Капитуляция (Доде)

«Капитуляция» (фр. La reddition) — первый очерк Альфонса Доде из сборника «Письма к отсутствующему» 1871 года.

Цитаты

У пруссаков широкая ладонь, и хотя у Парижа весьма обширная талия, они меньше чем в неделю сцапали его, словно осу, и сжали в своих грубых солдатских рукавицах. А ведь если бы вы были посмелее, мы могли бы вырваться… Париж — великан, надо было дать ему сразиться во всю меру его великанских сил, дать простор его уму, привести в движение все его мускулы. Когда вам помешала Марна, надо было дать Парижу проглотить Марну. Эти недоброй памяти высоты Шатильона, Медона, Шампиньи, все эти мельницы и пригорки, чьи нелепые кровавые имена преследовали нас даже во сне, — Париж мог одним рывком отправить их ко всем чертям. Это было бы делом одного месяца для четырёхсот тысяч мотыг, работающих под защитой сотни тысяч ружей… Но вы этого не захотели.

Les Prussiens ont la patte large, et malgré son formidable tour de taille, Paris, en moins d'une semaine, s'est trouvé pincé comme une guêpe entre leurs gros gants de soudards… mais si vous aviez osé, nous pouvions nous tirer de là. Paris est un géant, il fallait le faire se battre en géant, donner du large à son génie, mettre en mouvement tous ses muscles. Quand la Marne vous a gênés, il fallait que Paris avalât la Marne. Ces terribles hauteurs de Châtillon, de Meudon, de Champigny, tous ces moulins, toutes ces buttes dont les noms ridicules et sanglants nous poursuivaient jusque dans nos rêves, Paris d'un coup de reins pouvait les envoyer dans la Lune. C'était l'affaire de quatre cent mille pioches travaillant pendant un mois derrière cent mille fusils… mais vous ne l'avez jamais voulu.

И подумать только, что для иных эти пять месяцев изнуряющей тоски были сплошным праздником, непрерывным опьянением! Всех, от праздношатающихся из предместья, бездельем зарабатывающих сорок пять су в день, вплоть до майоров с семью нашивками — строителей комнатных баррикад, благоденствующих санитаров, лоснящихся от наваристого мясного бульона, опереточных вольных стрелков, распускающих хвост по кафе и подзывающих официантов не иначе, как омнибусным свистком, вплоть до командиров национальной гвардия, расположившихся со своими дамами в конфискованных квартирах, вплоть до всяческих перекупщиков, всяческих мародеров, ворующих собак, охотящихся за кошками, торгующих кониной, альбумином, желатином, разводящих голубей или владеющих дойной коровой, вплоть до все тех, чьи векселя были переданы уже судебному приставу, и тех, кто просто не любит платить за квартиру, — всех этих людей конец осады поверг в далеко не патриотическое отчаяние. С Парижа снята осада — значит, надо входить в колею, работать, смотреть в лицо жизни, надо отдать нашивки, квартиры, возвращаться в свою конуру, а это нелегко…

Et dire que pour certaines gens ces cinq mois de tristesse énervante auront été un enivrement, une fête perpétuelle. Depuis les baladeurs de faubourg qui gagnent leurs quarante-cinq sous par jour à ne rien faire, jusqu'aux majors à sept galons, entrepreneurs de barricades en chambre, ambulanciers de Gamache tout reluisants de bons jus de viande, francs-tireurs fantaisistes se pavanant dans les cafés et n'appelant plus les garçons qu'à coups de sifflets d'omnibus, commandants de la garde nationale logés avec leurs dames dans des appartements réquisitionnés, tous les accapareurs, tous les exploiteurs, les voleurs de chiens, les chasseurs de chats, les marchands de pieds de cheval, d'albumine, de gélatine, les éleveurs de pigeons, les propriétaires de vaches laitières, et ceux qui ont des billets chez l'huissier, et ceux qui n'aiment pas payer leurs termes, pour tout ce monde-là, la fin du siège est une désolation — qui n'a rien de patriotique. Paris ouvert, il va falloir rentrer dans le rang, travailler, regarder la vie en face, rendre les galons, les appartements, retourner au chenil, — et c'est dur…

	Все дураки, все рохли, все лентяи и никчемные тупицы, каких я только знал, вдруг выплыли на поверхность и пристроились к тёплым местечкам. Разумеется, я не говорю об убеждённых, преданных республиканцах, долго ждавших своего дня: теперь пришёл их черед, и это справедливо. Но другие, те, кого злосчастная империя не пускала даже на кухню, — все они к чему-нибудь приспособились, все до единого!
	Tout ce que je connaissais de sots, de traînards, de paresseux, d'incapables, s'est fait jour, a trouvé sa place. Bien entendu je ne parle pas des républicains convaincus, fidèles, des hommes de la veille ; ceux-là ont eu leur tour, et c'était justice ; mais les autres, ceux dont ce triste empire n'aurait pas voulu même pour moutardiers, ils sont tous casés, tous.

И ещё: как странно видеть среди нынешней политической сумятицы, сколь незыблемы некоторые лица и некоторые положения! Самый законченный тип такого человека-поплавка, который скользит по волнам времени и всегда держится на поверхности, являет собой достойнейший генеральный секретарь бывшего Законодательного корпуса. Все парижские журналисты знают этого долговязого, бледнолицего субъекта, с тонкими губами и кислой улыбкой, с головой не то канатоходца, не то пономаря: его всегда видели сидящим за столиком на самом верху галереи, за председательский креслом… Я смею думать, что это неплохое место, раз этот господин цепляется за него вот уже больше тридцати лет — нужен был бы самый настоящий ураган, чтобы его оттуда сбросить. Короли уходят, империя рушится, республиканские мины взрывают почтенное собрание… И лишь маленький столик г-на Валетта стоит непоколебимо и будет стоять всегда. <…> Портрет этого милейшего человека довершит одно его изречение. Однажды кто-то из служащих, кичась покровительством г-на Шнейдера, в то время председателя Законодательного корпуса, попытался дать г-ну Валетту отпор. Г-н Валетт вызвал беднягу в свой кабинет и мягко, невозмутимо сказал ему с глазу на глаз следующие незабываемые слова: — Поостерегитесь, мой друг!.. Ведь председатели не вечны. А сам г-н Валетт вечен! Имя ему — Правительственное Чиновничество…

Quelque chose de bien étrange aussi, c'est de voir — au milieu du grand branle-bas politique — l'immuabilité de certains hommes et de certaines situations. Le type le plus complet de ces hommes-bouées y qui flottent par tous les temps et reviennent toujours sur l'eau quoi qu'il arrive, est le digne secrétaire général du ci-devant Corps législatif. Tous les journalistes de Paris ont connu ce long personnage à face blême — lèvres minces, sourire triste, tête de funambule et de sacristain — qu'on voyait assis à une petite table, tout en haut de la tribune, derrière le fauteuil présidentiel… J'aime à croire que la place est bonne ; car voilà plus de trente ans que le bonhomme s'y accroche, et il faudrait un fier coup de vent pour le faire tomber de là-haut. Les rois s'en vont, les empires croulent, les pétards de la république font sauter l'Assemblée en l'air… Il n'y a que la petite table de M. Valette qui ne bouge pas, et elle ne bougera jamais. <…> Un mot de cet aimable personnage achèvera de te le peindre. Un jour qu'un de ses employés essayait de lui faire tête, en se targuant de la protection de M. Schneider, alors président du Corps législatif, M. Valette manda le pauvre diable dans son cabinet, et là, doucement, sans se fâcher, lui dit entre cuir et chair cette parole mémorable : « Prenez garde à ce que vous faites, mon ami… Les présidents ne sont pas éternels!… » M. Valette, lui, est éternel. Il s'appelle l'Administration.

Перевод

С. А. Ошеров, 1965