«Робинзон Крузо» (Святополк-Мирский)

«Робинзон Крузо» — предисловие Дмитрия Святополк-Мирского к изданию 1934 года этого романа Даниеля Дефо.

Цитаты

«Дон Кихота» и «Гулливера» взрослые читают совсем по-иному, чем дети. <…> «Робинзон» во многих отношениях ближе к «Мюнхгаузену», чем к «Дон Кихоту» и «Гулливеру». В основном содержание его одно и то же для всех читателей, независимо от возраста.

Робинзон — человек на необитаемом острове и Робинзон — буржуа на необитаемом острове; вот диапазон понимания, допускаемый книгой…

Свифт и Дефо были современниками. <…> Судьба их знаменитых книг оказалась во многом сходной. И самые книги <…> имеют многие черты внешнего сходства. Те же вымышленные, но с деловитой точностью рассказанные путешествия, тот же точный, чуждый украшений, строго прозаический рассказ. Но трудно представить больший контраст, чем между этими двумя книгами двух современников. Связанные эпохой, они резко разделены своей социальной сущностью. В Англии того времени Свифт и Дефо стояли на двух полюсах политики, культуры и социальных интересов. <…> Свифт воплотил в себе весь пессимизм, всю злобу, всю безнадёжность старых разбитых классов, оттесняемых капиталом и новой обуржуазившейся аристократией. С цинизмом отчаяния он изображал нового буржуазного человека, и особенно нового буржуазного аристократа, во всём его гнусном уродстве, не мечтая ни переделать его, ни вырвать мир из-под его власти. Но, колоссально усиленная самым своим бессилием, злоба поднимала его выше узкоклассовой точки зрения и превращала из обличителя буржуазной гнусности в обличителя всего собственнического человечества и его идеологических традиций. Поколением позже попав в руки первых бойцов за буржуазную — пока ещё только культурную — революцию, книга Свифта становится страшным оружием в борьбе против феодализма и поповщины. Человек старой культуры, он в высшей степени сознательный мастер. Всё у него рассчитано, всё заострено; самая грубость и отвратительность выдержаны в «светском стиле», ибо нигде, как в «свете», не научаются так хорошо ранить и убивать одними словами. Дефо стоит по другую сторону правящей аристократии. Он сын поднимающейся плебейской буржуазии — плебей, хотя ещё и не демократ. Новая аристократия давала безродному буржуа возможность наживаться сколько ему угодно, но и он должен был знать своё место и не лезть в политику. <…> Он пишет по крайнему разумению простым, правильным, грамотным английским языком, без украшений и без претензий на литературность. Свифт тоже писал без украшений, но у него это строго рассчитанный приём. Отточенный, экономный язык Свифта совершенно противоположен свободной, гибкой, почти разговорной прозе Дефо.

По «Молль Флендерс», больше чем по «Робинзону», можно судить о литературных качествах Дефо: его необыкновенной, непредвзятой, наивной жизненности, огромном мастерстве рассказа, дающего иллюзию живой речи, удивительной свежести и живости диалога. Идеологическая наивность Дефо, столь выпяченная в «Робинзоне», в «Молль Флендерс» гораздо более удачно использована как композиционный момент. На известном этапе эта идеологическая наивность была необходима для освоения реалистической тематики. Именно она позволяет Дефо без усилия войти во внутренний мир своей наивно-порочной и наивно-разумной героини. До Дефо никто не умел производить такое впечатление абсолютной жизненности. В сравнении с «Молль Флендерс» «Робинзон» тяжеловат и книжен. Но если историко-литературное значение «Молль Флендерс» выше, чем «Робинзона», «Робинзон» занимает в истории всей буржуазной культуры — в культурной «биографии» буржуазии — место, к которому никакая другая книга Дефо не может приблизиться. Есть полная закономерность в том, что «Робинзон» сделался книгой для юного читателя. Это — книга юности, самой ранней юности буржуазии. <…> В «Робинзоне» Дефо ничего не доказывает, ни за что не агитирует. Он рассказывает, не чувствуя на себе никакой ответственности. Рассуждения, которыми испещрён рассказ, нельзя свести ни в какую систему. «Робинзон» — наивная книга, и в этом значительная доля её прелести.

Точен Дефо всегда; но очень часто эта точность не основана ни на каких сведениях. География «Робинзона» довольно фантастична. <…> Климат Робинзонова острова, описанный с такой научной точностью, <…> вообще климат, не существующий в природе. Однако это мелочь. В основном книга правдива. Классовая природа Робинзона нисколько не замазана. Он буржуа до мозга костей. <…> Буржуазная природа, в нём воплощенная, ещё настолько молода и близка к своим плебейским корням, что в течение целых 24 лет Робинзон в состоянии прожить единственно своим трудом. Однако, как только появляется возможность, он становится эксплуататором: первого же человека, который присоединяется к нему на его острове, он делает своим рабом. Одна из самых интересных сторон «Робинзона» — полное отсутствие идеализации в характере героя. Правда, он «добродетельный» человек. Но его добродетели — такие, которыми действительно отличалась плебейская буржуазия того времени: расчётливость, умеренность, благочестие.

Обыкновенность, негероичность Робинзона — одно из главных условий его огромного успеха. Каждый читатель, ставя себя на его место, мог думать: «И я в тех же условиях оказался бы таким же молодцом». Но Робинзону ещё далеко до «естественного человека» Руссо. У него нет никаких переживаний, кроме чисто практических, вызываемых требованиями его положения. Он живёт чисто практической жизнью и ещё не создал себе «внутреннего» мира. В этом проявляется его наивность, наивность класса, ещё не вполне достигшего самосознания. Она находит яркое выражение в идеологических противоречиях книги. По существу «Робинзон»— это гимн предприимчивости, смелости и цепкости буржуа-колонизатора и предпринимателя. Однако мысль эта .не только не высказывается, но сознательно даже не подразумевается. Вопреки ей, сам Робинзон ещё очень не свободен от старой гильдейско-мещанской морали. <…> Наивная противоречивость Робинзона особенно сказывается в его отношении к религии. Это отношение — смесь традиционного преклонения перед авторитетом с практицизмом. <…> На своём острове он научается рассчитывать только на самого себя, а бога благодарит, только когда услуга оказана. Сочетание наивного, некритического приятия традиционной мифологии с тоже ещё довольно наивной, но типично буржуазной рассудочностью иногда приводит Робинзона к восхитительному простодушию <…>. Это же сочетание видно в любопытнейших разговорах Робинзона с Пятницей на богословские темы. Пятница никак не может понять, зачем всемогущему и всеблагому богу понадобилось создавать дьявола и заводить сложнейшую историю с «искуплением». Наивность Пятницы ставит в тупик наивного Робинзона, и единственное заключение, к которому он может прийти, заключается в том, что «естественного света» недостаточно для понимания этих «тайн» и без «божественного откровения» тут не обойтись. Шаг отсюда к скептицизму и критике есть шаг от смутного сознания к ясному. Поколением позже, в романах Вольтера, такие же наивные дикари, как Пятница, будут ставить столь же каверзные вопросы, загоняя в тупик богословов; и устами этих младенцев Вольтер будет торжествовать над несостоятельностью христианства. Но, кроме наивности, в Робинзоне есть ещё одна более ценная черта молодости класса — бодрость и жизнеспособность. «Робинзон» — несомненно самая бодрая книга во всей буржуазной литературе. <…> он буржуа-джентльмен, и только необходимость заставляет его взяться за работу. Но он способен за неё взяться. Его класс ещё здоров и жизнеспособен. У него ещё большое будущее. Робинзон не имеет оснований умирать, и он не умирает. <…> Бодрость человека в борьбе с природой — вот лейтмотив «Робинзона». Он искажён в нём уродливой природой собственнического и эксплуататорского класса — ещё наивного и свежего, когда писался «Робинзон», но с тех пор дожившего до безобразной и гнилой старости и давно лишённого всего, что привлекает в Робинзоне. Единственный наследник того, что было бодрого и здорового в Робинзоне, — строящий социализм пролетариат. В его литературном наследстве эта книга должна занять не последнее место.