Надежда на возможность преодоления разрыва между народом и передовым (по Пушкину, «старинным», «мятежным») дворянством оказалась несостоятельной. Исследование истории восстания Пугачёва убеждало, что интересы народа и дворянства «слишком противуположны»[1]— разделяла их социальная, классовая рознь. Этот второй вывод автора «Истории Пугачёва» и объясняет отказ от замысла романа о дворянине-пугачёвце.
Но неожиданным и необъяснимым с позиций даже самой передовой исторической науки того времени было обнаружение поразительного факта — восстание народа не могло победить. Исторически закономерная, социально оправданная, справедливая борьба народа с угнетением и бесправием кончилась поражением. <…>
Установление факта неспособности крестьянства, действующего одиноко, одержать победу в справедливой борьбе за свободу было величайшим открытием Пушкина — историка и художника. Он обнаружил <…> важную и трагическую особенность социальной борьбы в России. Эта особенность подтверждалась и безрезультатными жестокими восстаниями 1831 года. Но объяснить эту трагическую ситуацию Пушкин не мог: история не предоставляла к тому возможностей. — глава первая. История замысла романа
Несомненно, когда Пушкин исследовал «русский бунт», он думал и о недавнем восстании декабристов. Это восстание тоже закончилось трагически. Но дело декабристов воистину не пропало. Они не только завещали будущим поколениям борьбу с самодержавием и рабством. Своей героической жизнью они утвердили высокий идеал человека.
Борьба декабристов способствовала обновлению многих душ. Это обновление беспримерно проявилось в подвиге жён декабристов <…>. Пушкин высоко ценил отвагу слабых женщин, вступивших в поединок с Николаем I. Обобщение этого опыта помогло ему создать образ Капитанской дочки. — глава четвёртая. Любовь, 3
Пушкин не только усваивал опыт Вальтера Скотта, но преодолевал свойственные его романам недостатки, решительно обновлял жанр исторического романа. <…>
Расхождение определялось различием художественных методов: Вальтер Скотт был романтиком, Пушкин — реалистом. Потому и характер историзма у писателя-реалиста был иным — исторический реализм позволял открывать и в современности, и в прошлом закономерности общественного развития. <…> Историзм, умноженный на реализм и социальный анализ человека и общества, в котором он живёт, позволил Пушкину понять главную художественную слабость романов Вальтера Скотта. Его герои жили в среде, обусловленной характером и особенностями исторического и национального развития, они были точно вписаны в обстановку данной национальной культуры. Но судьбы их оказывались независимыми от обстоятельств социального бытия, от закономерностей общественного развития. <…> Их поступки, действия, их жизнь определялись в конечном счёте любовными отношениями. <…>
Социологизм мышления Пушкина не мог не внести кардинальных изменений в структуру художественного произведения и прежде всего в понимание сущности и функции сюжета. Сюжет, как и характеры, необходимо обнаруживать в самой конкретно-исторической, исполненной социальных противоречий действительности. Любовный же сюжет привносился в произведения различных жанров, посвящённых отличным друг от друга историческим эпохам. Оттого любовный сюжет не мог быть организатором и демиургом судеб героев исторического романа «Капитанская дочка»… — 3
Сюжет, являясь и историей характера, полнее всего раскрывает духовный мир героя. — 3
… в литературе, посвящённой «Капитанской дочке», бытует несправедливое мнение о Гринёве. Суждение, в своё время оброненное Белинским, что Гринёв — это «ничтожный, бесчувственный характер»[2], было некритически усвоено советским пушкиноведением. Гринёва называют типичным недорослем, недалёким, по благородным дворянином, с узким умственным кругозором <…>.
Уникальность образа Гринёва-рассказчика, мемуариста в том, что, описывая свою жизнь в год восстания, он выступал своеобразным летописцем «пугачёвщины». <…>
Мы смотрим на мир глазами повествователя. Более того — мы не должны забывать, что этой его ролью в романе обосновывается отбор событий «происшествия»: здесь <…> рассказ только о том, что видел рассказчик, в чём принимал участие. <…>
Именно эта субъективность повествователя объясняет однозначность и однокрасочпость изображения Швабрина. Недооценка или непонимание роли рассказчика как главного героя во всём сюжетном развитии романа рождает несправедливые упрёки Пушкину, что Швабрин изображён «мелодраматически», односторонне, необъективно. — 4
Гринёв достоверно рассказал о случившемся. Но сама драматическая, исполненная динамизма ситуация обладает своей особой содержательностью, она несёт читателю значительно большую информацию, чем запись Гринёва. — 6
Рассмотрим сцену присяги Пугачёву — народному государю — в Белогорской крепости. <…>
В том и состоял замысел Пушкина, чтобы противопоставить искреннее признание Гринёва (да, не узнал вожатого, своего спасителя!) читательской памяти. Ситуация, созданная Пушкиным, так содержательна, так поэтически выразительна, что читатель — и современный Пушкину, и будущий <…> — не мог не узнать в самозванце вожатого, а узнав, не упрекнуть Гринёва в забывчивости. Забывчивость Гринёва усиливала воздействие «чёрных, весёлых глаз» Пугачёва, обостряла восприятие образа народного государя. Так наглядно проявляется прямой контакт действительного автора — Пушкина с читателем. Читатель чувствовал себя выше Гринёва — и это оправданно, ибо он оказывался единомышленником Пушкина, а не Гринёва, ему открывались истины, неведомые Гринёву, но воодушевлявшие Пушкина. Он постигал правду Пушкина, его поэтическую веру в будущее. — 6
… главное содержание «Капитанской дочки» обусловлено поэтическим характером Пугачёва, и через него оказалось возможным раскрытие пушкинской поэтической концепции будущей русской революции. — 6
Правда Гринёва эмпирична, однозначна, констатирующая факт — что видел, то и записал. Правда Пушкина глубоко исторична, прочно опирается на понимание социальной природы противоречий дворянства и крестьянства. И главное — Пушкин видит и понимает трагизм русского бунта.
В «Истории Пугачёва» исследование причин восстания убедило Пушкина в социальной справедливости борьбы народа против рабства, угнетения и бесправия. О том же свидетельствовали опыт французской революции и теоретические выводы французских историков. Закономерность и оправданность борьбы русского крестьянства за своё освобождение от крепостного рабства, которая в русских условиях неизменно кончалась поражением, и рождала трагическую ситуацию русского бунта. Трагизм восстания обусловливал его поэтический ореол. <…> Только художественное исследование великих событий крестьянской войны могло приоткрыть завесу, скрывающую будущее родины. Вот почему создание образа народа стало в центре внимания Пушкина-романиста. — 6
Эпизод со сказкой[3] — кульминационный в раскрытии образа Пугачёва. Он многозначен, и потому нельзя его сводить (как это нередко делается) к извлечению морали из сказки, заявлять, что в ней аллегорически прославляется смелая короткая жизнь. Сказка обнаруживает глубину духовного обновления Пугачёва. <…>
Вся сцена построена так, что сказка поэтически-непосредственно передаёт тайный смысл реальной жизни Пугачёва: всё известное о нём убеждает нас — не может этот человек орлиной натуры жить по законам ворона, не видит он смысла в долгой жизни, если нужно питаться мертвечиной. <…>
Рассказанная Пугачёвым сказка есть народно-поэтический аналог гимну Вальсингама, созданного Пушкиным. В гимне раскрыта пушкинская неистовая вера в человека и обретённое Вальсингамом новое понимание смысла жизни.
Смысл бытия — в свободе распоряжаться своей жизнью <…>. Нет безвыходных положений, ибо, по своей природе, человек способен начать битву и обрести «неизъяснимы наслажденья» упоения боем. Так на поэтической почве оказалось возможным сближение пушкинской и пугачёвской точек зрения. — 2
Историзм мышления Пушкина, реализм, с его глубокой и беспощадной правдой, делали невозможной, при высокой оценке исторической роли народа, его идеализацию. Ни в «Истории Пугачёва», ни в «Капитанской дочке» Пушкин не скрывает тёмных сторон восстания и поведения мятежников <…>.
Он объясняет. Жестокость порождена беспощадной борьбой двух смертельно враждебных сторон и веками накапливавшейся ненавистью к угнетателям. Именно это чувство обнажённо выступает в требовании Белобородова — вешать всех дворян. — 2
Изображение народа в «Капитанской дочке» преемственно соотносится с радищевским «Путешествием». Но в то же время оно принципиально отличается от радищевского — и не только художественным уровнем. Радищев был революционером, Пушкин, веря в народ, не призывал к революции.
Подчёркивая свободолюбие и мятежность народа, Пушкин видит, показывает и объясняет и другую сторону национального характера, сформированную рабством, — смиренность и послушание. Реализм писателя позволил ему раскрыть и величие народа, его историческую миссию, и глубоко драматичную, исполненную острых противоречий судьбу народа в самодержавном крепостническом государстве. — 2
Историзм и реализм помогли Пушкину понять закономерность народной борьбы за свободу и открыть трагедию «русского бунта», который ни в прошлом, ни в настоящем не приводил к победе и кончался страшным поражением восставших. Какова же судьба будущей революции? На этот вопрос ни история, ни современность ответа не давали. Но роман, художественно исследовавший самый крупный в русской истории «бунт», не мог проповедовать идею бессмысленности борьбы за свободу. — 1
Динамизм развития — имманентная особенность пушкинского реализма; он существовал и проявлял себя в постоянном изменении и обновлении. Последним актом его обогащения явился роман «Капитанская дочка». Пушкин открыл способность и возможность реализма использовать фантастическое и символическое начало в исследовании действительности и в познании тенденций её исторического развития. — 2
Чем больше Пушкин размышлял о будущем России, о революции, о «русском бунте», о нарастающем отпоре насилию, тем больше испытывал нужду в символических образах, в постижении хотя бы контуров этого незнаемого мира. Символические образы мы обнаруживаем в поэме «Медный всадник» и повести «Пиковая дама». Огромна идейная роль символических образов и в реалистической структуре «Капитанской дочки».
Прежде всего следует подчеркнуть, что символическое начало Пушкин связывает только с образом Пугачёва. Поэтическое в нём сливается с символическим. И то и другое нужно Пушкину для глубокого познания тайны обновлённой в жестокой борьбе личности простого казака, ставшего вождём крестьянской войны, крупным историческим деятелем, символом «русского бунта».
В «Историю Пугачёва» Пушкин внёс многозначительный ответ Пугачёва на вопрос допрашивавшего его генерала Панина: «Я не ворон, я воронёнок, а ворон-то ещё летает». Ответ поэтический, исполненный символического значения, — в нём отразилась народная, вера в неминуемость новых восстаний, которые не могут не победить. Познание Пугачёва было одновременно и познанием революционности народа, познанием закономерности этой революционности и её трагического характера. — 2
Пугачёв вошёл в роман поэтически — из «тайного места», из метели. Прозаический его разговор с ямщиком обретает вещий смысл. Неизвестный из метели оборачивается человеком, знающим дорогу, способным выручить из беды. Читатель ещё не знает, что это Пугачёв. А когда узнает — он вернётся к этой сцене, и тогда-то откроется для него глубокое значение ночного разговора Гринёва с Пугачёвым. — 2
Реальная сцена казни Пугачёва не может не вызвать в памяти образа чернобородого мужика с топором. И, странное дело, казнь не воспринимается как возмездие, наоборот, она наполняет особым волнующим смыслом образ из гринёвского сна — этому помогает калмыцкая сказка! Пугачёв знал, что ждёт его, и шёл безбоязненно по избранной дороге. Соотнесённость с Пугачёвым объясняет появление пронзительного по своей идейной неожиданности оксюморона — ласковый мужик с топором! Читатель наполняет этот образ содержанием, приобретённым в процессе знакомства с Пугачёвым. «Ласковость» Пугачёва к Гринёву и Маше Мироновой создаёт ему особый ореол. Оттого «ласковость» мужика с топором не кажется читателю страшной и странной.
И, наконец, это слово мужика — «Не бойсь!..», поражающее сначала своей как бы абсурдностью: ну как же не бояться человека с топором, которым он машет, наполняя комнату трупами? <…>
Зная роман, мы понимаем парадоксальную справедливость этого призыва: Гринёву действительно нечего было бояться Пугачёва — он делал ему только добро. Но есть и другой, более глубокий смысл в этом призыве: революция — это не только кровь, жертвы и жестокость, но и торжество человечности. Читателю трудно не поверить мужику — ведь он сам видел проявление этой человечности в ходе восстания. И мы понимаем, зачем выбрал это слово мужик, как оно содержательно, какая устремлённость в будущее ему свойственна. — 3
«Капитанская дочка» оказалась завещанием Пушкина. Открывая читателю свою выстраданную правду о русском народе и русском бунте, писатель как бы призывал задуматься над коренными вопросами социального развития России, будущей революции и будущей судьбы парода. — 3
