Видение суда (Байрон)

«Видение суда» (англ. The Vision of Judgment) — сатирическая поэма Джорджа Байрона, написанная 7 мая и с 20 сентября по 4 октября 1821 года, изданная год спустя под латинским псевдонимом Quevedo Redivivus (Оживший Кеведо). Ответ на почти одноимённую верноподданническую поэму (A Vision of Judgement) Роберта Саути, созданную на смерть английского короля Георга III.

Цитаты

Стихи приведены в двух переводах.

Перевод Ю. К. Балтрушайтиса, 1905

	Если бы м-р Саути не совался туда, куда не следует, куда он никогда до того не попадал и никогда более не попадет, нижеследующая поэма не была бы написана. Весьма возможно, что она не уступает его поэме, потому что хуже последней ничего не может быть по глупости, прирождённой или благоприобретённой. Грубая лесть, тупое бесстыдство, нетерпимость ренегата и безбожное лицемерие поэмы автора «Уота Тайлера» до того чудовищны, что достигают своего рода совершенства — как квинтэссенция всех свойств автора. <…> В предисловии великодушному лауреату угодно было нарисовать картину фантастической «сатанинской школы», на которую он обращает внимание представителей закона, прибавляя, таким образом, к своим другим лаврам притязания на лавры доносчика. Если где-нибудь, кроме его воображения, существует подобная школа, то разве он не достаточно защищён против неё своим крайним самомнением? <…> Я, кажется, достаточно знаю большинство писателей, на которых он, по-видимому, намекает, чтобы утверждать, что каждый из них сделал больше добра своим ближним в любой год, чем м-р Саути навредил себе своими нелепостями за целую жизнь <…>. Если некоторые читатели найдут в нижеследующей поэме нечто оскорбительное для своих политических убеждений, то пусть они винят в этом м-ра Саути. Пиши он гекзаметры, как он писал всё другое, автору не было бы до этого никакого дела, если бы только он избрал другой сюжет. Но возведение в святые монарха, который — каковы бы ни были его семейные добродетели — не прославился никакими успехами и не был патриотом (несколько лет его царствования прошли в войнах с Америкой и с Ирландией, не говоря уже о его нападении на Францию) — это, как и всякое преувеличение, естественно, вызывает протест. <…> Манера жалкого помешанного лауреата творить суд в будущем мире такая же нелепая, как его собственные рассуждения в этой жизни. <…> Мистер Саути, будучи, как он говорит, добрым христианином и человеком злопамятным, угрожает мне, по-видимому, возражением на этот мой ответ. Нужно надеяться, что его духовидческие способности станут за это время более разумными, не то он опять впутается в новые дилеммы. Ренегаты-якобинцы дают, обыкновенно, богатый материал для возражений. Вот вам пример: м-р Саути очень хвалит некоего мистера Лэндора, известного в некоторых кружках своими латинскими стихами, и несколько времени тому назад поэт-лауреат посвятил ему стихи, превозносящие его поэму «Гебир». Кто бы мог предположить, что в этом самом «Гебире» названный нами Севедж Лэндор <…> ввергает в ад ни более ни менее как героя поэмы своего друга Саути, вознесённого лауреатом на небо, Георга III!
	If Mr. Southey had not rushed in where he had no business, and where he never was before, and never will be again, the following poem would not have been written. It is not impossible that it may be as good as his own, seeing that it cannot, by any species of stupidity, natural or acquired, be worse. The gross flattery, the dull impudence, the renegado intolerance and impious cant of the poem by the author of Wat Tyler, are something so stupendous as to form the sublime of himself — containing the quintessence of his own attributes. <…> In preface it has pleased the magnanimous Laureate to draw the picture of a supposed “Satanic School,” the which he doth recommend to the notice of the legislature, thereby adding to his other laurels the ambition of those of an informer. If there exists anywhere, except in his imagination, such a school, is he not sufficiently armed against it by his own intense vanity? <…> I think I know enough of most of the writers to whom he is supposed to allude, to assert, that they, in their individual capacities, have done more good in the charities of life to their fellow-creatures in any one year, than Mr. Southey has done harm to himself by his absurdities in his whole life <…>. If there is anything obnoxious to the political opinions of a portion of the public, in the following poem, they may thank Mr. Southey. He might have written hexameters, as he has written everything else, for aught that the writer cared — had they been upon another subject. But to attempt to canonise a Monarch, who, whatever were his household virtues, was neither a successful nor a patriotic king, — inasmuch as several years of his reign passed in war with America and Ireland, to say nothing of the aggression upon France, — like all other exaggeration, necessarily begets opposition. <…> The way in which that poor insane creature, the Laureate, deals about his judgements in the next world, is like his own judgement in this. <…> Mr. Southey being, as he says, a good Christian and vindictive, threatens, I understand, a reply to this our answer. It is to be hoped that his visionary faculties will in the mean time have acquired a little more judgement, properly so called: otherwise he will get himself into new dilemmas. These apostate jacobins furnish rich rejoinders. Let him take a specimen. M r . Southey laudeth grievously “one Mr. Landor,” who cultivates much private renown in the shape of Latin verses; and not long ago, the Poet Laureate dedicated to him, it appeareth, one of his fugitive lyrics, upon the strength of a poem called Gebir. Who would suppose, that in this same Gebir, the aforesaid Savage Landor (for such is his grim cognomen) putteth into the infernal regions no less a person than the hero of his friend Mr. Southey’s heaven, — yea, even George the Third!
	— предисловие

	Апостол Пётр сидел у врат своих; Его ключи — от рая — были ржавы, Столь редко, видно, брал он в руки их; Не то, чтоб вся обитель вечной славы Была полна, но в глубь сердец людских Проникла сила дьявольской державы И много душ своим упорством бес Успел давно отторгнуть от небес. — I
	Saint Peter sat by the celestial gate; His keys were rusty, and the lock was dull, So little trouble had been given of late; Not that the place by any means was full, But since the Gallic era “Eighty Eight” The Devils had ta’en a longer, stronger pull, And “a pull altogether”, as they say At Sea, which drew most Souls another way.

	Он, скажут, был орудием… Бесспорно! (Дельцов найдём). A кто — орудье, — в ад! С тех пор, как люди тупо и покорно Гнёт правящих мучительно влачат — В кровавых списках зла, резни позорной Сыщи пример, я буду очень рад, Правления, из самых отдалённых, Где было б больше крови и казнённых. — XLIV
	’Tis true he was a tool from first to last (I have the workmen safe) but as a tool So let him be consumed! From out the past Of ages – since Mankind have known the rule Of Monarchs – from the bloody rolls amassed Of Sin and Slaughter – from the Caesar’s school, Take the worst pupil – and produce a reign More drenched with gore – more cumbered with the slain!

Высокий призрак, тощий и седой, Как если б он при жизни был уж тенью, Прошёл вперёд, в движениях — живой, Ничем не выдав, кто он по рожденью; Уныл и весел, маленький — большой, Он вечно был подвержен измененью, Сейчас одно, — глядишь, уже не то, Переходя — неведомо, во что. И тщетно духи зренье напрягали, Чтоб различить черты его лица; Сам Сатана узнал его едва ли; Он весь, как сон, менялся без конца, Одни его известнейшим считали; Тот видел в нём родимого отца <…>. Другой твердил: он, дескать, рыцарь, князь, Набоб, священник, стряпчий знаменитый; A дух, иным не реже становясь, Чем мнения крикливой адской свиты, Опровергал их верность, смысл и связь, — И тени были прямо с толку сбиты: Он был великий фокусник душой, — Изменчивый, волшебный, подвижной. — LXV—VII

The Shadow came — a tall, thin, grey-haired figure, That looked as it had been a Shade on earth — Quick in it’s motions, with an air of vigour — But nought to mark it’s breeding or it’s birth — Now it waxed little — then again grew bigger — With now an air of gloom, or savage mirth — But as you gazed upon it’s features they Changed every instant — to what, none could say. The more intently the Ghosts gazed the less Could they distinguish whose the features were — The devil himself seemed puzzled even to guess — They varied like a dream — now here, now there — And several people swore from out the press They knew him perfectly, and one could swear — He was his father, <…> Another that he was a duke — or knight — An orator — a lawyer — or a priest — A Nabob — a Man Midwife; but the Wight Mysterious changed his countenance at least As oft as they their minds, though in full sight He stood, the puzzle only was increased — The Man was a phantasmagoria in Himself, he was so volatile and thin!

Он пел хвалы убийце короля; Он пел хвалы всем деспотам вселенной; Он долго пел, республики хваля, И против них — всё столь же вдохновенно. Он нынче лён, а завтра конопля, Всему служить готов — попеременно: Спеша к тому, кто в жизни больше даст — Кому угодно душу запродаст. Он бой считал безумным заблужденьем, И сам же битвы громко воспевал; Он заклеймил всех критиков презреньем, A после сам же критику кропал — У тех, кем он был встречен с омерзеньем, И ел и пил, дневал и ночевал; Кропал стихами белыми и белой Обильной прозой — столь же неумелой. — XCVII—VIII

He had written — praises of a Regicide — He had written praises of all kings whatever — He had written for republics far and wide, And then against them bitterer than ever — For Pantisocracy he once had cried Aloud, a scheme less moral than ’twas clever — Then turned a hearty Antijacobin — Had turned his coat — & would have turned his skin. He had sung against all battles, and again In their high praise & glory; he had called Reviewing “the ungentle craft”, and then Become as base a critic as e’er crawled — Fed, paid & pampered by the very men By whom his Muse & Morals had been mauled — He’d written much blank-verse, & blanker prose — And more of both than any body knows.

И вот извлёк он свиток; не взирая На крик и просьбы ангелов, чертей, — Нахлынуло; одна строка — другая… С четвёртою всё сборище теней Исчезло вдруг, — лишь запах оставляя, Кто сладостный, кто серный, иль острей, — Рассыпалось, налево и направо, От первых слов «мелодии гнусавой». <…> И Пётр, чей нрав несдержанный и страстный Известен всем, взмахнул своим ключом И сбил певца своей рукою властной: Увы! Не будь столь мало весу в нём, Упав с небес, как Фаэтон несчастный, Наш бард почил бы в озере своем; (Иную ткань ему судьба готовит — Ту, в чем паук свою добычу ловит). Нырнув ко дну — в том участь книг его, Он всплыл — как сам; таков закон: гнилое Стремится вверх, равно как вещество С ничтожным весом, пробка, иль иное; Забившись в глушь притона своего, Как груда книг докучных, он, в покое, Старательно кропает до сих пор Свои «Виденья» или прочий вздор. — CII, CIV, CV

He ceased, and drew forth an M.S., and no Persuasion on the part of devils or Saints Or Angels now could stop the torrent, so He read the first three lines of the Contents; But at the fourth, the whole Spiritual show Had vanished, with variety of scents, Ambrosial & sulphureous, as they sprang Like Lightning off from his “melodious twang.” <…> Saint Peter — who has hitherto been known For an impetuous Saint — upraised his keys And at the fifth line knocked the poet down — Who fell like Phaeton — but more at ease — Into his lake — for there he did not drown, A different web being by the Destinies Woven for the Laureate’s final wreath — whene’er Reform shall happen, either here or there. — He first sunk to the bottom, like his works, But soon rose to the surface, like himself, For all Corrupted things are buoyed like Corks, By their own rottenness — light as an Elf, Or Wisp that flits o’er a Morass — he lurks It may be, still, like dull books on a shelf In his own den, to scrawl some “Life” or “Vision” — As Wellborn says, “the Devil turned Precisian.”

Перевод Т. Г. Гнедич, 1974

Апостол Пётр сидел у райских врат. Его ключи порядком заржавели: Уж много дней и много лет подряд Дремал святой привратник от безделья. Ведь с якобинской эры только ад Пополнился: все грешники летели Туда, — а у чертей — я сам слыхал! — Был, как матросы говорят, аврал! — I

Он, правда, был орудием в руках, Но, согласись, хороший мастер вправе Его швырнуть в огонь; во всех веках, С тех пор, как смертными монархи правят, В кровавых списках грязи и греха, Что всю породу цезарей бесславят, Другое мне правленье назови, Столь глубоко погрязшее в крови! — XLIV

И вот явился дух седой и хмурый, Не призрак, а своей же тени тень. То хохотал он дико, то, понурый, Он был печален, как осенний день, То вырастал он грозною фигурой, То становился низеньким, как пень, Его черты менялись непрестанно, А это было уж и вовсе странно. Сам Дьявол озадачен был: и он Узнать сего пришельца затруднялся: Как непонятный бред, как дикий сон, Тревожный дух зловеще искажался, Иным он страшен был, иным — смешон, Иным он даже призраком казался Отца <…>. То рыцарем он мнился, то актёром, То пастором, то графом, то судьёй, Оратором, набобом, акушером, Ну, словом, от профессии любой В нём было что-то, он тревожным взором Являл изменчивость судьбы людской, Фантасмагорию довольно странную, О коей фантазировать не стану я. — LXV—VII

Он пел цареубийц и пел царей, Он пел министров, королей и принцев, Он пел республиканских главарей, Но он же поносил и якобинцев, Пантисократом слыл из бунтарей, Но он напоминал и проходимцев, Всегда способных в нужный срок линять И убежденья с лёгкостью менять. Сраженья проклинал и пел сраженья, Их славу восхваляя до небес, Он защищал поэзии творенья И нападал на них, как злобный бес, Всем продавал он музу без стесненья, Ко всем влиятельным в любимцы лез, Стихов он написал немало белых, Но мыслящий читатель не терпел их! — XCVII—VIII

И тут он важно рукопись извлёк — Старались тщетно черти и святые Остановить неистовый поток: Их доводов не слушал наш вития! Но сонм теней уж после первых строк Исчез, как пар, лишь запахи густые Амброзии и серы после них Стояли долго в небесах пустых. <…> Тогда апостол Пётр ключом взмахнул: Он после пятой строчки разъярился И так пиита нашего толкнул, Что тот, как Фаэтон, с небес свалился, Но в озере своём не утонул, А за венок лавровый ухватился! Но зреет в мире буря! Дайте срок: Смерч вольности сорвёт с него венок! Что утонуть не мог он от паденья, Пожалуй, объяснить не мудрено: Всплывает на поверхность, к сожаленью, Вся грязь и мерзость — так заведено! И сор и пробки — всё несёт теченье Реки времен. Писака всё равно «Видения» кропать не перестанет: Беда, беда, коль бес ханжою станет! — CII, CIV, CV