Господин Паран

«Господин Паран» (фр. Monsieur Parent) — сборник Ги де Мопассана 1886 года из 17 рассказов 3 предыдущих лет.

Цитаты

	Парижские улицы, <…> в сущности, те же большие общественные залы, только без потолка. Разве можно считать, что дышишь воздухом, когда с двух сторон тянутся стены, когда ноги ступают по деревянной или каменной мостовой, а взгляд повсюду ограничен зданиями и лишён зелёного простора равнин или лесов? — перевод: Н. В. Горнунг (Костовская)
	À Paris, <…> les rues ne sont, en somme, que de grands appartements communs, et sans plafond. Est-on à l’air, entre deux murs, les pieds sur des pavés de bois ou de pierre, le regard borné partout par des bâtiments, sans aucun horizon de verdure, de plaines ou de bois ?
	— «Вальдшнепы» (Les Bécasses), 1885

	… миниатюрная, розовая и белокурая, типичная парижанка, полукокотка, полумещаночка, с малых лет привыкшая стрелять глазами в прохожих с порога магазина, где она выросла, и выскочившая замуж за случайно увлечённого ею простодушного фланёра, который влюбился в неё, видя её ежедневно всё там же, у дверей лавки, и утром, когда он выходил из дому, и вечером, когда возвращался. — перевод: И. С. Татаринова
	… elle mignonne, rose et blonde, une petite Parisienne mi-cocotte et mi-bourgeoise, née dans une arrière-boutique, élevée sur le seuil du magasin à cueillir les passants d’un coup d’œil, et mariée, au hasard de cette cueillette, avec le promeneur naïf qui s’est épris d’elle pour l’avoir vue, chaque jour, devant cette porte, en sortant le matin et en rentrant le soir.
	— «Господин Паран», 1885

	Его животная ярость нашла выход в этом порыве — так вырывается пена из откупоренной бутылки шампанского, — и непривычное для него напряжение разрядилось одышкой.
	Sa fureur brutale s’était répandue dans cet effort, comme la mousse d’un vin débouché ; et son énergie insolite finissait en essoufflement.
	— там же

	… пышная брюнетка, <…> широкие дуги сросшихся бровей, идущие от виска к виску. Маленькие усики на губах заставляли мечтать и мечтать… ну, как мечтаешь о любимых лесах, увидев на столе букет цветов. <…> Она удалилась, осмотрев меня с ног до головы, оценив, взвесив, изучив меня своим тяжёлым блуждающим взглядом, как будто оставлявшим на коже след чего-то липкого, похожего на густую жидкость, которую выпускает спрут, чтобы замутить воду и усыпить жертву. — перевод: В. И. Мозалевский
	… une brune grasse, <…> des sourcils liant les deux yeux sous leur grand arc allant d’une tempe à l’autre. Un peu de moustache sur les lèvres faisait rêver… rêver… comme on rêve à des bois aimés en voyant un bouquet sur une table. <…> Elle s’en alla, après m’avoir dévisagé, jugé, pesé, analysé de ce regard lourd et vague qui semblait vous laisser quelque chose sur la peau, une sorte de glu, comme s’il eût projeté sur les gens un de ces liquides épais dont se servent les pieuvres pour obscurcir l’eau et endormir leurs proies.
	— «Незнакомка» (L'Inconnue), 1885

	— Когда приходит Любовь, <…> душа наполняется неземным блаженством. <…> Знаешь, отчего это ощущение огромного счастья? Только от того, что мы воображаем, будто пришёл конец одиночеству. — перевод: Н. Г. Касаткина, 1954
	Quand on entre dans l’Amour, <…> une félicité surhumaine vous envahit. <…> Sais-tu d’où vient cette sensation d’immense bonheur ? C’est uniquement parce qu’on s’imagine n’être plus seul.
	— «Одиночество» (Solitude), 1884

	— Мы друг другу чужие, не так ли? Вы желаете меня. Жениться на мне вы не можете, потому что мы уже женаты. Значит, вы должны меня купить, может быть, несколько дешевле, чем другую. Ну, рассудите. Эти деньги вместо того, чтобы попасть какой-нибудь потаскушке, которая истратит их неизвестно на что, останутся в вашем же доме, в вашем же хозяйстве. А потом, разве для умного мужчины не занимательнее, не оригинальнее платить собственной жене? Незаконная любовь нравится именно потому, что она стоит дорого, очень дорого. Вы придадите нашей… законной любви новую ценность, привкус разврата, остроту пикантных проказ… если будете оплачивать эту любовь, как связь на стороне. — перевод: В. И. Мозалевский
	— Nous sommes étrangers l’un à l’autre, n’est-ce pas ? Or vous me désirez. Vous ne pouvez pas m’épouser puisque nous sommes mariés. Alors vous m’achetez, un peu moins peut-être qu’une autre. Or, réfléchissez. Cet argent, au lieu d’aller chez une gueuse qui en ferait je ne sais quoi, restera dans votre maison, dans votre ménage. Et puis, pour un homme intelligent, est-il quelque chose de plus amusant, de plus original que de se payer sa propre femme. On n’aime bien, en amour illégitime, que ce qui coûte cher, très cher. Vous donnez à notre amour… légitime, un prix nouveau, une saveur de débauche, un ragoût de… polissonnerie en le… tarifant comme un amour coté.
	— «У постели» (Au bord du lit), 1883

Са-Ира

Ça ira, 1885; перевод: Н. В. Горнунг

… на берегах <Сены>. Мы составляли тогда банду человек в двенадцать <…> и вели довольно забавное существование — всегда полуголые и полупьяные. Нравы любителей гребного спорта с тех пор очень изменились. Теперь эти господа носят монокли. У нашей банды было около двадцати подруг, постоянных или случайных. В иные воскресные дни у нас их бывало четыре, в другие — все двадцать. Некоторые из них, если можно так выразиться, проживали при нас неотлучно, другие же приходили, когда не подвертывалось ничего интересней. Пять или шесть из них жили на общий счёт — на счёт мужчин, не имевших постоянных любовниц; среди них была и Са-Ира. Это была жалкая, худая девушка <…>. Мы окрестили её именем Са-Ира, потому что она постоянно жаловалась на свою судьбу <…>. Каждое воскресенье её спрашивали: — Ну, как дела, Са-Ира? И она всегда отвечала одно и то же: — Неважно, но надо надеяться, когда-нибудь всё пойдёт на лад. <…> Париж полон жриц любви настолько некрасивых, что они не прельстят и жандарма. <…> Наш кружок понемногу распался, уступив место новому поколению, которому осталась в наследство и Са-Ира. <…> Наши преемники, не зная, почему мы так её окрестили, решили, что это — восточное имя, и стали называть её Заирой; потом и они оставили свои лодки вместе с несколькими подругами следующему поколению (поколение любителей гребного спорта живёт на воде три года, а затем покидает Сену и вступает в магистратуру, в сословие врачей или в политическую жизнь). Тогда Заира стала Зарой, а затем, ещё позже, Зара изменилась в Сару. И её стали считать дочерью Палестины. Последние, те, которые носили монокль, уже называли её просто «Еврейкой».

… sur ce bout de rivière. Nous étions alors une bande d’une douzaine <…> et vivant là d’une drôle de façon, toujours à moitié nus et à moitié gris. Les mœurs des canotiers d’aujourd’hui ont bien changé. Ces messieurs portent des monocles. Or notre bande possédait une vingtaine de canotières, régulières et irrégulières. Dans certains dimanches, nous en avions quatre ; dans certains autres, nous les avions toutes. Quelques-unes étaient là, pour ainsi dire, à demeure, les autres venaient quand elles n’avaient rien de mieux à faire. Cinq ou six vivaient sur le commun, sur les hommes sans femmes, et, parmi celles-là, Ça ira. C’était une pauvre fille maigre <…>. Nous l’avions baptisée Ça ira, parce qu’elle se plaignait toujours de la destinée <…>. On lui disait chaque dimanche : « Eh bien, Ça ira, ça va-t-il ? » Et elle répondait toujours : « Non, pas trop, mais faut espérer que ça ira mieux un jour. » <…> Paris est plein de filles d’amour laides à dégoûter un gendarme. <…> Notre groupe s’était émietté peu à peu, laissant la place à une autre génération, à qui nous avions aussi laissé Ça ira. <…> Nos successeurs, ignorant pourquoi nous l’avions baptisée ainsi, avaient cru à un nom d’Orientale et la nommaient Zaïra ; puis ils avaient cédé à leur tour leurs canots et quelques canotières à la génération suivante. (Une génération de canotiers vit, en général, trois ans sur l’eau, puis quitte la Seine pour entrer dans la magistrature, la médecine ou la politique). Zaïra était alors devenue Zara, puis, plus tard, Zara s’était encore modifié en Sarah. On la crut alors israélite. Les tout derniers, ceux à monocle, l’appelaient donc tout simplement « La Juive ».

	… продавщица <…> модного магазина <…> — ястреб тротуаров, который охотится на улице и утром, идя на работу, и в полдень, слоняясь с непокрытой головой во время обеденного перерыва, и вечером, возвращаясь домой.
	… maison de modes <…> demoiselle, <…> cet épervier de trottoir qui chasse par les rues, le matin, en allant au magasin, le midi, en flânant, nu-tête, après le repas, et le soir en montant chez elle.

Сумасшедший

Un fou, 1885; перевод: В. И. Мозалевский

Убивать — это закон, ибо природа любит вечную юность. Во всех бессознательных её проявлениях как будто слышится крик: «Скорей! Скорей! Скорей!» Чем больше она уничтожает, тем больше обновляется. <…> Человеческий род — всё! А что такое человек, отдельный человек какого-нибудь племени, кочующего в пустыне? И эти люди, как истые мудрецы, не беспокоятся о смерти. Жизнь человеческая не имеет у них никакой цены. Врага убивают: это война. Некогда война шла между замками, между провинциями. Да, попутешествуйте по свету и поглядите, как копошатся эти бессчетные и безвестные люди. Безвестные? Ага, вот в чём суть дела! Убийство — это преступление лишь потому, что мы перенумеровали человеческие существа! Когда они рождаются, их заносят в списки, им дают имя, их крестят. Закон берёт их под свою защиту! В этом всё! Человек же, нигде не зарегистрированный, не принимается в расчёт; убейте его в пустыне или в степи, убейте его в горах или на равнине — какое это имеет значение? Природа любит смерть, и она-то уж не карает! Что священно, так это, например, гражданское состояние! <…> Государство может убивать, потому что имеет право изменять акты гражданского состояния. Когда оно уничтожает на войне двести тысяч человек, оно исключает их из актов гражданского состояния, оно вычёркивает их рукою своих чиновников. И тогда всё кончено. Но мы не смеем ничего менять в этих записях мэрий, и мы должны уважать жизнь. Приветствую тебя, гражданское состояние, славное божество, царствующее в храмах муниципалитетов! Ты могущественнее самой Природы. Ха-ха! <…> Какая, должно быть, странная и сладкая забава убивать! <…> О искушение, искушение! Оно вползло в меня, как червяк. Оно ползёт, оно движется, оно бродит во всём моём теле, в моём мозгу, занятом только одною мыслью — убить; оно маячит перед моими глазами, жаждущими посмотреть на кровь, на смерть; оно у меня в ушах, где непрестанно звучит что-то неведомое мне, страшное, раздирающее душу, сводящее с ума — точно последний крик живого существа; оно у меня в ногах, которые дрожат от желания бежать к месту, где должно произойти убийство; оно у меня в руках, которые трепещут от потребности убивать. До чего же это, должно быть, хорошо, необычайно, достойно свободного человека, господина своих чувств, который стоит выше других и ищет утончённых ощущений!

Tuer est la loi ; parce que la nature aime l’éternelle jeunesse. Elle semble crier par tous ses actes inconscients : « Vite ! vite ! vite ! » Plus elle détruit, plus elle se renouvelle. <…> La race est tout ? Qu’est-ce que l’être, l’être quelconque d’une tribu errante du désert ? Et ces gens, qui sont des sages, ne s’inquiètent pas de la mort. L’homme ne compte point chez eux. On tue son ennemi : c’est la guerre. Cela se faisait ainsi jadis, de manoir à manoir, de province à province. Oui, traversez le monde et regardez grouiller les humains innombrables et inconnus. Inconnus ? Ah ! voilà le mot du problème ! Tuer est un crime parce que nous avons numéroté les êtres ! Quand ils naissent, on les inscrit, on les nomme, on les baptise. La loi les prend ! Voilà ! L’être qui n’est point enregistré ne compte pas : tuez-le dans la lande ou dans le désert, tuez-le dans la montagne ou dans la plaine, qu’importe ! La nature aime la mort ; elle ne punit pas, elle ! Ce qui est sacré, par exemple, c’est l’état civil ! <…> L’État peut tuer, lui, parce qu’il a le droit de modifier l’état civil. Quand il a fait égorger deux cent mille hommes dans une guerre, il les raye sur son état civil, il les supprime par la main de ses greffiers. C’est fini. Mais nous, qui ne pouvons point changer les écritures des mairies, nous devons respecter la vie. État civil, glorieuse Divinité qui règnes dans les temples des municipalités, je te salue. Tu es plus fort que la Nature. Ah ! ah ! <…> Ce doit être un étrange et savoureux plaisir que de tuer ! <…> La tentation ! La tentation, elle est entrée en moi comme un ver qui rampe. Elle rampe, elle va ; elle se promène dans mon corps entier, dans mon esprit, qui ne pense plus qu’à ceci : tuer ; dans mes yeux, qui ont besoin de regarder du sang, de voir mourir ; dans mes oreilles, où passe sans cesse quelque chose d’inconnu, d’horrible, de déchirant et d’affolant, comme le dernier cri d’un être ; dans mes jambes, où frissonne le désir d’aller, d’aller à l’endroit où la chose aura lieu ; dans mes mains, qui frémissent du besoin de tuer. Comme cela doit être bon, rare, digne d’un homme libre, au-dessus des autres, maître de son cœur et qui cherche des sensations raffinées !

Сюрприз

Découverte, 1884; перевод: В. И. Мозалевский

Пароход был полон пассажиров. <…> Англичан было полно <…>. Мужчины, стоя, с важным видом обозревали в бинокль горизонт, словно заявляя: «Это мы, англичане, хозяева морей. Бум! Бум! Это мы!» И белые вуали развевались вокруг их белых шляп, словно знамёна их самомнения. Молодые плоскогрудые мисс в ботинках, напоминавших морские корабли их родины, в пёстрых шалях, стягивавших их прямые торсы и худые плечи, рассеянно улыбались ослепительному пейзажу. <…> пучки жидких волос на затылках напоминали свернувшихся в клубок ужей. Старые мисс, ещё более тощие, широко разевали свои национальные челюсти, вдыхая морской воздух, и, казалось, грозили пространству огромными жёлтыми зубами. Вблизи них ощущался запах резины и зубного эликсира.

Le bateau était couvert de monde. <…> C’était plein d’Anglais <…>. Les hommes debout lorgnaient l’horizon d’un air important qui semblait dire : « C’est nous, les Anglais, qui sommes les maîtres de la mer ! Boum, boum ! nous voilà ! » Et tous les voiles blancs qui flottaient sur leurs chapeaux blancs avaient l’air des drapeaux de leur suffisance. Les jeunes misses plates, dont les chaussures aussi rappelaient les constructions navales de leur patrie, serrant en des châles multicolores leur taille droite et leurs bras minces, souriaient vaguement au radieux paysage. <…> derrière leurs crânes leurs maigres chevelures enroulées ressemblaient à des couleuvres lofées. Et les vieilles misses, encore plus grêles, ouvrant au vent leur mâchoire nationale, paraissaient menacer l’espace de leurs dents jaunes et démesurées. On sentait, en passant près d’elles, une odeur de caoutchouc et d’eau dentifrice.

— … мы, французы, обожаем иностранок. <…> Всё заграничное приводит нас в восторг: сукно для брюк, шляпы, перчатки, ружья и… женщины. <…> Мне кажется, что всего больше нас чарует в этих экзотических созданиях их неправильное произношение. Если женщина плохо говорит по-французски, она кажется нам прелестной, если она делает ошибки решительно в каждом слове, она восхитительна, но если она лепечет что-то уж совершенно невразумительное, она становится неотразимой. <…> моей единственной ошибкой было то, что я нанял для жены учителя французского языка. Пока она истязала словарь и мучила грамматику, она была мне мила. Наши беседы были несложны. В них раскрывалась поразительная грация её существа и ни с чем не сравнимое изящество жестов. Эти беседы делали её в моих глазах чудесной говорящей игрушкой, живой куклой, созданной для поцелуев, умеющей кое-как перечислять то, что она любит, издавать иногда причудливые восклицания и самым неожиданным и непонятным образом, но тем более пленительно, выражать свои несложные чувства и переживания. <…> Теперь она говорит… Она говорит… плохо… очень плохо… делает столько же ошибок… но её можно понять… <…> Я распорол свою куклу, желая поглядеть, что у неё внутри… и увидел… И теперь мне надо с ней разговаривать, дорогой мой. Ах, ты не знаешь, какие мнения, какие мысли, какие теории свойственны молодой, хорошо воспитанной англичанке, которую я, в сущности, не могу упрекнуть ни в чём, но которая с утра до вечера повторяет мне все прописные фразы из лексикона, принятого в пансионе для благородных девиц. Видал ли ты котильонные сюрпризы, красивые золотые бумажки, в которые завёрнуты несъедобные конфеты? Мне достался такой сюрприз. <…> Я как будто женился на попугае, которого старая английская классная дама выучила говорить по-французски…

— … nous autres Français, nous adorons les étrangères. <…> Tout ce qui vient du dehors nous enthousiasme, drap pour culottes, chapeaux, gants, fusils et… femmes. <…> Mais je crois que ce qui nous séduit le plus dans les exotiques, c’est leur défaut de prononciation. Aussitôt qu’une femme parle mal notre langue, elle est charmante ; si elle fait une faute de français par mot, elle est exquise, et si elle baragouine d’une façon tout à fait inintelligible, elle devient irrésistible. <…> le seul tort que j’ai eu, ç’a été de donner à ma femme un professeur de français. Tant qu’elle a martyrisé le dictionnaire et supplicié la grammaire, je l’ai chérie. Nos causeries étaient simples. Elles me révélaient la grâce surprenante de son être, l’élégance incomparable de son geste ; elles me la montraient comme un merveilleux bijou parlant, une poupée de chair faite pour le baiser, sachant énumérer à peu près ce qu’elle aimait, pousser parfois des exclamations bizarres, et exprimer d’une façon coquette, à force d’être incompréhensible et imprévue, des émotions ou des sensations peu compliquées. <…> Elle parle, à présent… Elle parle… mal… très mal… Elle fait tout autant de fautes… Mais on la comprend… <…> J’ai ouvert ma poupée pour regarder dedans… j’ai vu. Et il faut causer, mon cher ! Ah ! tu ne les connais pas, toi, les opinions, les idées, les théories d’une jeune Anglaise bien élevée, à laquelle je ne peux rien reprocher, et qui me répète, du matin au soir, toutes les phrases d’un dictionnaire de la conversation à l’usage des pensionnats de jeunes personnes. Tu as vu ces surprises du cotillon, ces jolis papiers dorés qui renferment d’exécrables bonbons. J’en avais une. <…> J’ai épousé un perroquet à qui une vieille institutrice anglaise aurait enseigné le français…