Его прощальный поклон

Его́ проща́льный покло́н — рассказ Артура Конана Дойля.

Цитаты

•  — Судя по тому, как разворачиваются события, к концу недели вы, вероятно, уже будете в Берлине. Приём, который вам там готовят, дорогой мой фон Борк, поразит вас. Мне известно, как высоко расценивают в высоких сферах вашу деятельность в этой стране.
   — Их не так уж трудно провести. Невозможно вообразить людей более покладистых и простодушных.
   — Не знаю, не знаю. В них есть черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее простодушие и является ловушкой для иностранца. Первое впечатление всегда такое — на редкость мягкие люди, и вдруг натыкаешься на что-то очень твёрдое, решительное. И видишь, что это предел, дальше проникнуть невозможно. Нельзя не учитывать этот факт, к нему надо приноравливаться. Например, у них есть свои, только им присущие условности, с которыми просто необходимо считаться.
   — Вы имеете в виду «хороший тон» и тому подобное?
   — Я имею в виду типичные британские условности во всех их своеобразных формах. Для примера могу рассказать историю, происшедшую со мной, когда я совершил ужасный ляпсус. Я могу позволить себе говорить о своих промахах, вы достаточно хорошо осведомлены о моей работе и знаете, насколько она успешна. Случилось это в первый мой приезд сюда. Я был приглашен на «уикенд» в загородный дом члена кабинета министров. Разговоры велись крайне неосторожные.
   — Я бывал там.
   — Разумеется. Так вот, я, естественно, послал резюме своих наблюдений в Берлин. К несчастью, наш милейший канцлер не всегда достаточно тактичен в делах подобного рода. Он обронил замечание, показавшее, что ему известно, о чём именно шли разговоры. Проследить источник информации было, конечно, нетрудно. Вы даже представить себе не можете, как это мне навредило. Куда вдруг девалась мягкость наших английских хозяев! Её как не бывало. Понадобилось два года, чтобы все улеглось. Вот вы, разыгрывая из себя спортсмена…
   — Нет, нет, это совсем не так. Игра — значит что-то нарочитое, искусственное. А у меня все вполне естественно, я прирождённый спортсмен. Я обожаю спорт.
   — Ну что ж, оттого ваша деятельность только эффективнее. Вместе с ними вы участвуете в парусных гонках, охотитесь, играете в поло — не отстаёте ни в чем. Ваш выезд четвёркой берет призы в Олимпии. Я слышал, что вы даже занимаетесь боксом вместе с молодыми английскими офицерами. И в результате? В результате никто не принимает вас всерьёз. Кто вы? «Славный малый», «для немца человек вполне приличный», выпивоха, завсегдатай ночных клубов — весёлый, беспечный молодой бездельник. Кому придёт в голову, что ваш тихий загородный дом — центр, откуда исходит половина всех бед английского королевства, и что помещик-спортсмен — опытный агент, самый ловкий и умелый во всей Европе? Вы гений, дорогой мой фон Борк, гений!
   — Вы мне льстите, барон. Но я действительно могу сказать о себе, что провёл четыре года в этой стране не зря. Я никогда не показывал вам мой маленький тайник? Быть может, зайдем на минутку в дом?
•  — Э, дорогой мой, мы живём в век утилитаризма. Честь — понятие средневековое. Кроме того, Англия не готова. Это просто уму непостижимо, но даже наше специальное военное налогообложение в пятьдесят миллионов, цель которого уж кажется так ясна, как если бы мы поместили о том объявление на первой странице «Таймса», не пробудило этих людей от спячки. Время от времени кто-нибудь задаёт вопрос. На мне лежит обязанность отвечать на такие вопросы. Время от времени вспыхивает недовольство. Я должен успокаивать, разъяснять. Но что касается самого главного — запасов снаряжения, мер против нападения подводных лодок, производства взрывчатых веществ, — ничего нет, ничего не готово. Как же Англия сможет войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна, и ещё Бог знает чего, чтобы её мысли были полностью заняты внутренними делами? — Ей надлежит подумать о своём будущем.
   — А, это дело другое. Я полагаю, у нас есть наши собственные, очень определённые планы относительно будущего Англии — ваша информация будет нам тогда крайне необходима. Мистер Джон Буль может выбирать — либо сегодня, либо завтра. Желает, чтобы это было сегодня — мы к тому готовы. Предпочитает завтрашний день — тем более будем готовы. На мой взгляд, с их стороны благоразумнее сражаться с союзниками, чем в одиночку; но уж это их дело. Эта неделя должна решить судьбу Англии. Но вы говорили о вашем тайнике.
•  — Грандиозно!
   — И всего за четыре года, барон. Не так уж плохо для помещика, выпивохи и охотника. Но бриллианта, который должен увенчать мою коллекцию, здесь ещё нет — скоро он прибудет, и ему уже приготовлена оправа.
   — Но ведь у вас тут уже достаточно солидное досье…
   — Устарело, пустые бумажки. Адмиралтейство каким-то образом проведало, забило тревогу, и все коды были изменены. Да, вот это был удар! Никогда еще не получал я такого афронта. Но помощью моей чековой книжки и молодчины Олтемонта сегодня же вечером все будет улажено.
   — Нет, право, больше ждать не могу. Вы представляете себе как сейчас всё кипит на Карлтон-Террас, — каждый из нас должен быть на своём посту. Я надеялся привезти новости о вашем последнем улове. Разве ваш Олтемонт не назначил точно часа, когда придёт? …Запальные свечи?
   — Видите ли, он выдаёт себя за механика, а у меня тут целый гараж. В нашем с ним коде всё обозначено терминами автомобильных деталей. Пишет о радиаторе — имеется в виду линейный корабль, а насос для масла — это крейсер. Запальные свечи — значит военно-морская сигнализация.
   — Отослано из Портсмута в полдень. Между прочим, сколько вы ему платите?
   — Пятьсот фунтов дам только за это поручение. И ещё, конечно, плачу регулярное жалованье.
   — Недурно загребает. Они полезны, эти изменники родины, но как-то обидно столько платить за предательство.
   — На Олтемонта мне денег не жалко. Отлично работает. Пусть я плачу ему много, зато он поставляет «настоящий товар», по его собственному выражению. Кроме того, он вовсе не изменник. Уверяю вас, что касается отношения к Англии, то наш самый прогерманский юнкер — нежный голубок по сравнению с озлобленным американским ирландцем.
   — Вот как! Он американский ирландец?
   — Послушали бы, как он говорит, у вас не осталось бы на этот счёт сомнений. Поверите ли, иной раз я с трудом его понимаю. Он словно бы объявил войну не только Англии, но и английскому языку. Вы в самом деле больше не можете ждать? Он должен быть с минуты на минуту.
   — Нет. Очень сожалею, но я и так задержался. Ждём вас завтра рано утром. Если вам удастся пронести папку с сигнальными кодами под самым носом у герцога Йоркского, можете считать это блистательным финалом всей вашей английской эпопеи. Ого! Токайское!
   — Позвольте предложить вам бокал на дорогу?
   — Нет, благодарю. А у вас, по-видимому, готовится кутёж?
   — Олтемонт — тонкий знаток вин, моё токайское пришлось ему по вкусу. Он очень самолюбив, легко обижается, приходится его задабривать. Да, с ним не так-то просто, смею вас уверить.
   — …Вон то, вероятно, огни Хариджа. Как всё выглядит спокойно, мирно. Через какую-нибудь неделю здесь загорятся другие огни, английский берег утратит свой идиллический вид. Да и небеса тоже, если наш славный Цеппелин сдержит свои обещания. А это кто там?
   — Марта, служанка. Только её одну я поставил при доме.
   — Она кажется олицетворением Британии — погружена в себя и благодушно дремлет. Ну, фон Борк, au revoir.
•  — Ну как?
   — Да, мистер, сегодня вы останетесь довольны! Дело выгорело.
   — Сигналы?
   — Ну да, как я и писал в телеграмме. Всё до единого — ручная сигнализация, сигналы лампой, маркони — само собой, копии, не оригиналы: было бы уж очень опасно. Но товар стоящий, можете положиться.
   — Входите, я дома один. Копии, безусловно, лучше, чем оригиналы. Если бы исчезли оригиналы, тотчас все коды заменили бы новыми. А как с этими копиями, полагаете, всё в порядке?
   — …Собираетесь давать ходу? Послушайте-ка, мистер, неужто вы храните в нём все ваши бумаги?
   — Почему бы нет?
   — Шут возьми — в этаком-то ящике? А ещё считаетесь шпионом высшего класса. Да любой воришка-янки вскроет его консервным ножом. Знай я, что мои письма брошены в такой вот сундук, я бы не свалял дурака, не стал бы вам писать.
   — Ни одному воришке с этим сейфом не справиться. Металл, из которого он сделан, не разрежешь никаким инструментом.
   — Ну, а замок-то?
   — Замок особый, с двойной комбинацией, понимаете?
   — Ни черта не понимаю.
   — Чтобы открыть такой замок, требуется знать определённое слово и определённое число. Внешний круг для букв, внутренний — для цифр.
   — Здорово, здорово!
   — Не так-то просто, как вы думали. Я заказал его четыре года назад, и, знаете, какие я выбрал слово и число?
   — Понятия не имею.
   — Так вот, слушайте: слово — «август», а число — 1914, поняли?
   — Вот это ловко, ей-Богу! То есть в самый раз угадали!
   — Да, кое-кто из нас мог уже тогда предвидеть точную дату. Ну вот, теперь время пришло, и завтра утром я свёртываю все дела.
   — Послушайте, мистер, вы и меня должны отсюда вытащить. Я в этой растреклятой стране один не останусь. Видать, через неделю, а то и раньше Джон Буль встанет на задние лапы и начнёт бушевать. Я предпочитаю поглядывать на него с бережка по ту сторону океана.
   — Но ведь вы американский гражданин!
   — Ну и что же? Джек Джеймс тоже американский гражданин, а вот теперь отсиживает свой срок в Портленде. Английский фараон не станет с вами целоваться, если заявить ему, что вы американец. «Здесь у нас свои законы, британские» — вот что он скажет. Да, мистер, кстати уж, раз мы помянули Джека Джеймса. Сдаётся мне, вы не очень бережёте людей, которые на вас работают.
   — Что вы хотите сказать?
   — Ведь вы их как бы хозяин, верно? И вам полагается следить, чтобы они не влипли. А они то и дело влипают, и хоть одного из них вы выручили? Взять того же Джеймса…
   — Джеймс сам виноват, вы это отлично знаете. Он был слишком недисциплинирован для такого дела.
   — Джеймс — тупая башка, согласен. Ну, а Холлис?
   — Холлис вёл себя как ненормальный.
   — Да, под конец он малость спятил. Спятишь, когда с утра до вечера разыгрываешь, как в театре, а вокруг сотни полицейских ищеек — так и жди, что сцапают. Ну, а если говорить о Стейнере…
   — Что такое со Стейнером?
   — А как же? Ведь его тоже схватили. Вчера ночью сделали налёт на его лавку, и он сам и все его бумаги теперь в Портсмутской тюрьме. Вы-то удерёте, а ему, бедняге, придется расхлёбывать кашу, и хорошо ещё, если не вздёрнут. Вот потому-то я и хочу не мешкая перебраться за океан.
   — Как они добрались до Стейнера? Вот это действительно удар.
   — Может случиться и ещё кое-что похуже — того и гляди, они и меня схватят.
   — Ну что вы!
   — Да уж поверьте. К моей квартирной хозяйке явились какие-то типы, расспрашивали обо мне. Я, как о том услышал, пора, думаю, смываться. Но вот чего я не пойму, мистер, как это полицейские ищейки пронюхивают о таких вещах? С тех пор, как мы тут с вами договорились, Стейнер пятый по счету, кого сцапали, и я знаю, кто будет шестым, если я вовремя не дам дёру. Как вы всё это объясните? И не совестно вам предавать своих?
   — Как вы смеете так со мной разговаривать?
   — Не было бы у меня смелости, мистер, не пошел бы я к вам на такую работу. Но я вам выкладываю все начистоту. Я слыхал, что, как только агент сослужит свою службу, вы, немецкие политиканы, даже рады бываете, если его уберут.
   — Вы имеете наглость заявлять мне, что я выдаю собственных агентов?
   — Этого я не говорил, мистер, но где-то тут завелся доносчик или кто-то работает и нашим и вашим. И вам надлежало бы раскопать, кто же это такой. Я-то, во всяком случае, больше шею подставлять не буду. Перекиньте меня в Голландию, и чем скорее, тем оно лучше.
   — Мы слишком долго работали сообща, чтобы ссориться теперь, накануне победы. Вы работали отлично, шли на большой риск, и я этого не забуду. Разумеется, поезжайте в Голландию. В Роттердаме сможете сесть на пароход до Нью-Йорка. Все другие пароходные линии через неделю будут небезопасны. Так, значит, я заберу ваш список и уложу его с остальными документами.
   — А как насчёт монеты?
   — Что такое?
   — Насчёт деньжат. Вознаграждение за труды. Мои пятьсот фунтов. Тот, кто всё это мне сварганил, под конец было заартачился, пришлось его уламывать — дал ему ещё сотню долларов. А то остались бы мы ни с чем — и вы и я. «Не пойдёт дело», — говорит он мне, и вижу, не шутит. Но вторая сотня своё сделала. Так что всего на эту штуковину я выложил две сотни и уж пока не получу своего, бумаг не отдам.
   — Вы, кажется, не очень высокого мнения о моей порядочности. Хотите, чтобы я отдал деньги до того, как получил бумаги.
   — Что ж, мистер, мы люди деловые.
   — Хорошо, пусть будет по-вашему. Раз уж мы, мистер Олтемонт, перешли на такие отношения, я не вижу резона, почему мне следует доверять вам больше, чем вам мне. Вы меня понимаете? Я положу чек на стол. Я вправе требовать, чтобы вы дали мне сперва взглянуть на содержимое пакета и уж потом взяли чек.
   — …Ещё стакан, Уотсон?
   — Неплохое вино, Холмс.
   — Превосходное, Уотсон. Наш лежащий сейчас на диване друг уверял меня, что оно из личного погреба Франца-Иосифа в Шенбруннском дворце. Могу я попросить вас открыть окно? Пары хлороформа не способствуют приятным вкусовым ощущениям. …Можно особенно не торопиться, Уотсон. Нам никто не помешает. Будьте добры, нажмите кнопку звонка. В доме никого нет, кроме старой Марты, — она свою роль сыграла восхитительно. Я пристроил ее здесь сразу же, как только взялся за расследование этого дела. А, Марта, вы! Вам будет приятно узнать, что всё в порядке. Не волнуйтесь, Марта. С ним решительно ничего не случилось.
   — Очень рада, мистер Холмс. В своём роде он был неплохим хозяином. Даже хотел, чтобы я поехала с его женой в Германию, но это не сошлось бы с вашими планами, ведь правда, сэр?
   — Ну, конечно, нет. Пока вы оставались здесь, я был спокоен. Но сегодня нам пришлось подождать вашего сигнала.
   — Это из-за секретаря, сэр.
   — Да, я знаю. Мы встретили его машину.
   — Я уж думала, он никогда и не уедет. Я знала, сэр, что это не сошлось бы с вашими планами, застать его здесь.
   — Разумеется, нет. Ну, подождали с полчаса, это значения не имеет. Как только я увидел, что вы потушили лампу, я понял, что путь свободен. Завтра, Марта, можете зайти ко мне в отель «Кларидж» в Лондоне.
   — Слушаю, сэр.
   — Я полагаю, у вас всё готово к отъезду?
   — Да, сэр. Он сегодня отправил семь писем. Я списала адреса, как обычно.
   — Прекрасно, Марта. Завтра я их просмотрю. Спокойной ночи. Эти вот бумаги особо большой ценности не имеют; уж, конечно, сведения, содержащиеся в них, давно переданы в Германию. Это все оригиналы, которые не так-то легко вывезти за границу.
   — Значит, пользы от них никакой?
   — Я бы не сказал, Уотсон. Во всяком случае, по ним мы можем проверить, что известно и что неизвестно немецкой разведке. Надо заметить, что многие из этих документов шли через мои руки и, разумеется, решительно ничего не стоят. Мне будет отрадно наблюдать на склоне лет, как немецкий крейсер войдет в пролив Солент, руководствуясь схемой заминирования, составленной мною. Ну-ка, Уотсон, дайте на себя взглянуть. Я вас ещё не видел при свете. Ну, как обошлось с вами протёкшее время? По-моему, вы все такой же жизнерадостный юнец, каким были всегда.
   — Сейчас я чувствую себя на двадцать лет моложе, Холмс. Вы не можете себе представить, до чего я обрадовался, когда получил вашу телеграмму с предложением приехать за вами на машине к Харидж. И вы, Холмс, изменились очень мало. Вот только эта ужасная бородка…
   — Родина требует жертв, Уотсон. Завтра это станет лишь тяжким воспоминанием. Остригу бороду, произведу ещё кое-какие перемены во внешности и завтра снова стану самим собой у себя в «Кларидже», каким был до этого американского номера; прошу прощения, Уотсон, я, кажется, совсем разучился говорить по-английски. Я хочу сказать, каким был до того, как мне пришлось выступать в роли американца.
   — Но ведь вы удалились от дел, Холмс. До нас доходили слухи, что вы живёте жизнью отшельника среди ваших пчёл и книг на маленькой ферме в Суссексе.
   — Совершенно верно, Уотсон. И вот плоды моих досугов, magnun opus этих последних лет. «Практическое руководство по разведению пчёл, а также некоторые наблюдения над отделением пчелиной матки». Я это совершил один. Взирайте на плоды ночных раздумий дней, наполненных трудами, когда я выслеживал трудолюбивых пчёлок точно так, как когда-то в Лондоне выслеживал преступников.
   — Но как случилось, что вы снова взялись за работу?
   — Я и сам не знаю. Видите ли, министра иностранных дел я бы ещё выдержал, но когда сам премьер-министр соблаговолил посетить мой смиренный кров… Дело в том, Уотсон, что этот джентльмен, лежащий на диване, — тот орешек, который оказался не по зубам нашей контрразведке. В своем роде это первоклассный специалист. У нас что-то всё не ладилось, и никто не мог понять, в чем дело. Кое-кого подозревали, вылавливали агентов, но было ясно, что их тайно направляет какая-то сильная рука. Было совершенно необходимо её обнаружить. На меня оказали сильное давление, настаивали, чтобы я занялся этим делом. Я потратил на него два года, Уотсон, и не могу сказать, что они не принесли мне приятного волнения. Сперва я отправился в Чикаго, прошел школу в тайном ирландском обществе в Буффало, причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине и в конце концов обратил на себя внимание одного из самых мелких агентов фон Борка, и тот рекомендовал меня своему шефу как подходящего человека. Как видите, работа проделана сложная. И вот я почтён доверием фон Борка, несмотря на то, что большинство его планов почему-то проваливалось и пятеро его лучших агентов угодили в тюрьму. Я следил за ними и снимал их, как только они дозревали… Ну, сэр, надеюсь, вы чувствуете себя не так уж плохо? …Немецкий язык, хотя и лишенный музыкальности, самый выразительный из всех языков. Эге, кажется, еще одна птичка попадает в клетку! Я давно держу этого казначея на примете, но всё же не думал, что он до такой степени негодяй. Мистер фон Борк, нам придется ответить за очень многое.
   — Я с вами сквитаюсь, Олтемонт. Пусть на это уйдёт вся моя жизнь, но я с вами сквитаюсь.
   — Милая старая песенка. Сколько раз слышал я её в былые годы! Любимый мотив блаженной памяти профессора Мориарти. И полковник Себастьян Моран, как известно, тоже любил ее напевать. А я вот жив по сей день и развожу пчёл в Суссексе.
   — Будь ты проклят, дважды изменник!
   — Нет-нет, дело обстоит не так ужасно. Как вам доказывает моя речь, мистер Олтемонт из Чикаго — это, по существу, миф. Я использовал его, и он исчез.
   — Тогда кто же вы?
   — В общем, это несущественно, но если вы уж так интересуетесь, мистер фон Борк, могу сказать, что я не впервые встречаюсь с членами вашей семьи. В прошлом я распутал немало дел в Германии, и моё имя, возможно, вам небезызвестно.
   — Хотел бы я его узнать.
   — Это я способствовал тому, чтобы распался союз между Ирэн Адлер и покойным королём Богемии, когда ваш кузен Генрих был посланником. Это я спас графа фон Графенштейна, старшего брата вашей матери, когда ему грозила смерть от руки нигилиста Копмана. Это я…
   — Есть только один человек, который…
   — Именно.
   — И почти вся информация шла от вас! Чего же она стоит? Что я наделал! Я уничтожен, моя карьера погибла безвозвратно!
   — Материал у вас, конечно, не совсем надёжный. Он требует проверки, но времени у вас на то мало. Ваш адмирал обнаружит, что новые пушки крупнее, а крейсеры ходят, пожалуй, несколько быстрей, чем он ожидал. …В своё время обнаружится, несомненно, и ещё много неточностей. Но у вас есть одно качество, редкое среди немцев: вы спортсмен. Вы не будете на меня в претензии, когда поймете, что, одурачив столько народу, вы оказались наконец одурачены сами. Вы старались на благо своей страны, а я — на благо своей. Что может быть естественнее? И кроме того, всё же лучше погибнуть от руки благородного врага. Бумаги все просмотрены, Уотсон. Если вы поможете мне поднять пленника, я думаю, нам следует тотчас же отправиться в Лондон. …Надеюсь, вам удобно, насколько это позволяют обстоятельства? Вы не сочтёте за вольность, если я разожгу сигару и суну её вам в рот?
   — Я полагаю, вы отдаёте себе отчет в том, мистер Холмс, что если ваше правительство одобрит ваши действия в отношении меня, это означает войну?
   — А как насчёт вашего правительства и его действий?
   — Вы частное лицо. У вас нет ордера на мой арест. Всё ваше поведение абсолютно противозаконно и возмутительно.
   — Абсолютно.
   — Похищение германского подданного…
   — И кража его личных бумаг.
   — В общем, вам ясно, в каком вы положении, вы и ваш сообщник. Если я вздумаю позвать на помощь, когда мы будем проезжать деревню…
   — Дорогой сэр, если вы вздумаете сделать подобную глупость, вы, несомненно, нарушите однообразие вывесок наших гостиниц и трактиров, прибавив к ним ещё одну: «Пруссак на веревке». Англичанин — создание терпеливое, но сейчас он несколько ощерился, и лучше не вводить его в искушение. Нет, мистер фон Борк, вы тихо и спокойно проследуете вместе с нами в Скотленд-Ярд, и оттуда, если желаете, посылайте за вашим другом бароном фон Херлингом: как знать, быть может, еще сохранено числящееся за вами место в личном составе посольства. Что касается вас, Уотсон, вы, насколько я понял, возвращаетесь на военную службу, так что Лондон будет вам по пути. Давайте постоим вон там на террасе — может, это последняя спокойная беседа, которой нам с вами суждено насладиться. …Скоро подует восточный ветер, Уотсон.
   — Не думаю, Холмс. Очень тепло.
   — Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее. Пускайте машину, Уотсон, пора ехать. У меня тут чек на пятьсот фунтов, нужно завтра предъявить его как можно раньше, а то еще, чего доброго, тот, кто мне его выдал, приостановит платеж.