… Первое ощущение оправдывалось моим сознанием, которому я не верил, как дьявольскому навождению, и упрекал себя в нём, как в грехе…}}

{{Q|… в произведении искусства должно искать соблюдения художественной, а не исторической истины. Что за важность, что [[Фридрих Шиллер|Шиллер]] из [[w:Дон Карлос|Карлоса]], непокорного сына и дурного человека, [[w:Дон Карлос (драма)|сделал]] идеал возвышенного, благородного человека? Худо не это, а то, что его драма есть произведение риторики, а её лица — риторические аллегории, а не живые создания. Что нам за нужда, что [[Гёте]] из восьмидесятилетнего старика [[w:Эгмонт, Ламораль|Эгмонта]], отца многочисленного семейства, [[w:Эгмонт (трагедия)|сделал]] молодого, кипящего избытком жизни юношу? Он хотел изобразить не Эгмонта, а кипящего избытком душевных сил юношу в положении Эгмонта. История услужила ему только «поэтическим положением», а главное дело в том, что его драма — великое произведение великого художника. Кто хочет знать историю, тот учись ей не по романам и драмам. <…> Характер [[w:Волынский, Артемий Петрович|Волынского]] у г. Лажечникова очерчен местами очень удачно, но местами он двоится. Это произошло, сколько мы понимаем, совсем не оттого, чтобы у автора недостало таланта, но от нравственной точки зрения, с которой он смотрит на человека. То, что в Волынском было игранием жизни, широким разметом души, с бешеным восторгом и безграничным упоением отзывавшейся на зов обольстительницы-жизни, — на то автор смотрел глазами [[w:Ментор|Ментора]], как на слабости, на заблуждения, и как будто бы сам колебался во мнении о герое своего романа. <…> Мы нападаем на автора не за то, что его герой чувствует свою вину перед женою, но за то, что он сознаёт свою вину как бы не сам, не своею волею, а по приказу автора.}}

{{Q|Второе — самое лучшее — лицо в романе есть Мариорица. <…> Несколько типических черт, ещё два-три взмаха художнического резца — и это был бы один из драгоценнейших перлов в сокровищнице нашей литературы. <…>
Так называемая ''идеальная [[любовь]]'' есть палочка, на которой ездят верхом школьники, воображая, что они скачут на богатырском коне; это своего рода [[Дон Кихот|донкихотство]]. <…> Всякая
любовь есть одухотворённая чувственность; любовь одна, но степени её бесконечно разнообразны <…>.
Характер Мариорицы обрисован удачнее всех прочих. Это решительно лучшее лицо во всём романе. Она нигде не изменяет себе. Она сходит со сцены, как вошла на неё: как [[Венера|звезда любви]], которая ярче и прекраснее всех небесных светил — и вечером, когда является, и утром, когда скрывается. Последнее её свидание с Волынским было апотеозом всей её жизни, и мы решительно отрицаем всякое человеческое, не только эстетическое чувство в том, кто бы, увлечённый сухим, как арифметика, морализмом, увидел в последнем мгновении её жизни падение, а не просветление, не торжественное свершение подвига жизни… Словом, Мариорица есть самый красивый, самый душистый цветок в поэтическом венке нашего даровитого романиста.
После этих двух лиц с особенною любовию и старанием обрисовано лицо цыганки Мариуллы, матери Мариорицы. По нашему мнению, это лицо так же дурно, как хороша Мариорица. Автор хотел олицетворить идею матери; но ведь олицетворить значит — отвлечённую идею воплотить в образ, а этого-то и не сделал автор: его цыганка-мать осталась отвлечённою идеею. Всё, что ни говорит она, ни чувствует, — всё это нисколько не сообразно ни с её званием, ни с её положением, а главное — ничему этому как-то не верится. Изуродование лица крепкою водкою, чем автор хотел показать образец самоотвержения и высокой любви матери, возбуждает не участие, а отвращение. Вообще эта цыганка есть лицо совершенно лишнее, которое не помогает ходу романа, а только путает и затрудняет его. <…> Её слуга и товарищ, цыган Василий, несравненно лучше, но тоже совершенно лишнее лицо в романе. То же думаем мы и о лекарке, её дочери, и о всей IV главе второй части. Конечно,
всё это характеризует Петербург тогдашнего времени; но подобные характеристики должны выходить из хода романа…}}

{{Q|Превосходно обрисован [[w:Остерман, Генрих Иоганн Фридрих|Остерман]] <…>. Он играет в романе роль менее, чем второстепенную, но где ни является, везде является живым лицом, и это лицо одно из лучших созданий нашего поэта.
[[Эрнст Иоганн Бирон|Бирон]] в романе везде верен самому себе и тоже принадлежит к удачным изображениям автора; но это лицо только слегка очерчено карандашом, и по прочтении романа для читателя остаётся загадкою и исторический, и романический Бирон. <…> Клевреты Бирона очерчены очень удовлетворительно; жаль только, что всем им автор придал и рыжие волосы и рты до ушей. Злодейство и порок безобразны, но только не в таком смысле. Один художник нарисовал [[дьявол]]а красавцем, но сам сошел с ума, вглядевшись в ужасное безобразие этой красоты.
В числе действующих лиц мы встречаем двух шутов — [[w:Голицын, Михаил Алексеевич|Кульковского]] и Тредиаковского. Оба они были бы прекрасно изображены, если бы автор не сердился на них и не выказывал к ним своего отвращения и презрения. <…> Моральная точка зрения на жизнь и поэтический взгляд на неё — это вода и огонь, взаимно себя уничтожающие. Бесспорно, [[Тредьяковский]] был душонка низенькая: образцовая бездарность, соединённая с чудовищными претензиями на гениальность, необходимо предполагают в человеке или глупца, или подлеца. Но загляните в [[Ревизор (комедия)|«Ревизора» Гоголя]]: дивный художник не сердится ни на кого из своих оригиналов…}}

{{Q|Роман <…> разделён на главы, которые можно разделить на три разряда: главы, написанные превосходно; главы, в которых золото перемешано с большим количеством руды, и главы, состоящие из одной руды, разве с несколькими блестками золота. К последним принадлежат без исключения все те, в которых выходит на сцену цыганка Мариулла: натянутость положений и фразистость выражения составляют их отличительное свойство. Главы второго разряда ознаменованы участием Зуды, любовию Волынского и некоторыми растянутостями. Главы первого разряда суть те, в которых является Волынский, как противник Бирона, потом все, где является сама императрица. <…> Читая главы, которые так резко отличаются от [перворазрядных], и видя, с какою нерешительностию, как бы ощупью, идёт этот талант, — невольно изумляешься, видя его восставшим в каком-то львином могуществе…}}

{{Q|Теперь о «Басурмане». <…>
[[Русская история]] есть неистощимый источник для романиста и драматика; многие думают напротив, но это потому, что они не понимают русской жизни и меряют её немецким аршином. Как писатели XVIII века из русских ''Малашек'' делали ''Меланий'', а русских пастухов заставляли состязаться в игре на свирелях в подражание [[w:эклога|эклогам]] [[Вергилий|Виргилия]], — так и теперь многие наши романисты с русскою жизнию делают то же, что Вальтер Скотт делал с шотландскою. Везде есть герой, который и храбр, и красавец, и благороден, непременно влюблён и после — или, победивши все препятствия, женится на своей возлюбленной, или «смертию оканчивает жизнь свою»{{#tag:ref|Парафраз слов [[Хлестаков]]а («Ревизор», действие V, явл. 7)<ref name="п"/>.||group="К"}}. А ведь никому не придёт в голову представить лихого молодца, который сперва пламенно любил свою зазнобушку (что, впрочем, не мешало ему и колотить её временем), а потом, обливаясь кровавыми слезами, бросил её, чтобы жениться на богатой и пригожей, то есть румяной и дородной, но нисколько не любимой им девушке, и через то достигнуть цели своих пламеннейших желаний, а между тем сослужить службу царю-батюшке и обнаружить могучую душу. Как можно это? — нисколько не поэтически, хотя и совершенно в духе русской жизни, в которой любовь издревле была контрабандою и никогда не почиталась условием брака. Оттого-то у нас и нет ещё ни одного истинно русского романа, и оттого-то герои почти всех наших романов лишены всякой силы характера, всякого индивидуального колорита. <…> Да что говорить о романистах, когда и историки наши ищут в русской истории приложений к идеям [[Франсуа Гизо|Гизо]] о европейской цивилизации и первый период [[w:Норманская теория|меряют норманнским футом]], вместо русского аршина!.. Боже мой, а какие эпохи, какие лица! Да их стало бы нескольким [[Шекспир]]ам и Вальтер Скоттам. Вот период до [[Ярослав Мудрый|Ярослава]] — это период сказочный и полусказочный. Г-н [[Александр Вельтман|Вельтман]] [[Кощей бессмертный (Былина старого времени)|''первый'' намекнул]], ''как'' должна пользоваться им фантазия поэта. <…>
Г-н Лажечников, кажется, сам чувствовал невыгоду своего положения к избранной для своего романа эпохе, и потому герой его романа — немец. <…> Действие романа не только двоится — троится даже. <…> оно тянется слишком долго и медленно и вообще роману, кроме обширности, ничего не придаёт. <…> все почти лица <…> как-то бесцветны, так что самые лучшие из них — силуэты, а не портреты. <…> Из лиц лучшие — боярин Образец и сын его, Хабар, особенно первый, <…> ещё боярин Русалка. <…>
Самая лучшая сторона в романе — историческая, а самое лучшее лицо — [[w:Иван III Васильевич|Иоанн III]]. Душа отдыхает и оживает, когда выходит на сцену этот могучий человек <…>. Поэтических мест много; интерес везде поддержан. Не понимаем, для чего автор опять повел своих читателей в Богемию: роман кончился в Москве…}}

==О рецензии==
{{Q|Тебе жестоко не понравилась моя статья; <…> вот такие-то статьи и буду писать. Их будут читать, и они будут полезны; а я чувствую, что совсем не автор ''для не многих''».|Автор=Белинский, [[Письма Виссариона Белинского Василию Боткину#3—10 февраля|письмо В. П. Боткину 3 февраля 1840]]}}

== Комментарии ==
{{примечания|group=К}}

== Примечания ==
{{примечания}}

[[Категория:Рецензии Виссариона Белинского]]